Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2

11. Остались ли разногласия с партией, и по каким вопросам, в чем эти разногласия?

12. Осуждаете ли Вы фракционную работу, и по каким мотивам?

13. Сохранились ли у Вас какие-либо связи с оппозиционерами, и какой характер этих связей?

14. Ведете ли активную борьбу против оппозиции, и в чем эта борьба выражается?

15. Сохранились ли у Вас какие-либо архивы и фракционные документы?[224 - ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 3509а. Л. 113.]

Стоит обратить внимание на толкование троцкизма как родовой характеристики оппозиционности. Упоминаются «троцкисты» 1921 года, т. е. поборники тезисов Троцкого? о профсоюзах, а также «троцкисты последнего времени».

Партия требовала от отступников самоанализа и соответствующего покаянного жизнеописания. Как всегда в коммунистической автобиографии, ответчик должен был говорить не о действиях, а о мыслях, не о фактах, а о намерениях. Особенно интересен последний вопрос: «Какие еще сведения или сообщения считаете Вы нужным сделать ЦКК ВКП(б) для того, чтобы она могла наиболее объективно решить вопрос о вашем партположении?» Диагноз «я» оппозиционера был делом объективным, и в этом научном проекте участвовали на равных уполномоченные партаппарата и подследственные. Предполагалось, что между партией и оппозиционером конфликт не больше, чем между врачом и пациентом: они оба заинтересованы в правильном диагнозе.

Заявление К. И. Самарца? в ленинградскую областную контрольную комиссию ВКП(б) от 10 марта 1931 года представляет собой особенно интересный пример авторефлексии оппозиционеров в годы первой пятилетки. Заявление Самарца? интересно по нескольким причинам. В первую очередь это достаточно нестандартный по форме эго-документ. В стандартизованной форме исповеди такого рода (в том числе в систему контрольных комиссий ВКП(б)) являются развернутым нарративом, в котором автор демонстрирует эволюцию собственных взглядов целиком, не останавливаясь детально на «микроподробностях» этого процесса или, реже, фокусируясь на (обыкновенно литературно сконструированных) конкретных моментах преображения собственного политического мировоззрения. В данном случае Самарец? поставил себе гораздо более узкую и прагматичную задачу: произвести подробный самоанализ собственного поведения в ограниченный период «оппозиционности» в 1926–1929 годах. Причем в тексте политические взгляды Самарца? описываются как фиксированные и не изменявшиеся: это мгновенный срез собственной оппозиционности Самарца? и ее смысла, произведенный на конкретных примерах контактов с другими оппозиционерами. Второй важный момент – целеполагание Самарца? при составлении этого документа, непосредственно указанное им в финале текста: уничтожение в глазах своих товарищей по партии возможных подозрений в «провокаторстве». Собственно, многостраничный документ призван доказать контрольной комиссии, что Самарец? являлся настоящим оппозиционером, но не «провокатором» в подразумеваемом автором смысле.

Самарец? пишет, что демобилизован из армии он был в ноябре 1927 года и сразу вернулся в Ленинград. Работал «под руководством» начальника Военно-политического института РККА (академии) им. Толмачева Владимира Соломоновича Левина?. Большевик с марта 1917 года, Левин? отличился в рядах Красной армии: был рядовым на фронте против Булак-Булаховича?, воевал с белоэстонцами в годы Гражданской войны, служил военкомом полка и председателем ячейки РКП(б) 7?й армии. Член Ленинградского губернского комитета ВКП(б) в 1924–1925 годах и делегат XIV съезда ВКП(б), Левин? был исключен ЦКК в 1926 году из партии как ведущий «подпольную фракционную работу в воинских частях Ленинградского военного округа»[225 - ЦГАИПД СПб. Ф. 1728. Оп. 1. Д. 59791 (1).]. Найдя в Самарце? единомышленника, он поручил ему оппозиционную технику, а позже включил Самарца? как талантливого агитпропщика в тройку, руководящую оппозиционерами в Володарском районе.

Самарец? участвовал в собрании узкого ленинградского оппозиционного актива под руководством М. Яковлева,? а также в собрании оппозиционного актива на квартире историка из ЛГУ Нотмана?, «где Г. Сафаров? делал сообщение о ходе партсъезда и обосновывал необходимость подчинения решениям съезда, но сохранить свои оппозиционные взгляды, т. е. защищал ту позицию, которая выразилась в заявлении съезду 121 оппозиционера от 3 декабря 1927 года». После того как съездом были исключены из партии авторы указанного заявления и вынесено решение, требующее полного идейного разоружения оппозиции, «большинство рабочих оппозиционеров подчинилось этому решению. Часть же актива оппозиции считала необходимым защищать позицию заявления от 3 декабря и начала вербовать сторонников этой позиции. Я стоял на этой точке зрения и принял участие в вербовке ее сторонников». На допросе 2 января 1935 года Сафаров? вспоминал это собрание и участие Самарца? в нем: «Я в своем докладе ставил вопрос таким образом: наступление на кулачество и капиталистические элементы развернулось. Остаться вне партии – значит, уклониться от этой борьбы и оказаться союзником кулака. Внутрипартийная демократия, говорил я, подразумевая под этим то, что троцкистско-зиновьевцы называли „внутрипартийной демократией“, т. е. свободу борьбы против линии партии, придет вслед за развертыванием социалистического наступления. Сейчас отказ от поддержки ЦК означает троцкизм, борьбу за вторую партию. Я осуждал Зиновьева? за малодушие и говорил, что лучше было пробыть в ссылке полгода, чтобы не быть вынужденным „выдавать единомышленников“, как зиновьевцы». Настроение значительной части собравшихся бывших участников троцкистско-зиновьевского блока было «антипартийным. Кажется, Самарец? особенно решительно выступил против возвращения в партию, изображал наступление на кулачество как преходящий маневр, который быстро сменится поворотом направо. Самарец? после целиком перешел к троцкистам, у которых активно работал»[226 - РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 126. Л. 41–42.].

