Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1

Вообще тактика, взятая Беленьким? в его заявлении по отношению к персоналиям, была весьма интересной. С одной стороны, сам он был – де-факто, а не де-юре – влиятельным членом партии. Так, он констатировал, что в 1923–1926 годах обсуждал вопросы, связанные с положением своей парторганизации, лично со Сталиным?, Ворошиловым?, Рютиным?. С другой стороны, характеризуя какие-то конкретные сюжеты, он предпочитал всегда избегать их привычной для ВКП(б) персонификации: имена Троцкого?, Сталина?, Каменева?, Зиновьева? он старался всуе не упоминать – кроме случаев, когда это было совсем неизбежно. «Когда нам в Москву назначили тов. Угланова?, большинство членов московского комитета, в том числе и я, считали необходимым не только быть лойяльными по отношению к тов. Угланову?, но оказывать ему полное содействие для руководства Московской организацией» – так начал Беленький? описание главных событий, которые переломили его отношение к происходящему в партии. Угланов? «приступил к работе в московский комитет с предвзятым убеждением насчет ряда работников Московской организации, с намерением „почистить ее с песочком“, поставив в ней свое „твердое“ большевистское руководство». Как раз в этот момент Беленький? был на отдыхе в Крыму, «в Су-Ук-Су», но об этих намерениях Угланова? ему сообщали в письмах товарищи по партии – некто тов. Шахгельдян? и другие. Скоро Беленькому? пришлось самому столкнуться с рабочим стилем Угланова?. В 1925 году были написаны «Уроки Октября», и Угланов? потребовал от секретаря райкома удалить от руководства некоторых «нетвердых партийцев», в частности секретаря парторганизации завода «Дукс». «Я старался убедить его, что этого нельзя делать, что мы только создадим на заводе мучеников. Но мне т. Угланов? категорически заявил, чтобы я это сделал. Я вышел из кабинета т. Угланова? грустный, с большой тревогой за судьбу района. Какая же это будет работа, если каждый раз будет такой подход к работе – если всех инакомыслящих авансом будем снимать с работы». Этот случай Беленький? лично обсуждал со Сталиным? «в присутствии некоторых членов бюро». Да и позже, как передавал Беленькому? его хорошо осведомленный брат Абрам? (ответственный при Коллегии ОГПУ за охрану высшего руководства СССР), Сталин? настаивал на том, что Беленький? хороший и способный коммунист и должен остаться партруководителем Красной Пресни[188 - Там же. Л. 17.].

Далее у Беленького? с Углановым? были разногласия по вопросам организации и кадров, но Беленький? и его коллеги, с которыми он считал себя единым, «решили во имя единства проглотить и эту пилюлю». Но «в один прекрасный момент» Угланов? потребовал «отправить в его распоряжение» десятки «лучших работников района», то есть отстранить их от текущей работы. Райком возмутился, и Беленький? был уполномочен коллегами поговорить с Углановым?. Его Беленький? нашел не где-нибудь, а на «Съезде Советов в ложе ВЦИКа. Случился скандал – Угланов? заявил главе Краснопресненского райкома, что „у нас в районе гнилой актив“, что „он уберет еще многих работников и поставит других, т. к. он не уверен в нашем районе“. Из его разговора я ясно понял, что снятие Васильева? и других активных работников района производится с целью изъятия

, лучших реальных работников, чтобы заменить послушными и с целью заставить и меня подать в отставку. Я решил немедленно уйти, ибо работать в такой обстановке больше нельзя было. Я заблаговременно поговорил с некоторыми товарищами из райкома, которые считали мои намерения вредными и советовали

не уходить. Но больше терпеть я был не в силах».

