Кумач надорванный. Книга 2. Становление.

– Советский Союз будет восстановлен! – кричала Умалатова, прижимая руки к груди. – Советский Союз жив!

Площадь шумела, подхватывая бросаемые лозунги.

Выступления продолжались. К микрофону вставали ораторы не из числа политических активистов.

– Все помнят, как Ельцин обещал лечь на рельсы, если от его реформ ухудшиться жизнь простых людей. Сегодня на мою зарплату медицинской сестры я едва могу купить пачку макарон и буханку хлеба, но Ельцин ни на какие рельсы ложиться не собирается, – звенящим от ярости голосом восклицала желтолицая женщина в скошенном на бок берете. – Вместо себя он решил бросить на рельсы русский народ…

В словах репортёра Невзорова, подтянутого, фотогеничного шатена, сквозил упрёк:

– Мы очень долго раздумывающий народ! Народное вече надо было созывать ещё в августе прошлого года. Если бы все те, кто стоит сегодня на Манежной площади, вышли на неё двадцать второго – двадцать третьего августа, Ельцин и его банда не захватили бы власть. Сегодня мы жили бы в Советском Союзе.

Писатель-эмигрант Эдуард Лимонов, писавший хлёсткие статьи в «Советскую Россию» и «День», предостерегал:

– Либерально-компрадорский режим пойдёт на всё, чтобы удержать власть. Одними лишь постановлениями съездов этих деятелей не скинешь, – стоя перед громадной толпой, он в волнении ежеминутно поправлял крупные очки. – Борьба с режимом будет долгой и трудной. Внутри оппозиции следует прекратить все дрязги, собрать волю в кулак.

Слово получил и Геннадий Зюганов из Общенародного Союза – дородный широколобый вельможа, бывший член ЦК. Валерьян помнил его по случайной встрече в августе, в редакции «Дня». Теперь, на вечевой трибуне, Зюганов держался твёрже:

– Усевшийся в Кремле режим с первых же месяцев проявил себя как компрадорский и антинародный, – рявкал он, точно серчающий медведь. – Режим обобрал до нитки простых тружеников. Своими так называемыми экономическими реформами режим лишает их самого главного – права на жизнь. Режим должен, наконец, услышать свой народ…

– А Жириновский где, не пойму? – вытягивал шею Мельтюхов. – Или нарочно не пускают его на трибуну?

В кузов взбирались военные: подполковники и полковники из «Союза офицеров», отставные генералы. Говорили они кратко, но о бедственном: армия разлагается, солдаты дезертируют, на окраинах расхищаются армейские склады, в Таджикистане и на Кавказе банды националистов нападают на военные городки, надругаются над офицерскими жёнами и детьми.

Один из бывших командиров рижского ОМОНа, курносый, обритый в кружок крепыш, прорычал с ненавистью:

– Прошу вече об одном: назначьте меня после победы начальником литерного состава! Даю слово, что ни один из них, – он поглядел волком на Кремль. – Не доедет до места заключения живым! Все гады до единого словят свои девять грамм «при попытке к бегству»!

Меркли солнечные отблески на зубцах-бойницах кремлёвской стены, кровавились в темнеющем, обрызганном ранними звёздами небе рубины на башнях. Сгущались сумерки, сиреневые и влажные, затеняя притомлённую толпу. Речи произносить ещё продолжали, но пресытившийся ими народ отзывался на них уже вяло. Прорывалась и досада:

– Болтают всё, болтают…

– Как грабёж народа остановить? Об этом скажите!

Начальный энтузиазм манифестантов иссяк. Более чем стотысячное скопище, явившееся на зов Анпилова, Терехова, депутатов в центр Москвы, начинало испытывать разочарование. Идя на Манежную, люди верили, что вече сумеет повернуть течение жизни, но с грузовика продолжали звучать одни слова.

Валерьян заметил, что толпа вокруг редеет. Час назад его окружала плотная масса, участники вече стояли впритык, соприкасаясь плечами. Устав слушать и ждать, народ потянулся с площади. Масса рассыпалась, будто тающая, дробящаяся льдина.

– Что же, всё? – обескураженно развёл руками Мельтюхов.

Внезапно на краю площади возникло движение. Засипел мегафон:

– Граждане России! Русские люди!.. – взывал кто-то, захлёбываясь.

Разбредающиеся манифестанты встрепенулись.

– Это Жириновский! Жириновский… – заговорили вокруг.

Оживившийся Мельтюхов повлёк Валерьяна за собой:

– Ага!

Жириновский, не допущенный на трибуну, легко собрал вокруг себя плотное кольцо слушателей.