Самарец? видел больше нюансов в своей позиции:

К троцкистской организации последнего времени никогда не принадлежал. После XV съезда партии я колебался между признанием линии партии и троцкистской установкой – т. е. фактически разделял первоначальную позицию Сафарова?. С того же момента, когда эта сафаровская группа распалась вследствие того, что часть товарищей ушла к троцкистам, часть же возвратилась в партию я ни к какой организации не принадлежал. <…> Фракционную работу прекратил, потому что опыт показал, что она неизбежно приводит к созданию второй партии и фактически сафаровская группировка, как организация, не может существовать как таковая, поскольку отрицалась необходимость фракционной работы.

Прежде отходов формально не было.

Организационной схемы организации я не могу сообщить, так как фактически после раскола объединенной оппозиции после XV съезда партии, как я уже писал, я примкнул к сафаровской группировке, которая никакой оформленной организации не имела[227 - ЦГА ИПД. Ф. Р-1728. Оп. 1. Д. 70473 (а). Л. 3 об., 95.].

«Приблизительно в конце 1928 года» от бывшего работника Толмачевской академии А. Н. Салтыкова? Самарец? узнал, что глубоко уважаемая им старая революционерка Лифшиц?, находясь в оппозиции, тоже не примыкает ни к одной из существующих оппозиционных группировок. Ольга Григорьевна Лифшиц? (Лившиц) (1881 г. р.) участвовала в работе социал-демократический кружков с 1895 года (партийная кличка – Доля). Живя в эмиграции, в 1901 году она поступила в университет Галле, но время свое посвящала кружку «Искры» в Берлине. Была знакома с Лениным? и многими известными большевиками – что не могло не впечатлить Самарца?. В 1910 году она приехала в Петербург, поступила на Бестужевские курсы, стала секретарем большевистской фракции в Госдуме. В 1917 году Лифшиц? – редактор «Солдатской правды», секретарь Выборгского райкома, сотрудник бюро печати при Совнаркоме. В 1918 году выступала на позициях левых коммунистов, была против Брестского мира. В 1927 году – преподаватель в родной Самарцу? Военно-политической академии, примкнула к оппозиции. Виктор Серж? встретил Лифшиц однажды вечером у бывшей жены Троцкого?, Александры Бронштейн?. «Ольга Григорьевна Лившиц?, старый товарищ Ленина?, маленькая женщина в очках, чрезвычайно эрудированная, возвышенная и доброжелательная, пришла с длинным исследованием, в котором были проанализированы „оппортунистические ошибки“ оппозиции по китайскому вопросу» – живо интересующей Самарца? теме[228 - Серж В. Указ. соч. С. 266–267.]. Преподавая диалектический материализм в ЛГУ, Лифшиц? осталась в оппозиционной орбите и поддержала усилия Самарца? удержать некоего «Скромного? и связанных с ним товарищей от присоединения к троцкистам». Итак, Самарец? «безвожденец» – к этой группировке мы обратимся подробней в следующей главе.

Самарец? стал обращаться к тов. Лифшиц? за советами по теоретическим вопросам оппозиционной борьбы.

В частности в это время я показывал ей написанный мной проект резолюции, о котором я писал выше. Она указала, что в написанном есть перегибы и теоретическая невыдержанность, но как средство борьбы против троцкистских увлечений этот документ мог выполнить свою задачу. В дальнейшем я познакомился с своеобразной точкой зрения т. Лифшиц? по оппозиционным вопросам и воспринял их, тем более, что довольно близко подходило к тому, что складывалось у меня самостоятельно. Эта позиция сводилась к резкому отрицанию троцкистских и децистских установок, как грубо-прямолинейных, недиалектических, полуменьшевистских в своей основе в оценке движущих сил революции, вследствии этого приводящих к заключению о происходящем или произошедшем термидоре в СССР. В положительной части эта позиция сводилась к тому, что в области теоретической, особенно в вопросе о построении социализма в одной стране и теории врастания кулака в социализм, забывается классовая борьба и большой ошибкой и виной партийного руководства является то, что этой последней теории не дается отпора. Однако вся система диктатуры пролетариата обеспечивает выправление теоретической линии партии и удаление из партии и государственного аппарата элементов, отражавших давление мелкобуржуазной стихии и тормозящих проведение решений партии даже тогда, когда они правильны. В области непосредственной практической работы перед партией стоит задача приспособления всех звеньев системы диктатуры пролетариата к тем задачам, которые выдвинуты новым периодом развития СССР. В частности в государственном аппарате возможны некоторые изменения в направлении углубления советской системы, как государства типа парижской коммуны. Задачей же оппозиционеров понимающих всю сложность этих задач является сохранение и совершенствование своих взглядов, с тем, чтобы включиться в работу партии, когда это окажется возможным.

Против фракционной работы т. Лифшиц? всегда возражала «и указывала при этом на свой опыт участия в оппозиции левых коммунистов, как предостерегающий против этого, помимо убедительности в этом отношении опыта фракционной борьбы последнего периода». Видавшая виды коммунистка сожалела о высланных за фракционную работу, и Самарец? уж точно не хотел обнаружить себя вновь выключенным из социалистического строительства.

Текст Самарца? дает представление о нем как о человеке относительно необразованном, хотя начитанном и грамотном. Он практически не допускает ошибок в письменной речи, весьма усложненной синтаксически и преимущественно книжной, но имеет явные проблемы с пунктуацией и с редким включением устного регистра речи («участвовал на нескольких собраниях», «был исключен за оппозицию» и т. п.). Это человек неписьменной культуры – в тексте, судя по изменению почерка написанном с перерывами и паузами, он признается, что в 1928 году по просьбам товарищей пытался системно сформулировать свои политические взгляды, но постоянно терпел неудачу. Несмотря на избранный жанр, Самарец? очень осторожен в изложении чьих-либо конкретных взглядов на спорные вопросы в партийной жизни, предпочитая «объективные», основанные на идентичности или на действиях, маркеры («троцкист», «децист», «оппозиционер»).