Расстался райком с Беленьким?, как мы помним, на удивление мирно и даже торжественно. Это, впрочем, Беленький? объяснял как тактическими маневрами Угланова?, так и своей авторитетностью. «Об истинных намерениях очень не хитро высказал на XIV съезде тов. Угланов?, заявив, что нужно было убрать Московскую орг. из

одних рук, из рук Каменева? и Зеленского? [вписано: «и их поддерживающих»], и передать в

, [вписано: «другие, в руки Сталина? —Угланова?».] Угланов? хорошо о всех (вписано: «принципиальных». – И. Х.) разногласиях в ЦК и что в будущем предстоит драчка». На какой стороне окажется Красная Пресня «и как отнесется партийная масса района», если узнает о существовавших еще при Беленьком? разногласиях, было для него загадкой. А потому «гони скорей лошадей, форсируй скорее момент снятия, чтобы создать более прочное и уверенное положение подбором аппарата»[189 - Там же. Л. 18.]. С другой стороны, Беленький? осознавал свою силу: «Я, к их несчастью, был крепко связан с партийной и беспартийной рабочей массой. Снять нетактично, недипломатично было неудобно, не стоит, мол, вызывать на Пресне лишнее раздражение». В итоге на финальном собрании райкома, когда Беленький? уходил в отставку, «Угланов? хвалил меня во всю, расхваливал наше большевистское руководство, подчеркнул, что нужно бережно относиться к „наследству Беленького?“ (буквальное его выражение)».

Что же произошло дальше? Отметим, что нигде и ни в какой момент Беленький? не упоминал свою формальную оппозиционность, прямые симпатии к оппозиции и даже не обсуждал оппозиционные тезисы – он всего лишь настаивал на элементах внутрипартийной демократии. Но последовавшая 13?месячная изоляция от партийной жизни, запрет выступать даже в рабочих клубах на Октябрьские праздники сделали свое дело[190 - Там же. Л. 21.].

Выводы.

Из вышесказанного становится ясно, что на путь «новой оппозиции» я вступил не по мотивам личного характера. Наоборот, все вышеприведенные факты говорят о том, что во имя интересов партии, единства ее я

, отводил все личное

[нрзб.]

до дна.

Какие же условия толкали меня в так называемую «лесную фракцию»?

Это – не только моя личная трагедия, но и трагедия сотен, тысяч добросовестных и дисциплинированных членов партии, толкаемых бюрократическими извращениями партрежима на путь замкнутости и оппозиционности (как правильно указывала резолюция политбюро от 5 декабря 23 г.

Здесь Беленький? уже погрузился в чисто оппозиционный дискурс – гневное указание на эту резолюцию Политбюро, ее постоянное цитирование уже стали знаменем любого уважающего себя оппозиционера этих времен.

Одним словом, в течение 13 месяцев я вынужден был находиться в положении партийного пария, партобывателя поневоле. А разве я один в этом положении? Сколько таких, как я, жаждущих живого дела, находится в резерве «безработных». А положение членов Политбюро – тт. Зиновьева?, Троцкого?, Каменева? – разве лучше? Не ирония ли судьбы, когда члены высшего парторгана лишены фактически права выступать на партийных и беспартийных рабочих собраниях.

Мог ли я пройти мимо фактов, когда еще до XIV съезда на Красной Пресне снимаются по неделовым соображениям десятки лучших активистов (список можно представить), когда за одну защиту кандидатуры Н. К. Крупской? в члены райкома и за легкую критику «вождей» Красно-Пресненского райкома снимаются председатель и секрет.[арь] Красно-Пресненского райсовета и производится фактически разгром президиума райсовета (снятие впоследствии т. Елизарова? 1902 г. и старого партийца-рабочего т. Шурыгина?)? Это – чудовищное нарушение внутрипартийной демократии <…> Мог ли я пройти мимо тех репрессий и гонений, которые сыпались как из рога изобилия на головы тех, кто сигнализирует опасность, критикует те или другие взгляды отдельных представителей ЦК? Никак не мог. Считаю ли я нормальным участие в «лесной фракции»? В нормальное время, когда в партии существуют нормальные порядки, когда в партии протекает живая и интенсивная жизнь, я считал бы безусловно вредными подобные деяния. Но сейчас наша партия переживает серьезный кризис, являющийся отражением процессов <…> происходящих в нашей экономике. Партия, несомненно, переживает кризис руководства, который предвидел Ильич? и предупреждал партию в статье о задачах ЦКК и РКИ.

