Слышащий сердце. 1–2

– Не скажи, Семёныч, не скажи! – директор подлил коньяку отставному вояке, с которым любил поговорить об оружии. – Это знаменитый восточный кривой кинжал бебут. Для всадников. Позже его носили артиллеристы, которым длинная, пусть даже очень кривая, сабля была неудобна. Это что касается практической стороны. А относительно эстетической…

Роман Георгиевич задумался, словно подыскивая единственно правильные слова для описания уникального ножа.

– Ты слышал, как бьётся сердце? Не в стетоскопе, конечно, а в руке?

– Вы о чём?

– Этот клинок сконструирован так, что наносивший удар чувствовал, как на конце лезвия трепещет сердце. Неизвестный талантливый кузнец-оружейник сделал полую рукоятку со струной от клинка до головки, по которой двигался сердечник. От удара он бил в рукоятку, а натянутая струна создавала эффект дрожания – сердечного трепета! Что ты на это скажешь?

– Любой военный мечтает услышать последний удар сердца убитого им врага! Мастер явно знал толк в оружии…

– И прекрасно понимал психологию убийства! Не зря кинжал прозвали Слышащий Сердце. Эх, вот бы увидеть его!

– Н-да, увидеть в руке, но не в груди…

* * *

«Та-та-та-та!!!»

«Виолетта-та-а-а-а!» – выкрикнул Эдуард, очнувшись от забытья.

«Та-та! Та-та! Та-та!»

Колёсные пары, перестукиваясь, как стреляющий автомат, на стыках рельс, вторили его ночному кошмару.

«Та-та-та-та!!!»

До судорог сжимал во сне спусковой крючок «узи» Эдуард. Он весь в холодном поту, с выпрыгивающим из горла сердцем приподнялся на полке, отыскивая на столике оставленный с вечера чай. Острая боль пронзила указательный палец – которым он провёл по лезвию забытого кинжала. По пальцу потекла струйка алой крови.

Это пришёл первый ночной кошмар, который не скоро оставит его сны. Долгими днями и длинными бессонными ночами в Краснодаре Эдуард пытался пережить утрату матери и сыновей, изжить из себя ночную бакинскую трагедию и представить себе их с Виолеттой будущую одинокую (врач однозначно сказал, что она больше не сможет иметь детей) жизнь на новом неизвестном месте. Может быть, им повезёт устроиться на работу в Ленинграде. Об этом Эдуард даже не беспокоился – его спортивная сумка доверху была набита деньгами. Но как жить дальше без детей, без ощущения домашнего уюта и семейного тепла – которое, казалось, было безвозвратно, как само возвращение в Баку, утрачено. «Не как, а чем жить дальше?» – тяжело размышлял он.

И вот теперь на смену этим мыслям, заплутавшим в тупиковом лабиринте, пришли ночные кошмары. Лёжа с открытыми глазами в ещё сумрачном купе, он смотрел на отражавшиеся на потолке прыгающие тени и отблески огней, которые то появлялись, то исчезали, и пытался вспомнить сон с того момента, когда в лужу упал его брат Самвел.

Эдуарда вдруг передёрнуло от ужаса – воспалённое воображение нарисовало окончание ночного триллера. Отрезанная голова его младшего сына Ашота, не отрываясь, смотрела на отца и катилась по перрону, пытаясь догнать уходящий поезд. Красные огни семафоров отражались в мокром асфальте и в лужах, казавшихся кровавыми. Самвел и Лена стояли на коленях в разлитой повсюду крови.

«Да нет, брат действительно упал, и Лена помогала ему подняться. А красный цвет – это отблески семафора на мокрой платформе». Эдуард окончательно проснулся. Его окровавленная ладонь упрямо свидетельствовала о том, что всё во сне было правдой.

…В памяти всплыла безымянная церковь в первой русской станице, куда они заехали, увидев с дороги крест над колокольней. Обшарпанная кирпичная церквушка, похоже, доживала свой век. На паперти никого не было: ни крестящихся и невнятно бубнящих одними губами молитвы прихожан, ни просящих у них милостыню нищих, стоящих почему-то всегда спиной к Богу и осеняющих себя крестным знамением, только получив в руку земное доказательство божественного чуда. Эдуард, ведя Виолетту, толкнул дверь и, не крестясь, вошёл внутрь. Глаза, постепенно привыкнув к сумраку, различили за пустым алтарём фигуру священника, бормотавшего псалмы для самого себя. В церкви, кроме него, никого не было. Пистолет, оттягивавший карман и бивший по ноге при каждом шаге, словно хотел напомнить Эдуарду о том, что ему здесь не место.