Уже одной этой констатации вполне хватило бы для того, чтобы контрольная комиссия безошибочно признала в Самарце?, как и в Лифшиц?, идейных троцкистов или, по крайней мере, представителей левой оппозиции. Вопросы о «кулаке» и «социализме в одной стране», как и «китайский вопрос», по сути, исчерпывали формальные претензии оппозиций к большинству ЦК – проблема «термидора» и «сталинской диктатуры в Политбюро» были вопросами чисто внутрипартийного управления и сами по себе к числу идеологических не относились. Отметим кстати, что Самарец? ни разу не упоминает Зиновьева? и «зиновьевцев» – хотя термин вполне имел хождение в среде ленинградских оппозиционеров, интуиция автора подсказывала ему, что «троцкизм» – более широкий и в силу этого более безопасный термин, чем привлекающий внимание «зиновьевец».

Тем не менее Самарец? совершенно не опасался говорить о себе как об «оппозиционере» по существу и не опровергал наличия у него сомнений в отношении генеральной линии партии. Мало того, Самарец? не опасался также давать на себя и на своих товарищей по оппозиции отменный компромат: участие (хотя и нереализованное) в оппозиционной агитации уже после изгнания из партии, организация оппозиционных сборищ, готовность к участию (хотя и де-факто несостоявшемуся) в распространении троцкистских листовок, агитация (неудачная) на заводах, покупка шапирографа для распространения документов. В конце 1928 – начале 1929 года Самарец? пытался сохранить связи со знакомыми оппозиционерами, в первую очередь с преподавателем Толмачевки Яковом Самуиловичем Шахновичем?, который как прожженный троцкист исключался из партии в 1924 и 1928 годах. «Встречи, споры, разговоры и читка фракционных документов приносимых Шахновичем? у меня были с ним до момента моего ареста». В этих спорах Шахнович? ратовал за Троцкого?, Самарец? же отстаивал свою точку зрения. «Однако было и несколько моментов, когда я сбивался на троцкистский путь. К ним нужно отнести получение мною от Шахновича? однажды листовок для распространения среди рабочих, <…> и другой момент, ведение переговоров весной 1929 г. об участии в фракционной работе троцкистской организации. Это объясняется тем, что в самой моей позиции того периода было противоречие между твердой уверенностью в правоте моих оппозиционных взглядов, которые должны оправдаться когда-то в будущем и отрицанием фракционной работы в настоящем. Это противоречие, вполне разрешимое диалектически, иногда разрешалось мною практически в срывах на фракционную работу». Не упущено в письме даже самоубийственное по любым временам признание в обсуждении создания «второй партии» в качестве альтернативы ВКП(б): это выдвигалось «самой обстановкой того времени». В отношении Лифшиц?, к которой Самарец? относится с явным пиететом, признается даже прямая коммуникация с Троцким? – в 1931 году, после Шахтинского дела и процесса Промпартии, все это уже было на грани тяжкого уголовного преступления.

Мы не знаем точно, когда Самарец? – в момент ареста, видимо, рядовой беспартийный работник Прядильной фабрики № 2 им. Халтурина в Ленинграде – стал заключенным в Доме предварительного заключения на Шпалерной. Предмета обвинения мы также не знаем, как и срока следствия – но в марте 1931 года, когда был написан документ, Самарец? уже находился на свободе. Причем из текста следует, что освобожден он был без приговора и, видимо, даже без предъявления формальных обвинений – поскольку областная контрольная комиссия уже дала согласие на его восстановление в ВКП(б) по ходатайству неназванной первичной ячейки.

«Следует лишь объяснить, – добавлял Самарец?, – для чего я пишу настоящее заявление» в то время, когда он уже «наиболее полно изложил свою фракционную работу». Дело в том, «что вся обстановка меня окружавшая все время с момента моего освобождения из ДПЗ» лишала его всякого душевного равновесия. Главное, что беспокоило Самарца,? – это «двусмысленность» при принятии решения о его восстановлении в партии. Помня об обстоятельствах, в которых он получил прощение, Самарец? мучился подозрениями о его причинах. Возможно, его действительно простили. Но у него были также основания полагать, что его прощение – это уловка ГПУ и партии: он смертельно боялся в итоге стать «провокатором», и эта перспектива ставила его на грань психического расстройства. Заявление в контрольную комиссию, не нужное для восстановления в партии само по себе и тем более не требуемое от Самарца? следователями ГПУ, – попытка предельно чистосердечным описанием своих действий ликвидировать «двусмысленность» и не дать себя использовать в роли «провокатора», что много хуже «оппозиционера», «фракционера» и даже «троцкиста».

Напомним политическую историю термина «провокатор» в России в конце XIX – первой половине XX века. До начала 1900?х слово «провокатор» использовалось и в революционной, и в официальной прессе для обозначения человека, скрытно и сознательно склоняющего другого к действиям или высказываниям, раскрывающим его намерения, убеждения или тайны вне его воли. Соответственно, до первого десятилетия XX века полицейские провокаторы, вступающие в ряды революционных групп, в отличие от информаторов и шпионов, рассматривались в этих группах как обычное зло. Все изменилось с делом Евно Азефа?, раскрытого тайного агента полиции на посту главы Боевой организации партии социалистов-революционеров. Споры о том, действовал ли Азеф? только по заданию охранки, чтобы предотвращать террористические акты эсеров, или же он был провокатором, направлявшим действия эсеровских боевиков с целью дискредитации революционного движения, в 1909 году дошли до заседания Государственной Думы, где подробнейшую речь именно на этот счет – следует ли называть Азефа? «провокатором» или же это несправедливо по отношению к правительству – произнес П. А. Столыпин?. В феврале того же года, пишет «Русская речь», состоялось заседание Юридического общества, на котором В. Д. Набоков? прочел доклад на тему «Уголовная ответственность агента-провокатора» и закончил его «решительным осуждением всех попыток реабилитировать институт агентов-провокаторов»: кадеты, к которым принадлежал Набоков?, не верили полиции и Столыпину?, сомневаясь в том, что правительство в борьбе с революционерами твердо отказывается от провокационной тактики[229 - Жаров С. Н. Обеспечение законности оперативно-розыскных мероприятий в Российской империи // Правоведение. 2001. № 5. С. 189–200.].