И это уже был переход от «процедурной» оппозиции к «содержательной». Герменевтически Беленький? приходил к оппозиции по пути, противоположному большинству оппозиционной верхушки оппозиции, – по нему приходили туда простые рабочие, близостью к которым Беленький? так гордился. Если Зиновьев?, Каменев? и Троцкий?, начинали с содержательных идеологических разногласий с партийным большинством и лишь затем эти разногласия им мешал обсуждать ужесточающийся партийный режим, то Беленький?, по крайней мере на словах, еще в 1923 году начинал с разногласий с партийным режимом и лишь в 1926 году, обдумывая природу этих разногласий, присоединился к критике партийных позиций по существу – «в экономике» и т. п. Конечно, Беленького? наверняка интересовали и вопросы роли профсоюзов в советской системе, и вопрос о кулаке, и китайская революция (еще до войны Гоминьдана и КПК), и британский рабочий класс. Но об этом обо всем он умалчивал до поры до времени – пока не надо было объясняться с ЦКК.

Хотя Беленький? нигде толком не говорил о том, что это за «серьезный кризис» и что это за «процессы в экономике», которые его беспокоят, а по-прежнему сопротивлялся лишь грубостям и нечестностям Угланова?, он уже стоял с Зиновьевым?, Каменевым? и Троцким?, у которых содержательных разногласий с ЦК было много. На вопрос «что делать» Беленький? давал классический к тому времени «троцкистский» и по форме, и по существу ответ: нужно выполнить резолюцию Политбюро от 5 декабря 1923 года о «новом курсе» на внутрипартийную демократию, «только она, а не репрессивные меры в состоянии покончить с этими неизбежными ненормальными явлениями. Только она в состоянии создать прочную основу для настоящего, а не словесного единства». Ничего более сделать было нельзя, Троцкий?, Каменев? и Зиновьев? были правы и по форме, и по существу, Беленький? был не только в «лесной фракции» – в последнем фрейме он стал и формальным оппозиционером. «Прошу мое заявление разослать всем членам ЦК и ЦКК» – это заявление о присоединении к оппозиции, не больше и не меньше.

Причем не только его одного: оригинал текста Беленького? на последней странице имеет и другие подписи несколькими почерками. «Присоединился к выводам. Б. Шапиро?. Волгина?. М. Васильева?. С выводами и всеми фактами в указанном заявлении подтверждаем и со своей стороны считаем, что пленум ЦК ВКП(б) действительно разберется по справедливости и примет меры к устранению репрессий внутри нашей партии и обеспечит более свободную внутри партийную жизнь, которой учил и оставил завет наш дорогой вождь Владимир Ильич Ленин?. Чл. ВКП(б) 1917 г. М. Васильева?. Волгина?. С общими выводами т. Беленького? о создавшемся положении внутри партии и внутри страны согласен. Член ВКП(б) 1918 г. Чернышев?».

К заявлению прилагался «протокол М. К. № 46», который, вероятно, содержал итоги обсуждения темы в Московском комитете партии, но в деле он отсутствует[191 - Там же. Л. 24.].

Оригинал объяснительной сохранился в архиве Политбюро, причем в самом компрометирующем виде – с подписями также Васильевой?, Волгиной?, Шапиро? и Чернышева?, которые подтвердили, что полностью согласны с претензиями Беленького к ЦК[192 - Там же. Л. 7–24.].