Виолетта, оторвавшись от мужа, прошла к алтарю. Священник, лишь бросив взгляд на неё, дал ей свечку и сказал:

– За упокой? К Николаю Чудотворцу, других икон всё равно не осталось.

Женщина приблизилась к единственной во всей церкви иконе, зажгла свою свечку от толстой свечи, уже догоравшей перед святым ликом, и в рыданиях медленно опустилась на каменный пол. «Слава богу, не онемела и не сошла с ума!» – подумал Эдуард, услышав, наконец, после почти суток пути, голос своей жены.

– Креститься надо, когда в святое место входишь, нехристь! – священник незаметно оказался за спиной Овсепяна. – Адский огонь питается нашей кровью, которую мы проливаем на земле!

– Твой рай, что ли, лучше?

– Не храни зло в своём сердце, сын мой! – смягчил тон настоятель, заметив возбуждённость мужчины. – Иначе оно будет преследовать тебя всю жизнь до самой…

Овсепян не дал священнику договорить.

– О чём ты говоришь?! Пугаешь праведным гневом и смертью? Да что ты знаешь о смерти? Проповедуешь добро и смирение? Посмотри на свой крест, который ты несёшь, – это меч, которым твоя вера насаждается…

– Не смей судить о Божьем промысле…

– Промысел-то, может быть, и Божий, только ведётся он человеческими руками! – резко развернувшись и с ненавистью глядя попу в глаза, произнёс Эдуард. – Зачем твоему Богу мои дети? В чём они провинились?!

Священник некоторое время молчал, но не отводил своих серых выцветших глаз от злого взгляда незнакомца, пытаясь в нём что-то прочитать.

– Видать, война грядёт, раз Господу не хватает ангелов на небе…

Глава 2. Ночью 19 января в парке Зорге

– Постойте, не выходите на улицу, я проверю!

Из углового подъезда вышел плотный коренастый мужчина с фигурой борца и остановился, осматриваясь вокруг. Было пусто. Мужчина, тяжело вздохнув, бросил взгляд на подсвеченный тусклой лампочкой кругляк с надписью «ул. Каспийская, дом 2» («Как бы не в последний раз», – мелькнула у него мысль) и протянул руку к металлической скобе, прибитой к двери вместо ручки.

– Кажется, никого! Пошли тихо, без разговоров.

Противно, по нервам, словно стеклом по стеклу, снова скрипнула дверь подъезда, и несколько теней, дрожа в ночном свете фонарей, скользнули по серым бетонным стенам жилых домов, быстро пересекли улицу и скрылись в темноте парка Зорге.

– Папочка, мне страшно!

– Виолетта, успокой детей! Мама, пожалуйста, не отставай!

– Господи милосердный, спаси нас и сохрани!

– Теперь только мы сами, только сами!

– Боже, Эдик, неужели это наш Баку?!

– Уже не наш.

Тот, кого они называли Эдиком, вдруг остановился и отвёл правую руку в сторону. Две женщины и два мальчика, наткнувшись на его выставленную руку, замерли за его спиной. Он напряжённо всматривался вперёд, туда, откуда шёл свет. Парк заканчивался, и за последним рядом деревьев уже виднелась широкая, освещённая фонарями улица Самеда Вургуна.

Несильный январский ветер с моря шелестел в пустых кронах, мерно раскачивая скрипучие голые ветки, сталкивая и спутывая их. В свете мерцающих фонарей и временами выглядывающей из облаков луны ветки деревьев казались беглецам сетью, которую на них вот-вот набросят. Других звуков слышно не было. Город, похоже, спал, и только эта странная компания нарушала спокойствие ночного парка. Эдуард пристально вглядывался в темноту, понимая, насколько обманчивым и опасным может быть видимое спокойствие притихшего Баку.

Оставаясь в тени дерева, он достал из кармана куртки пистолет, осмотрел его и снял с предохранителя. Рядом с ним, держа за руки двух мальчиков пяти и восьми лет, переводила дыхание Виолетта. Положив одну руку ей на плечо, а другую на сердце, справа от неё молча плакала пожилая женщина – мама Эдуарда.

– Придётся выйти на улицу, до машины несколько кварталов, но это самая оживлённая часть пути, – произнёс мужчина.

– А что если там азербайджанцы? – волнуясь, спросила Виолетта.

– Господи! – охнула пожилая женщина. – Накаркаешь!

– Поэтому первым пойду я, разведаю обстановку, а вы ждите моего сигнала, я мигну два раза фонариком, после этого пойдёт мама с сумкой, когда ещё раз мигну, пойдёшь ты с детьми! – проинструктировал Эдуард жену.