В следующем десятилетии слово «провокатор теряет конкретное значение и все чаще имеет смысл «шпион, тайный агент». В начале 1917 года А. Н. Бенуа? записывает в дневнике: «Всякий видит в соседе провокатора, сыщика или просто политического врага»; а Александр Блок? в своем дневнике описывает поиски «главнейших провокаторов из большевиков», констатируя: «Государство не может обойтись без секретных агентов, т. е. провокаторов», – как видим, даже в текстах образованных людей «агент» и «провокатор» стали синонимами[230 - Электронный ресурс: https://prozhito.org/person/209; Блок А. А. Дневник: В 2 т. Т. 2. 1917–1921. Л.: Изд-во писателей в Ленинграде, 1928. С. 47.]. После Гражданской войны «провокатор» стал термином, использовавшимся преимущественно эмигрантской общиной, – «провокаторов», вне зависимости от того, кого и на что они провоцируют и провоцируют ли вообще, а не просто шпионят, там поминали так же, как и в газетах 1912 года. Мания поисков провокаторов, согласно данным Национального корпуса русского языка, именно в СССР в 1920?е заметно утихла: это были реалии жизни «до переворота» или эмиграции, в СССР не было «провокаторов». И даже Троцкий? в 1929 году в «Письме единомышленникам в СССР» не различал «предателя вообще» и конкретно «провокатора»: «<…> Харин? сыграл роль провокатора: взял для печатания документ и выдал [советскому] посольству <…>». В чем же провокация, когда это чистое предательство?[231 - Троцкий Л. Д. Дневники и письма. М.: Директ-Медиа, 2015. С. 544.]

Самарец? по возрасту вряд ли мог помнить речи Столыпина? и Набокова?-старшего, размышлявшего о том, кого справедливо называть «провокатором». Тем не менее следы общепринятого узуса в использовании этого термина есть в его документе: видимо, в 1928 году его на фабрике им. Халтурина подбивал на некую «фракционную работу» партиец Ярыгин?, но Самарец? счел его предложение «провокационным» и отказался. Заметим, что сама по себе идея провоцирования ортодоксальным партийцем своего подчиненного на запрещенные коммунистической этикой действия не рассматривалась Самарцем? как незаконная или непартийная – он просто считал такую стратегию обращенной не по адресу, ошибочной. Не считал Самарец? чем-то дурным и то, что он был «спровоцирован» собственной женой, которая действовала в других обстоятельствах и «очевидно по партийным заданиям» – в этом тоже не было ничего неэтичного. Проблема совсем не в том, что партия провоцировала неустойчивых для своих целей, – страшно было поддаться, позволить партии сделать ложный шаг. Но страшно было и промолчать: стать «провокатором» де-факто, по существу – много хуже, чем быть оппозиционером. «Провокатор» был вечным врагом не только большевиков, но и в целом революционеров: провокатор – это враг исторической истины, воплощение неправды.

Мысль о том, что его подозрительность выглядит как «действия отъявленного провокатора», Самарцу? пришла в голову еще в тюрьме: в камере, где он находился, была «наседка». «Наблюдения над поведением сидевшего со мной в камере, как я уже тогда предполагал, сотрудника ГПУ, вызвали у меня предположение, что я, находясь в ДПЗ, был объектом, на котором отыскивались какие то связи с ДПЗ, что я высказал однажды, когда еще не подозревал, что каждое мое слово передается в ГПУ». Но главная проблема была в том, при каких обстоятельствах Самарец? послал, наконец, 25 марта 1930 года в Ленинградскую областную контрольную комиссию заявление о снятии своей подписи под платформой оппозиции и заявлением 83?х: «В этой обстановке обострения классовой борьбы внутри страны и угрозы военного нападения на СССР со стороны капиталистического мира становится особенно ясной правота партии против оппозиции и объективная вредность для дела пролетарской диктатуры борьбы оппозиции против линии партии. <…> Ясной становится и обязанность каждого честного оппозиционера – заявить о своих ошибках и в единых рядах партии, на основе ленинской линии, упорно строить социализм»[232 - ЦГА ИПД. Ф. Р-1728. Оп. 1. Д. 70473 (а). Л. 3 об., 98.].

В 1931 году Самарец? считал необходимым рассказать о некоторых обстоятельствах, толкнувших его на отречение. «Я свое заявление об отходе от оппозиции написал не только потому, что пришел к заключению об ошибочности моих оппозиционных взглядов, и правоте партии, но и потому, что из разговоров с женой во время свиданий я пришел к заключению, что и тт. Лифшиц? и Салтыков? тоже подают заявление об отходе от оппозиции. К этому заключению я пришел по тем иносказательным намекам, которые мне жена делала во время этих разговоров. Когда уже после освобождения из ДПЗ она мне сказала, что ничего подобного мне не старалась передать, то сначала я думал, что ошибся, но потом убедился в том, что я был в этом отношении спровоцирован женой, действовавшей очевидно по партийным заданиям. Это конечно не изменило моих принципиальных положений об отходе от оппозиции». Но Самарец? понял, что он действует сам по себе, что он не участник коллективного отхода: «Кроме того, мне женою во время одного из свиданий была передана записка, что тоже очевидно было рассчитано на проверку меня в том смысле, что ожидаю ли я каких либо сведений от фракционных товарищей и, следовательно, имеются ли они на самом деле. Кроме интимных моментов в записке сообщалось, что жена узнала от кого то, что приговор надо мною будто-бы не утвержден». То есть было еще время сымитировать или проявить раскаяние и спасти себя от кары, подписав отречение от оппозиции – неважно, правдивое или мнимое.