Сам совместный пленум интересен не только тем, что на нем говорилось – документы его, сконцентрировавшиеся именно на Лашевиче? и Беленьком?, были опубликованы, – сколько скрытой и длительной полемикой о том, что по его итогам публиковать, а что нет. Так, документы секретариата ЦК зафиксировали, что на пленуме выступал Бакаев? с некими «провокационными» заявлениями, Смилга? предложил некий свой вариант резолюции пленума, который не поддержали, а Троцкий? на пленуме сделал заявления «по личному вопросу»[193 - Там же. Л. 35, 39.]. Проблема была в том, что ЦК не хотел, вопреки имевшейся на тот момент традиции, публиковать в стенограмме пленума оппозиционные документы и заявления – а Смилга?, Бакаев? и Троцкий? на этом настаивали и вроде бы имели право. После длительной переписки и вялого скандала Бакаеву? отказали, а Смилге? и Троцкому? разрешили публикацию особых мнений по их вопросам в официальной стенограмме. Сталин? лично вел переписку с Троцким? о том, какие заявления по «личному вопросу» появятся в стенограмме, – оригинал его письма Троцкому? сухо констатировал, что дела Троцкого? не имеют никакого отношения к Лашевичу?, теме пленума, поэтому две машинописные страницы дополнения к стенограмме от Троцкого? – это много, договаривались на одну[194 - Там же. Л. 209.].

Тем не менее фигура Лашевича?, члена Реввоенсовета и человека известного в Красной армии, беспокоила Политбюро: сразу после пленума Политуправление РККА собирало спецсводки об оценке действующими войсками решения ЦК об исключении Лашевича? (Беленький? упоминался пару раз) из партии за оппозиционно-фракционные действия. Одна из таких сводок касалась войск в Закавказье, на юге РСФСР и в Черноморском флоте. Военнослужащие по большей части не слышали о Лашевиче? и ничего интересного о репрессиях в отношении героя революции не говорили[195 - Там же. Л. 211–217.]. Отдельно политуправление армии отмечает «боязнь» военных-партийцев высказываться о делах, связанных с оппозицией. В сводке приводилось лапидарное заявление военнослужащего: «Если Зиновьева? сняли с политбюро, то нам и подавно хуже будет». Содержательно армейцы-партийцы обсуждали не столько Троцкого?, сколько только что, на пленуме ЦК и ЦКК, ушедшего из Политбюро Зиновьева?. В частности, армию беспокоила судьба Коминтерна, который ассоциировался с Зиновьевым?. Троцкого?, напротив, армейцы одобряли как партийца, сумевшего пережить Зиновьева? и Каменева? в Политбюро, хотя те его ранее яростно критиковали[196 - Там же. Л. 212, 215 об.].

В скором времени Лашевич? был назначен заместителем председателя правления КВЖД, что практически являлось ссылкой. Шапиро? и Беленький? были сосланы в Сибирь: первый оказался в Новосибирске, где устроился шофером, а второй, как и соответствовало его партийному весу, стал директором Музея революции в Иркутске. Оттуда Беленький? написал в контрольную комиссию в духе буферной резолюции: «Как из куриного яйца вылупляется цыпленок, и из режима (в оригинале «рожина» – И. Х.) Сталина? вытекает фракционность. И тот, кто не будет бороться с причинами, которые ее вызывают, тот будет бороться, как Дон Кихот с ветряными мельницами. <…> Зиновьев?, Каменев? и Троцкий? являются последовательными учениками Ленина?, и никто из них не претендует играть первую скрипку в руководстве партии. <…> Я за резолюцию X съезда и единство, но в то же время за резолюцию о внутрипартийной демократии и за резолюцию политбюро от 5?го декабря 1923 г., призывающую партию бороться с бюрократическими извращениями партаппарата»[197 - ГАНИИО. Ф. 16. Оп. 1. Д. 253. Л. 15.].

В Сибири Беленький? прослыл ярым зиновьевцем, но какая-то неопределенность за ним осталась. Новосибирская контрольная комиссия констатировала в октябре 1926 года, что Беленький? и его приверженцы «разноречивы», «не распутывают, а только еще больше запутывают», держат себя неопределенно. Ярославский? скажет о Беленьком? в августе 1927 года, что тот передает исключенному из партии Ферре-Николаеву? буферную платформу для подписания, тогда как сам он сторонник 83?х – программы Троцкого? и Зиновьева?. «Значит, это есть разделение труда»[198 - ГАНО. Ф. П-6. Оп. 4. Д. 33. Л. 87–88.].