– Хватит нам думать о благополучии разных Таджикистанов и Карабахов! Советского Союза больше нет! – разорялся он, оппонируя почти всему, что прозвучало на вече. – Советский Союз предали сами же коммунисты! Сдали его с потрохами! Надо остановить процесс дробления России! Довольно суверенизаций и самоопределений! Что нам до этой Средней Азии? У нас в собственном доме пожар. Татарстан провозгласил себя суверенным государством! Башкирия, оказывается, теперь суверенное государство! Мордовия – суверенное государство! Карелия – суверенное государство! Дожили… Уже внутри России возводят государственные границы. Уже Россию-матушку на части рвут!

Речения Жириновского сеяли среди манифестантов раздор. Ему и хлопали, и бранили его.

– Ишь, разблеялся, козёл-провокатор… Ты лучше расскажи, как депутатов сегодня утром вместо съезда завёз неизвестно куда, – сердито проскрипел хромой, опирающийся на палку старик.

Жириновский подстёгивал себя собственным криком. Не обращая внимания на реакцию окружающих, он непоколебимо гнул своё:

– Русские люди! Ни Ельцин, ни коммунисты не принесут избавления нашей стране. России нужна национальная власть!..

С грузовика Анпилов начал зачитывать резолюцию. Силясь заглушить производимый Жириновским шум, он поставил микрофон на максимальную громкость:

– Всенародное вече постановило! Советский народ желает жить в едином советском государстве! Воля народа священна! Границы советского Отечества нерушимы! Советские Вооруженные силы должны оставаться неделимыми! Советский народ требует отставки правительства так называемых реформаторов – прислужников американского империализма!..

После оглашения резолюции снова включили союзный гимн. Анпилов, Умалатова, Терехов, прочие, стоящие в кузове, прижали ладони к сердцам.

Вече подпевало, но заунывно, словно тянуло поминальную песнь.

Стемнело. Свет зажжённых в Александровском саду фонарей не достигал площади, чернеющей обширным неосвещённым пятном. Народ разбредался в задумчивости, так в массе и не поняв: кого стоит держаться, за кем идти…

– XVIII —

Валерьян возвратился в Ростиславль один. Мельтюхов увязался за Жириновским и к электричке не пришёл.

Участие в вече оставило в душе Валерьяна двойственные чувства.

Его потряс колоссальный размер толпы, подступившей, словно войско, к кремлёвской крепости, разнообразие флагов, лиц. Наводнивший площадь народ без труда оттеснил омоновские цепи к тротуару Манежной улицы, выдавил за самосвалы и военные грузовики. Валерьяна впечатлила та лёгкость, с какой толпа, сама того почти не замечая, отшвырнула от площади шеренги омоновских бойцов.

В вечевом столпотворении он без труда опознавал школьных учительниц, военных отставников, инженеров, вузовских преподавателей, студентов, рабочих цехов – все, привычные с детских лет людские типы, среди которых он рос, взрослел. Он кожей чувствовал их смятение, надеялся вместе с ними услышать ясный призыв.

Странным казалось ему, что призыв так и не прозвучал. В смущении шагая к вокзалу по пустеющей Москве, Валерьян размышлял над тем, чего же ради добивались устроители вече сбора громадной толпы.

«Ну вышли, обругали Ельцина и реформы… А дальше?» – разочарованно думал он, но не мог найти тому разумный ответ.

Бульвары, которыми проходил Валерьян, выглядели невероятно замусоренными. Он наступал на бумажные клочья, окурки, обрывки газет, перешагивал через вываливающийся из переполненных урн мусор.

Он вспомнил, как месяца четыре назад прочёл в газете, что мэр Попов распорядился раздробить централизованную службу уборщиков улиц, переведя её районные подразделения на самоокупаемость и хозрасчёт. В статье утверждалось, что такая реформа поможет вытравить из уборщиков тягу к халтуре.

«Ну, умник», – словно вымещая накопившуюся досаду, поддал он носком ноги валявшуюся посреди бульвара пустую бутылку.

– Не баклань, – окликнул с лавки разнузданный голос.

По бульвару шатались компании. Парни тянули бутылочное пиво у ночных ларьков, гогоча, швыряли на асфальт дымящиеся «бычки». Вдоль бордюров, вплотную к проезжей части, бродили девицы: простоволосые, яркогубые, с оголёнными ногами, в зелёных или оранжевых лосинах. Иногда возле какой-нибудь из них притормаживала машина, девица подходила к дверце, наклонялась к приоткрытому окну.

Валерьян, проходя мимо, ускорял шаг, прятал в карманы руки, словно уберегая их от соприкосновения с нечистотным.