С этих пор Самарец? подозревал, что ОГПУ использует его двусмысленное положение, – то ли он честно отошел от оппозиции, то ли спасал шкуру ложным отречением – и полученную им свободу. А его подозрения окружающие иногда воспринимали как «поведение отъявленного провокатора, лишь симулирующего манию преследования». И действительно – если рассказывать всем, что за тобой следит ОГПУ, а жена по заданию партии спровоцировала тебя на лживый отход от оппозиции, то что будет с честным партийцем, который в беседе с тобой тебе поверит? А вдруг у него тоже есть сомнения в отношении линии партии, тенденция к оппозиционности, просто ошибочные мнения – а ведь ОГПУ (и это Самарец? знал точно) слушает все. Что делать, если ты в любой момент можешь выступить «провокатором», то есть «на кого-то указать, кого-то и что-то предать» помимо своей воли? Жаловаться не на кого: и ОГПУ, и партия, и даже жена имели полное право использовать на благо общего дела тебя, если ты – не раскаявшийся, а только притворяющийся раскаявшимся оппозиционер.

Все окружающая меня обстановка после освобождения из ДПЗ показывала мне, что с одной стороны меня старались поймать на разных именах, фамилиях и т. п. внушить мне мысль о предательстве, провокаторской работе с моей стороны, а с другой стороны путем косвенно переданных угроз заставить меня на кого-то указать, кого-то и что-то предать и т. д. причем иногда мое поведение объяснялось, как поведение отъявленного провокатора, симулирующего манию преследования. Конечно, в этом положении виноват отчасти я сам, так как решительно не исправил того двусмысленного положения в которое попал благодаря обману относительно подачи заявлений об отходе от оппозиции тт. Лифшиц? и Салтыкова? и не сообщил моих отношений к этим товарищам.

Главный вопрос, который ставил себе Самарец?: почему он не рассказал все, что знал про вчерашних друзей из оппозиции? Впрочем, обманщиком перед органами автор себя не чувствовал: «Этого я не сделал потому, что сам факт обмана меня в отношении этих товарищей показывал, что мне сообщить здесь нечего, да и считал и считаю, что в этих отношениях не было того, что бы заслуживало внимания ГПУ или Областной контрольной комиссии».

Т. е. фракционная деятельность, уверял Самарец?, продолжения не имела. «Так же обстояло дело в отношении фракционных документов, которые я имел, и о существовании которых и месте их хранения, как мне теперь очевидно, было известно. Сначала я о них действительно забыл, а потом когда вспомнил, то уничтожил. Все эти документы мною получены были у Я. Шахновича?, за исключением тезисов т. Лифшиц? по Китайскому вопросу. Возможно, в моем поведении были некоторые моменты, дававшие повод для обвинения меня в провокаторстве. В частности теперь мне кажется, что в резолюции члена партколлегии Областной контрольной комиссии тов. Киселева? при направлении меня на работу, была какая то двусмысленность. По крайней мере такое впечатление мне всей обстановкой и намеками старались создать окружающие меня». Оставалось не до конца понятным: был ли Самарец? использован ОГПУ как провокатор по отношению к бывшим друзьям или друзьями, старающимися направить чекистов на ложный след? «Эта двусмысленность, постоянно поддерживаемая на протяжении всего периода дальше для меня не выносима. Ее уничтожить я вижу возможность лишь в совершенно откровенном изложении своей фракционной работы и признанием того, что эта двусмысленность существует, и, скрывая это, постоянно создаешь почву для дальнейшей двусмысленности». Помогло бы только полное очищение, ведь истинно честного человека партия не стала бы использовать как «провокатора», что бы это слово ни означало. «Следовательно, настоящее заявление сводится к наиболее полному описанию моей фракционной работы, с целью устранить со стороны ОГПУ поводы для подозрений, преследований и угроз, а со стороны партии препятствия для восстановления меня в партии. Кроме того, настоящим заявлением я желаю доказать, что никаких провокаторских действий я не совершал».

Обращение Самарца? предельно рискованно: партия могла не поверить многостраничным оправданиям, для нее было бы разумно даже утаить от Самарца? свои подозрения – и тогда Самарец? погубил бы множество таких же, как и он, колеблющихся бедолаг просто разговорами с ними. Но это был единственный видевшийся Самарцу? шанс не сойти с ума. Ведь «постоянное наблюдение и воздействие ГПУ, <…> направленное на расстройство моей нервной системы через питание и курение» доводило автора, по его собственному признанию, «до сильнейшего ослабления памяти, до ненормального, замедленного осознания происходящего вокруг меня». Старый революционный этос, заставлявший в 1905 году революционеров просто убивать выявленных провокаторов на месте, все еще преобладал над новым партийным этосом целесообразности, в котором провокатор Самарец? вполне мог послужить задачам ВКП(б) по укреплению партийного единства и выявлению колеблющихся. ОГПУ пока не требовало этого ни от кого, но времена быстро менялись. Сделал ли позже Самарец? следующий логичный шаг, признал ли, что сознательное исполнение работы партийного провокатора для коммуниста 1931 года – вполне партийное поведение, – мы не знаем. О его дальнейшей судьбе известно только, что он был осужден 9 сентября 1936 года за «контрреволюционную троцкистскую деятельность» и провел 5 лет в Воркуте. Можем лишь констатировать, как близко описанные в документе Самарца? паттерны поведения оппозиционеров стоят к традиционным для позднесредневековой европейской культуры эго-документам сторонников еретических течений. Это постоянные поиски других мнений, одновременные лояльность и подозрение ко всему неортодоксальному, доверие к письменным заявлениям при преимущественно устной передаче важнейших элементов неортодоксальной традиции, жгучий интерес к покаянию при стремлении сохранить зерно оппозиционных сомнений любой ценой. Это всеядность, постоянное смешение и комбинирование сходных теорий, вера в собеседника выше, чем вера иерархии. Наконец, это вечная двойственность истины и вечная боязнь помешательства. В сущности, политическая физиономия Самарца?, которую он сам не дерзал полностью описать, – это портрет альбигойца, катара, вальденса первой половины XX века. Это образ человека, спасающего душу, а не тело – но боящегося в первую очередь своих собственных сомнений перед лицом Истины, которая провозглашается в официальной Церкви, но которая является таковой только внутри самого человека. Наиболее достоверный ответ на вопрос, кто был истинным адресатом неординарного покаяния Самарца?, – он сам: по этой причине оно и относится к эго-документам.