Беленький? так и не нашел общего языка ни с Янсоном, ни с Ярославским. «Общий язык» здесь не метафора: чтобы быть частью партии, нужно было относиться к ЦКК как к части самого себя, быть искренним, говорить правду. Но, отвечали оппозиционеры, неправда шла от ЦКК: их права не уважают, их самих лишают голоса. Зиновьев? вспоминал, что, как только он и Каменев? получили известие о провале лесной массовки с участием Лашевича?, «мы бросились к Троцкому? и стали вместе обсуждать создавшееся положение. Мнение Троцкого?, принятое нами, заключалось в том, что это событие надо „перекрыть“ громкой декларацией с обвинением партийного „режима“, принуждающего идти на такие меры борьбы». В заявлении тринадцати оппозиционеров июльскому пленуму ЦК (1926 год), одним из подписантов которого был Троцкий?, говорилось о тайных заседаниях «семерки», куда входили шесть членов Политбюро, то есть все, кроме Троцкого?, и председатель ЦКК Куйбышев?. «Эта фракционная верхушка секретно от партии предрешала каждый вопрос, стоящий в порядке дня Политбюро и ЦК, и самостоятельно разрешала ряд вопросов, совсем не вносившихся в Политбюро. Во фракционном порядке она распределяла силы и связывала своих членов внутрифракционной дисциплиной. В работах семерки принимали участие, наряду с Куйбышевым?, те самые руководители ЦКК, как тт. Ярославский?, Янсон? и другие, которые ведут беспощадную борьбу против „фракций“ и „группировок“. Подобная же фракционная верхушка существует, несомненно, и после XIV съезда. В Москве, Ленинграде, Харькове и других крупных центрах происходят секретные собрания, организуемые частью верхушек партаппарата. <…> Эти секретные собрания по особым спискам являются чисто фракционными собраниями. На них читаются секретные документы, за простую передачу которых всякий, не принадлежащий к этой фракции, исключается из партии»[199 - Коммунистическая оппозиция в СССР. Т. 2. С. 20.].

Троцкий? напоминал: «Резолюция 5?го декабря 1923 г., в свое время единогласно принятая, прямо указывает на то, что бюрократизм, подавляя свободу суждений, убивая критику, неизбежно толкает добросовестных партийцев на путь замкнутости и фракционности». Правильность этого указания «подтверждалась полностью и целиком» событиями последнего времени, особенно тем, что случилось с Беленьким?, Шапиро? и остальными. «Было бы преступной слепотой изображать это дело как результат злой партийной воли отдельного лица или отдельной группы. На самом деле, перед нами здесь очевидное и несомненное последствие господствующего курса, при котором говорят только сверху, а снизу слушают и думают про себя, врозь, под спудом. На собраниях царит казенщина и неизбежно с ней связанное безразличие. <…> Товарищи, на которых партия может положиться в самые трудные дни, выталкиваются во все большем числе из состава кадров, перебрасываются, высылаются, преследуются и заменяются сплошь да рядом случайными людьми, непроверенными, но зато отличающимися молчаливым послушанием. Вот эти тяжкие бюрократические грехи партийного режима превратили в обвиняемых тт. Лашевича? и Беленького?, которых партия в течение более двух десятилетий знала как преданных и дисциплинированных своих членов». К заявлению Троцкого? присоединились Евдокимов?, Бакаев? и Зиновьев?, которые особенно скорбели по Ленинграду: «Репрессии по отношению к основному кадру ленинградской оппозиции после XIV съезда не могли не вызвать величайшей тревоги у наилучшей части рабочих, входящих в нашу партию и привыкших смотреть на ленинградских рабочих-коммунистов как на наиболее испытанную пролетарскую гвардию»[200 - Там же. С. 20–21.].

Рассмотрим эти внутрипартийные притеснения на примере случая Г. И. Сафарова? – его имя не раз упоминалось в переписки Редозубова? с Ширяевым?, и мы еще не раз будем возвращаться к фигуре Георгия Ивановича? в дальнейшем. Видный большевик, неоднократно арестованный и сосланный, Сафаров? выехал за границу в 1910 году, где встречался и вел переписку с Лениным?. Вернувшись в Россию после Февральской революции, он работал в Петроградском комитете партии и сотрудничал в «Правде». Позднее колесил по Поволжью и Уралу, участвовал в организации Красной армии. Вернувшись в Петроград в 1922 году и став членом Ленинградского губкома РКП(б), он, как и вся партийная верхушка города, примкнул к «Новой оппозиции».

14 января 1926 года Секретариат ЦКК обвинил Сафарова? в «активном участии в группировке, образовавшейся в верхушке ленинградской организации, имеющей целью: до XIV партсъезда – подорвать авторитет ЦК партии и организовать борьбу против ЦК, а после съезда затруднить осуществление принятых XIV партсъездом решений, для чего т. Сафаров? использовал занимаемое им положение редактора „Ленинградской правды“ <…>». Предвосхищая линию поведения Беленького?, Сафаров?, в свою очередь, обвинил ЦКК ВКП(б) в «нарушении тех завещаний, которые Ленин? оставил нам в области работы ЦКК», в попрании по отношению к нему всех норм партийной морали и справедливости, добавив, что в его лице «судится весь Ленинградской губком». Найдя предъявленные Сафарову обвинения вполне доказанными, Секретариат ЦКК снял Сафарова? с ленинградской работы и откомандировал его в распоряжение ЦК. 13 мая 1926 года Политбюро назначило Сафарова? 1?м секретарем полпредства СССР в Китае[201 - Реабилитация: Политические процессы 30–50?х годов / Под общ. ред. А. Н. Яковлева. М.: Изд-во политической литературы, 1991. С. 131.].

8 июня 1926 года Сафаров? отмечал: «После разбирательства в ЦКК я оказался в числе тех 7000 ленинградских товарищей, которые пали жертвой „выправления линии“ ленинградской организации». Свое новое назначение он рассматривал как унижение:

Уезжая в Китай по вашему постановлению, я считаю своим партийным долгом сказать то, что я думаю об этой ссылке – иначе нельзя назвать назначение меня на должность заведующего дипломатической канцелярией в Пекине. Когда впервые мне было заявлено об этом намерении, я обратился к ПБ с просьбой направить меня непосредственно на работу к станку. Казалось бы, с точки зрения партийного устава ничего нельзя возразить против этого, нельзя выставить никаких доводов против желания члена партии стать рядовым партийцем у станка. Мне было в этом отказано в самой оскорбительной форме: было предложено отправиться за 10 тысяч верст заведовать канцелярией. Не впадая во вредное чванство, я все же должен сказать, что в партии я работаю с 1908 года, до того работал с конца пятого года в большевистском союзе молодежи. Свой долг партийца я выполнял всюду, куда меня посылала партия. И теперь, когда я спрашиваю себя: кому и зачем нужно мое отправление к черте Великой Китайской стены, я могу дать только один ответ – это продиктовано таким пониманием внутрипартийной демократии, которая не мирится ни с какой самостоятельностью члена партии и требует от него формально-чиновничьей исполнительности.

Здесь отразилась ключевая проблема большевистского понимания политики: партия строилась на началах «демократического централизма», когда решения вышестоящих органов были обязательными для нижестоящих, но при этом сохранялась выборность и подотчетность всех органов. Сафаров? предполагал, что партия учтет мнение рядовых своих членов – иными словами, проявит «демократию». В то же время он знал, что неисполнение постановлений вышестоящих парторганов грозило ему санкциями – от партийного порицания до исключения из партии.

Партийная дисциплина не строилась на слепом повиновении: важно было, чтобы коммунист не испытывал отчуждения от решений вышестоящих партийных органов, а, наоборот, – воспринимал их как воплощение своей воли. Но что было делать во время внутрипартийной распри? Как надо было поступать тому, кто, несмотря на все желание, не мог одобрить официальной политики по тому или иному вопросу? Вне каналов, предусмотренных институциональной структурой самого демократического централизма, критика и протест были неприемлемы, но оппозиции все-таки возникали перед каждым партийным съездом.