Письмо Самарца? в контрольную комиссию можно рассматривать как предвосхищение мыслей, изложенных Зиновьевым? в заявлении Агранову? после своего ареста в 1935 году. Оппозиционер исповедовался ГПУ, не видел способа конструировать свое «я» без ГПУ (или контрольных комиссий), видел в органах не врага, а олицетворение своего второго «я». Правда, было и отличие. Самарец? видел свою вину в том, что он мог «подставить», поместить под каток истории своего ближнего, – и поэтому сходил с ума. Зиновьев? спустя несколько лет ?будет себя винить в том, что под каток истории своего ближнего не поместил – и поэтому подойдет близко к помешательству. Впрочем, отложим этот разговор до следующей главы, после рассмотрения зиновьевского материала.

Самарец? был, безусловно, интересной фигурой, но вряд ли первостепенной. Партия о нем знала. Если его душевные излияния читались, то в основном в ОГПУ: «Правда» их не печатала. В отношении отречений и покаяний тон задавали приближенные к Троцкому? оппозиционеры, большинство которых находилось тогда к востоку от Уральского хребта.

Спектр душевных переживаний оппозиционеров был широк. Не все шли по пути Гольмана? с Кагановичем?, а аналогов Самарцу? найти практически невозможно. Были и оппозиционеры, которые отказывались вернуться в лагерь большинства. Их называли «неотошедшими», они оставались в ссылках и политизоляторах. Децисты отказывались каяться напрочь. Их не покаявшийся лидер, В. М. Смирнов?, был сослан в Березово (Уральская область), где его поселили на квартиру к информатору органов по кличке Колчак?[233 - Шабалин В. В. Пейзаж после битвы. С. 120.]. Так как оказалось, что Смирнов? продолжает распространять крамолу, 29 января 1930 года Особое совещание при коллегии ОГПУ приговорило его к трем годам тюремного заключения; содержался он в Суздальском политизоляторе особого назначения. Придерживаясь не менее радикальных взглядов и призывая к повторной революции, на этот раз против верхушки ВКП(б), второй лидер децистов, Т. В. Сапронов?, в конце 1931 года обобщил свои мысли в работе под названием «Агония мелкобуржуазной диктатуры», которой суждено было остаться в черновике. На основании анализа классиков марксизма Сапронов? говорил о существовании в те годы «эксплуатации рабочего класса, допускаемой бюрократией». В стране, по его мнению, наступил «своеобразный уродливый госкапитализм»; «называть такое хозяйство социалистическим, значит делать преступление перед рабочим классом и дискредитировать идеи коммунизма»; «рабочий класс как творец новой жизни, как сознательный строитель социалистического общества не существует. Он снова превратился в наемного раба – в производстве, и в политически бесправного – в стране»; «всякое выступление в защиту интересов рабочего класса клеймилось как шкурничество, вредительство и пр.»; «на XV съезде под прикрытием „левых“ лозунгов был совершен гос[ударственный] переворот против пролетариата». В партию Сапронов? возвращаться даже не думал и с отошедшими от оппозиции «разговаривать не желал»[234 - Электронный ресурс: https://www.alexanderyakovlev.org/fond/issues-doc/67974]. Ближе к нашему материалу: при встрече между Иваном Голяковым? и Марией Ивановой?, когда-то грозным лидером сибирских леваков, в январе 1930 года в Томске зашел среди прочего разговор об отступничестве Раковского? и Радека?. «Я читал у нее письмо в ЦК Раковского?, подписанное многими оппозиционерами, – свидетельствовал Голяков?. – Она называла это письмо капитулянтским и считала, что группа децистов ведет правильную политику»[235 - ГАРФ. Ф. 110035. Оп. 1. Д. П-51377. Л. 181.].

В отношении таких оппозиционеров, как Смирнов? или Иванова?, Москва не собиралась бездействовать. Циркуляр за подписью В. М. Молотова? от 26 сентября 1928 года требовал предпринять в отношении «подпольных антипартийных и антисоветских группок» решительные меры «революционной репрессии»[236 - Гусев А. В. Левокоммунистическая оппозиция в СССР. С. 100; Шабалин В. В. Партийные институты. С. 84.]. С начала 1928 года было арестовано около 3–4 тыс. человек, в октябре 1929 года – еще около 1 тыс. человек (в больших центрах), в январе 1930 года около 300 арестов было произведено в Москве. Затем последовали еще аресты в преддверии майского XVI съезда партии. По подсчетам оппозиции, общее число репрессированных за январь 1928 – август 1930 года составило около 10 тыс. человек, причем к этому числу нужно прибавить членов семьи и ближайших родственников арестованных[237 - Полетика Н. П. Виденное и пережитое: Из воспоминаний. Тель-Авив: Библиотека-Алия, 1982. С. 299.]. Особое совещание при коллегии ОГПУ СССР осудило к заключению в политизоляторы (бывшие каторжные тюрьмы) в 1928 году 49 человек, в 1929 году – 434 человека, из них многие были «троцкистами»[238 - Мозохин О. Б. Право на репрессии. Внесудебные полномочия органов государственной безопасности. М.: Кучково поле, 2006, С. 279, 285.]. В 1931 году в силу вошла новая инструкция по агентурной разработке «антисоветских и контрреволюционных элементов», согласно которой в отделах ОГПУ была учреждена единая форма оперативного учета: агентурное дело, дело-формуляр, учетная карточка. Все лица, подлежащие учету и разработке, делились на группы «А» (основной учет) и «Б» (предварительно-вспомогательный учет). На оперативный учет по литере «А» брались лица, подозреваемые в «активной антисоветской деятельности», среди них все члены ЦК небольшевистских партий, заметные оппозиционеры. На всех них составлялись дела: на одиночек – дела-формуляры, на группы или отдельных лиц, вокруг которых группировались «антисоветские элементы», в том числе корреспонденты Троцкого?, сосланные в отдаленные районы, – агентурные дела. На учете по литере «Б» состояли те, о ком сведения поступали впервые и подлежали проверке. На этих лиц заводились только учетные карточки, а компромат находился в рабочих делах агентов, содержащих их донесения. В случае подтверждения подозрений и получения дополнительной информации о продолжении оппозиционной работы на контингент по литере «Б» заводились дела-формуляры либо агентурные дела, что было чревато переводом учитываемых в категорию «А». Из проходивших по литере «А» с учета могли снять только тех, кто соглашался стать негласным сотрудником органов безопасности[239 - Тепляков А Г. Машина террора: ОГПУ – НКВД Сибири в 1929–1941 гг. М.: Новый хронограф, 2008. С. 209.].