Сафаров? сетовал:

Нас обвинили в неверии, в ликвидаторстве за то, что мы имели смелость сказать партии свое мнение по жгучим вопросам. Что же получилось из этого? Получилась мобилизация всех сил и средств против «оппозиции», но не получилось той мобилизации пролетарского фронта, которая необходима для решительной борьбы за превращение России нэповской в Россию социалистическую…

Столь очевидное в сафаровском протесте противоречие между истиной индивидуальной и истиной коллективной коренится в самой сути явления партийной оппозиции. Оппозиция бросала вызов партийному аппарату, но в то же время она провоцировала дискуссию, без которой выработка истины была немыслимой. Сафаров? протестовал не столько ради собственной выгоды, сколько из чувства долга, желая сохранить «ленинские идеалы», игнорируемые центром. Он смело заменял институциональный авторитет ЦК собственной сознательностью – ведь истиной мог обладать любой, даже совсем случайный партиец, если он лучше чувствовал исторический момент. Раз за разом оппозиция вменяла ответственность за политические решения отдельным партийцам, то есть группы меньшинства заявляли, что в критические времена институциональный авторитет (коллективный) может быть заменен харизматическим.

Свое назначение в Китай Сафаров? расценивал как попытку «изолировать партийца от рабочих, лишить его фактически всех партийных прав». Дисциплина имела смысл лишь до тех пор, пока обеспечивала возможность бороться за то, что коммунист считал правильным, во имя чего этой дисциплине подчинялся. Но выше формальной дисциплины Сафаров? ставил приверженность своим принципам, он искал свободы противодействия тенденциям, которые казались ему пагубными. Большевик был не только человек дисциплины, но и человек, вырабатывавший в себе в каждом данном случае твердое мнение и мужественно и независимо отстаивавший его, в том числе и в споре с собственной партией. Оказавшись в меньшинстве, он подчинялся, но это не означало его неправоту: может быть, он раньше других увидел или понял новую задачу партии, правильней оценил ситуацию.

Сафаров? хотел действовать, не руководствуясь слепой верой в авторитет ЦК – пусть и заслуженный, – а исходя из истинных интересов пролетариата. Надо было уметь идти против течения и говорить правду. Надо было, чтобы по всем спорным вопросам меньшинству была дана возможность высказывать и защищать свою точку зрения. Сталин? же, высылая Сафарова?, пытался заткнуть ему рот. По мнению Сафарова?, «сталинский режим партийной жизни тем и опасен, что он ставит под угрозу идейную силу и крепость нашей партии, превращая всю идеологическую работу в идейную жизнь в партии и бюрократическую „работу на заказ“»[202 - Там же. С. 132.].

Именно потому, что ни один оппозиционер не ставил под вопрос принципы демократического централизма как таковые, не могло быть конституционального разрешения политическим кризисам, которые периодически охватывали партию. Троцкий?, Зиновьев?, наконец, сам Сафаров? могли увещевать товарищей доверять собственной совести, собственному сознанию даже наперекор официальной позиции.

Проработав год в Китае, Сафаров? был направлен ЦК на работу в торгпредство СССР в Константинополь. Троцкий?, Зиновьев? и Смилга? вновь заговорили о «высылке» Сафарова?. Зиновьев? писал в ЦК 27 августа 1927 года:

Уважаемые товарищи!

Ваш ответ на наше письмо по поводу ссылки тов. Сафарова? в Константинополь является новым выражением того режима, против которого так настойчиво предупреждал Ленин? и против которого мы боремся и будем бороться…

Вы, вероятно, помните, какими словами Ленин? называл такого рода действия. Большевистское подчинение решениям ЦК не имеет ничего общего с покорно-чиновничьим послушанием. Если кто нарушает постановления последнего объединенного пленума, так это вы. Тов. Сталин? говорил на пленуме речи о «перемирии». Если эти речи имели какой-либо смысл, так тот, что ЦК, приняв к сведению заявление оппозиции, примет, со своей стороны, меры к улучшению внутрипартийного режима и, прежде всего, к устранению наиболее возмутительных преследований оппозиции, вдвойне недопустимых перед съездом. <…> Высылка Сафарова? есть одно из проявлений того предсъездовского организационного наступления, которое вы начинаете проводить по всей линии, применяя те самые средства, которые Ленин? порицал как грубые и нелояльные.

Сам Сафаров? видел в повторном назначении за границу результат «разногласий с большинством ЦК», но получил ответ, что его протест – не что иное, как «повторение давно изжеванных трафаретных обвинений оппозиции против ЦК и ЦКК»[203 - Там же. С. 133.].

Устав не был достаточным руководством для арбитража между спорящими сторонами. Поиск истины упирался в революционное «творчество», «самодеятельность» и «нутро». Партийная дискуссия как раз и была той ареной, где устанавливалось, кто сознателен на данный момент, кто имеет право говорить от имени мирового пролетариата.

Дискуссии 1920?х проговаривали принципиальную несогласованность между эпистемологическим индивидуализмом и авторитетом коллективного мышления. На протяжении нескольких лет вольнодумцев не трогали, даже иногда выслушивали, если они обещали не расшатывать авторитет ЦК. К середине десятилетия, однако, меньшинство заявило о превосходстве своего сознания над мышлением «обюрократившегося» партийного аппарата. Переломной в этом отношении будет готовность некоторых сторонников «объединенной оппозиции» принять определение «оппозиционер» и создать альтернативные политические структуры: эти товарищи предпочли зов своей совести коллективной гарантии истины в лице партийных институтов.

В мае 1927 года ЦК прибег к «плановому переводу» Смилги? на Дальний Восток. Член ЦК при Ленине?, организатор Октябрьского переворота на Балтийском флоте, Ивар Тенисович Смилга? в период Гражданской войны входил в реввоенсоветы ряда армий и фронтов. С 1923 года – заместитель председателя Госплана СССР, во время описываемых событий – ректор Института народного хозяйства имени Плеханова. Так как оспорить направление в другой конец страны было нельзя – коммунист не мог считать какое-либо партийное назначение недостойным, – Смилга? прибег к саботажу. «Проходит неделя, две недели, три недели, больше трех недель – Смилга? не едет», – злился Ярославский?. Когда ЦКК запрашивает его, Смилга? пишет в еще более резком тоне, чем это делал Сафаров?: «Если бы дело шло о поручении, вроде посылки на фронт и т. п., я выехал бы немедленно. Но дело идет просто об удалении меня из Москвы. Против этого я буду протестовать во всех подлежащих партучреждениях. Напомню, что Ленин? отзывался очень нелестно о партучреждениях, высылающих из Москвы оппозиционеров перед съездом»[204 - Объединенный пленум ЦК и ЦКК ВКП(б). 29 июля – 9 августа 1927 г. Документы и материалы: В 2 кн. Кн. 2. М.: Политическая энциклопедия, 2019. С. 106.]. Когда ехать все-таки пришлось, оппозиция организовала торжественные проводы «ссыльного». К собравшимся с речью обратился Троцкий?, сказав, что «у нас не диктатура пролетариата, а диктатура узурпаторов». Троцкого? вызвали для разбирательства в ЦКК.

На заседании президиума этого органа Троцкий? пытался вывести Янсона? и Ярославского? на чистую воду: «Прежде чем приступить к своей защитительной или обвинительной речи – не знаю, как сказать, – я должен потребовать устранения из состава данного судилища тов. Янсона? как опороченного своей предшествующей деятельностью. А насчет Ярославского? мы давно говорим: если хотите узнать, чего хочет Сталин? достигнуть через полгода, пойдите на собрание и послушайте, что говорит Ярославский?».