Заключение троцкисты отбывали либо в Суздальском, либо в Верхнеуральском изоляторе ОГПУ, где для них был установлен специальный «политрежим»[240 - Фокин А. А., Шабалин В. В. Левая оппозиция на Урале после 1927 года: планы и судьбы // Исторический журнал: научные исследования. 2019. № 6. С. 88–94.]. Политзаключенный был изолирован от общества, но освобожден от принудительного труда. «Нас не так уж плохо кормили, – вспоминала бывшая политзаключенная Е. Л. Олицкая?, отбывавшая наказание в Суздальском монастыре, который использовался ОГПУ с 1923 года. – И камеры были не так уж плохи. Мы получали газеты, журналы, книги – по пяти в декаду от библиотекаря, мы встречались с товарищами на прогулке, в камерах были наши личные вещи – письменные принадлежности, нитки, иголки, ножницы, даже бритвы. Жены сидели в камере с мужьями, братья и сестры соединялись на прогулке. Мы имели право написать и получить по три письма в месяц (ближайшим родственникам)»[241 - Орлицкая Е. Л. Воспоминания. Т. 1. Франкфурт-на-Майне, 1971. С. 304–305.].

В Верхнеуральском политическом изоляторе, построенном в 1910?х годах, содержались меньшевики, эсеры, другие политические заключенные и группа «большевиков-ленинцев», среди них Каменев?, Зиновьев?, Пятаков?, Радек? – всего около сотни троцкистов. Анархистка А. М. Гарасева? так воспоминала о политизоляторе: «Верхнеуральский изолятор – огромное здание, одиноко стоящее на берегу Урала в трех километрах от города Верхнеуральска. Днем он производил внушительное впечатление своей массивностью, а ночью – будучи залит ослепительным электрическим светом среди безмолвия степного мрака. Строить его начали во времена I Мировой войны как военно-каторжную тюрьму, однако закончить не успели, и достраивали его уже большевики для своих политических противников». Здание было поделено на отдельные секторы, длинные коридоры перерезаны железными дверями, через широкий коридор нельзя было перестукиваться. Разными были и камеры – на четырех, трех, на двух человек. «Под нашей камерой в западном секторе находилась „Генеральская одиночка“ из двух комнат. Самыми плохими были восточные одиночки: там была система галерей, камеры маленькие, окна под потолком, а весь сектор был изолирован от других. Архитектор, который проектировал и строил изолятор, предусмотрел все возможности, чтобы разъединить людей»[242 - Гарасева А. М. Я жила в самой бесчеловечной стране. Воспоминания анархистки. М.: Интерграф Сервис, 1997. С. 123.].

До 1930 года троцкисты имели право получать в местах лишения свободы научную литературу, заниматься творчеством, направлять свои прошения в высшие государственные органы власти. Позднее их положение ухудшилось: администрация политизоляторов стала применять к политическим заключенным жесткие формы принуждения, арестанты пытались протестовать. Начиная с 1931 года часть осужденных троцкистов была этапирована из политизоляторов в Ухто-Печерский, Сибирский, Дальневосточный, Беломоро-Балтийский и другие исправительно-трудовые лагеря, где широко использовался принудительный труд[243 - Скоркин К. В. Указ. соч. С. 302.].

4. Чистка 1929 года

1929?й оказался «годом великого перелома». Партия росла в сознательности семимильными шагами – и очищала себя. На местах стремительно набирала обороты кампания под лозунгом «Долой чуждых и примазавшихся!». Почти ежедневно на страницах газет помещались отчеты о чистках в той или иной организации и их результатах. Столичные газеты сообщали наперебой, что партия – это «живой и здоровый организм», который выбрасывает «чуждые тела, отсекает безнадежно зараженные члены, не позволяя им заражать свою кровь».

Решение о «генеральной» чистке партии было вынесено XVI партийной конференцией (апрель 1929 года). В постановлении конференции говорилось, что чистка должна «сделать партию более однородной, беспощадно выбросить из рядов партии все чуждые ей, вредные для ее успехов, равнодушные к ее борьбе элементы, <…> разоблачая скрытых троцкистов <…> и сторонников других антипартийных групп и очищая от них партию»[244 - Боффа Дж. История Советского Союза. Т. 1. От революции до Второй мировой войны. Ленин и Сталин. 1917–1941 гг. М.: Международные отношения, 1990. С. 385.]. Всего за причастность к оппозициям и нарушение партийной дисциплины было вычищено около 10% от общего числа исключенных (для сравнения – за бытовые проступки тогда исключили 21,9%). Вычищались «классово чуждые», уличенные в обмане «двурушники», нарушители дисциплины, сомневающиеся в партийных решениях, «перерожденцы, сросшиеся с буржуазными элементами», «карьеристы», «шкурники», «морально разложившиеся» и т. п.[245 - Шубин А. 1937. АнтиТеррор Сталина?. М.: ЭКСМО, 2010. С. 4.]

Процедуру партийной чистки 1929 года Г. Е. Зиновьев? проходил 6 октября 1929 года в своей первичной парторганизации – в Москве, в центральном аппарате Центросоюза, где он руководил Культуправлением, в это время практически номинально. Протокол чистки Зиновьева? немедленно попал в Замоскворецкую контрольную комиссию ВКП(б), откуда ее так же немедля переправили «т. Мельцеву», сотруднику ЦК[246 - РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 83. Л. 52.]. Циркуляция документа в ЦК была неофициальной: письмо из контрольной комиссии в ЦК не имело входящих реквизитов и даже даты, для секретной переписки был использован стандартный бланк указания контрольной комиссии в адрес рядовой ячейки партии. В руководстве ЦК документ изучали: на бланке стоит карандашная виза «т. Молотову?. Л. Каганович?» – Замоскворецкий райком был именно в его подчинении. Все выступления на чистке фиксировались двумя сменами стенографисток, в ЦК пошла неправленая версия стенограммы: большинство фамилий выступавших были просто пропущены, текст полон опечаток и даже озаглавлен некорректно: «Программа заседания по проверке коммунистов ячейки Центросоюза»[247 - Там же. Л. 53.]. Тем более интересен документ: на нем Зиновьеву?, по существу, впервые с 1927 года предстояло рассказывать о своей политической биографии не в узком кругу партийных вождей, а в случайно подобранной аудитории рядовых коммунистов, работавших в аппарате союзного кооперативного движения.

Чистка, которая закончилась для Зиновьева? успешно, была очень изнурительным процессом: судя по объему стенограммы, она продолжалась не менее пяти-шести часов, в основном говорил сам Зиновьев?. Скорее всего, заседание продлилось весь рабочий день, без перерыва. Временные ориентиры задал именно Зиновьев?, сам запросив на вступительное автобиографическое выступление два часа – впрочем, на деле он выступал несколько короче. Председатель (его имени в стенограмме нет) формально представил Зиновьева?: родился в 1883 году, еврей, родной язык русский, основная профессия – профессиональный революционер, в партии состоит с 1901 года, окончил высшее учебное заведение. Партийным взысканиям подвергался[248 - Там же. Л. 52.].

Более всего автобиографическая часть выступления Зиновьева? напоминала лекцию о самом себе и своей роли в истории партии: начинал партийный вождь с того, что приступил он к партийной деятельности в возрасте 18 лет «на Юге в Елисаветграде, нынешний Зиновьевск», – уже с первых слов оратор пояснил, что украинский город, переименованный в его честь, несмотря на все его ошибки, никто переименовывать обратно не собирался. Исторический обзор своей деятельности он начинал с главного козыря, отлично известного всем присутствующим: уже в третьем предложении Зиновьев? рассказывал, при каких обстоятельствах он познакомился с «В. И.» (разумеется, Лениным?) – и следующие полчаса они оба в речи Зиновьева? будут неразлучны, «мы» в речи всегда означало «Ленин?, я и другие товарищи». Здесь выступление было умеренно приправлено некоторыми мелкими и интересующими рядовых партийцев деталями: «Затем мы приехали в Питер в так называемом „запломбированном вагоне“, который на самом деле не был вовсе запломбированным, <…> мы собрали Циммервальдскую, левую [конференцию], <…> война застает нас недалеко от Кракова в Галицийской деревушке»[249 - Там же. Л. 54.].

Впрочем, это была не вполне каноническая справка по истории партии: Зиновьев? регулярно останавливался на том, сколь часто до 1917 года группа, объединенная Лениным?, находилась в меньшинстве в самых разных ситуациях. Меньшевики в РСДРП «с известным злорадством пустили нас на первое заседание Питерского совета „посмотрите“. Действительно, мы посмотрели. Громадный зал, вмещающий до 4.000 человек, а нас маленький отряд – человек 70»[250 - Там же. Л. 56.]. Летом 1917 года, в изложении Зиновьева?, положение большевиков всегда было на волоске от разгрома, июльское выступление большевиков, не имевших численного преимущества, было случайностью и эксцессом[251 - Там же. Л. 58.].

Здесь Зиновьев? и признал для целей чистки свою первую «коренную» ошибку – выступление против ленинской редакции Октябрьского переворота: «Я считал, что восстание в данной обстановке преждевременно, что мы можем быть разбиты». Зиновьев? открыто признавал: даже после 25 октября он считал, что «все-таки удастся создать правительство всех социалистических партий», и его не беспокоило такое вопиющее сомнение в истинности марксистского учения о диктатуре пролетариата – в зале, видимо, не ожидалось наличие слушателей, способных поймать оратора на этом. С Ильичом?, который критиковал его, но не отверг, Зиновьев? расстается в начале 1918 года, когда правительство во главе с Лениным? уезжает в Москву, а для самого Зиновьева? «начинается <…> специфический ленинградский период работы».

О происходившем в 1918–1926 годах выступающий почти ничего не говорил: «Эта работа <…> на виду и для молодых товарищей, и на ней останавливаться не стоит». Лучше рассказать сразу о второй «коренной» ошибке – участии в объединенной оппозиции осени 1927 года. Впрочем, «эти разногласия вам также достаточно известны. Я не стану на них подробно останавливаться», говорил Зиновьев?, после чего удивительным образом следовал финальный пассаж на 15 минут о том, в чем именно Зиновьев? согласен с партией сейчас, а ранее вместе с Троцким? (отсутствие Каменева? в этой части речи показательно, да и в целом Каменева? Зиновьев? упоминал очень редко и только вынужденно) ошибочно был не согласен. Теперь – согласен во всем:

Линия партии кажется мне вполне правильной, потому что после тяжелого периода, который мы все пережили, совершенно ясно, что генеральная линия партии, есть большевистская ленинская линия, и у меня сейчас нет каких нибудь, сколько нибудь существенных расхождений с партией. Я разделяю целиком ее оценку стабилизации капитализма, разделяю целиком ее взгляд на индустриализацию, целиком разделяю ее установку на работу в деревне, с восторгом смотрю на то, что у нас начинается коренная переделка в деревне. Через наши разногласия уже перешли три волны. Когда мы видим тракторную станцию мощностью в 100 тракторов, то ясно, что старые разногласия ушли. Я совершенно солидаризуюсь с политикой партии в отношении правого и левого уклона, против всяких загибов, которые появились. <…>