Исповедь «иностранного агента». Из СССР в Россию и обратно: путь длиной в пятьдесят лет

Я коней своих нагайкою стегаю, – погоняю,

Что-то воздуху мне мало, ветер пью, туман глотаю,

Чую, с гибельным восторгом – пропадаю, пропадаю!

И не надо мне ля-ля про то, что пил он или кололся. Смерть свою он чуял с гибельным восторгом совсем не потому… Прошло время оттепели, когда Окуджава еще пел о «комиссарах в пыльных шлемах», веря в идеалы революции. В новосибирском Академгородке в клубе «Под интегралом» шел фестиваль бардовской песни, на который мне отсоветовали ехать знающие люди из ЦК. Там готовилась расправа над безбашенным Галичем, который уже не питал никаких иллюзий. И вот теперь Высоцкий. Он хрипел, он рвался из всех сухожилий: «Нет, все не так, ребята!!!». И вздрагивало где-то под ложечкой забитое насмерть человеческое достоинство даже у тех, кто не особенно вникал в контекст и подтекст его песен.

Не может быть, чтобы этого не чувствовал и не понимал мудрый, но осторожный руководитель Союза композиторов! Они там, в своем Союзе безошибочно уловили смену тональности, но… не поддержали. В ЦК подсказали? Отсекли, как «не наше, не советское». Не зря там хлеб едят борцы за правое дело…

Но когда в начале 80-х на меня заведут персональное дело за пьесу о Высоцком, ту, что мы напишем вместе с 10-м классом, где будет учится мой сын, Тихон Николаевич пойдет в Политбюро ЦК к Пономареву и отобьет меня от исключения из рядов.

ТНХ всегда сохранял порядочность в отношениях с близкими, коллегами и вообще с людьми. Он обладал жизнерадостным, ярким общественным темпераментом. В основе этого темперамента – его советскость в лучшем смысле. В личности ТНХ идеология проросла не фанатизмом, а идеалом. Он был именно советским человеком в лучшем, идеальном смысле этого слова. Он не просто верил в провозглашенные гуманистические ценности социализма, он воплощал их в своем характере, образе жизни, делах.

Ощущал ли он, как я, гниение идеологии? Не знаю. Разочарование в идеалах ленинско-сталинского социализма для него и его поколения было бы крушением всей жизни. Я знаю, чего это стоило мне. А уж как это могло отразиться на его творчестве… Но когда в августе 1991-го случится ГКЧП и на улицах Москвы будут стоять танки, и мы с ним будем, затаив дыхание, слушать «Эхо Москвы», ТНХ будет готов пойти в Белый Дом и выступить с обращением к народу. Его опередил всего на несколько часов Ростропович…

На Шестом, кажется, съезде Союза композиторов случится этот скандал с советским авангардом. Мы с Наташей присутствовали на отчетном докладе. В нем была дана негативная оценка семерке членов Союза, композиторам-авангардистам, которые без согласия Союза выступили на каком-то западном фестивале со своей музыкой как бы от имени страны. Секретариат отреагировал даже не на музыку, а на поступок. Никаких оргвыводов не последовало. Но через много лет, в годы перестройки этот доклад сравнят со ждановской статьей 48-го года. Что по своей сути будет похоже на запоздалое сведение счетов. ТНХ будет тяжело переживать травлю…

Таков был этот дом, этот столичный мир, постепенно обжитый мной за без малого тридцать лет. И сколько бы жизней не подарила мне судьба, эта останется со мной навсегда, как родное гнездо для перелетной птицы. Как крепость, защищавшая от неизбежных неприятностей, живи я в диссидентской среде Высоцкого, Галича, Сахарова, Солженицына, Гроссмана, Горбаневской… Да, они ближе мне открытой оппозиционностью. Другой вопрос, хватило бы у меня смелости и отчаяния, чтобы вот так демонстративно порвать с системой? Уйти в дворники? Но, черт возьми, говорю я себе, что-то же и в уютном гнезде удавалось хорошего сделать. Так что совесть моя чиста.

Глава 6.

АОН при ЦК КПСС: «научное» обоснование абсурда

Москва конца 60-х ходила в спортзал одной московской школы на Песцовой на подпольные лекции Замошкина, Левады, Кона, Ольшанского. Их темы – теоретическая социология, социальная психология, структурно-функциональный анализ взрывали мозг. Имена Парсонса и Лазарсфельда звучали как Маркс и Энгельс, а «теория среднего уровня» оперировала осязаемыми социологическими понятиями вместо идеологических догм, к которым мы привыкли. Общество вдруг открылось как взаимодействиевполне понятных социальных институтов.

Системный подход разоблачал и демистифицировал власть партии, и это открытие освобождало думающих людей от оков идеологии. Думающих у нас было. И для них классовая борьба предстала не главной движущей силой истории, а источником ненависти, а партия – не «умом, честью и совестью нашей эпохи», а тайной властью, лишившей граждан голоса и воли. Это новое знание жгло мозг, и хотя и в семье мне открывался мир возвышенного и прекрасного, мои собственные занятия уводили меня далеко от гармонии и счастья. И дробили в хлам прежние представления о мире, в котором я рос и воспитывался. Опыт, приобретенный на Песцовой, объяснял многое, на что раньше не было ответов. И требовал перемен, которых тогда не случилось.

Зато случились встречи, имевшие последствия. Я имею ввиду уникальную личность – психотерапевта, гипнолога, писателя и поэта Володю Леви, уже известного автора захватывающих книг «Охота за мыслью» и «Я и мы», и Юрия Любашевского из Академии общественных наук при ЦК КПСС, поразившего меня своей способностью запоминать сразу целые страницы текста.

Володя позовет меня на сеанс массового гипноза в Дом кино на Герцена, и зрелище превращенных в сомнамбул взрослых людей так напугает меня, что вдруг обернется страшной метафорой огромной страны, впавшей в спячку уже после того, как гипнотизер сделал свое дело и покинул сцену.

А Юра, сидя рядом на одной из лекций, расскажет о том, что его Академия готовит полевое социологическое исследовании «Жизнь среднего города» по заказу ЦК КПСС на примере Таганрога.

– Хочешь поучаствовать? Нам нужен культуролог. Набросай план изучения культурных запросов, я покажу шефу. Понравится, войдешь в команду. Пойдешь на полставки в Академию?

Конечно, я принес ему такой план. Конечно, мои предложения понравились, так как были единственными. И вскоре, еще не закончив аспирантуры, в составе группы социологов я уже отправился в командировку в город Таганрог…

Так меня занесло попутным ветром в идеологический центр КПСС, где латалась и штопалась теоретическая основа нашего социализма. Упустить шанс участия в изучении живой ткани городской жизни? Ведь это означало еще и искомую тему диссертации и возможность ее защиты пусть не во ВГИКе, так в Академии. Какая разница? И для семьи прибыток: зятя можно уже как-то показывать людям…

Академия – большое серое здание, расположенное на Садовом кольце. Торжественная тишина широких коридоров, красные дорожки, большие кабинеты, тихая библиотека со спецхраном, концертно-зрительный зал, спецстоловая и общежитие для аспирантов из горкомов партии – все за высоким забором. Справа зоопарк, слева планетарий. Хорошее соседство. Готовимся к выезду в поле.

Кафедра идеологической работы АОН при ЦК КПСС. Слева от меня Юрий Любашевский. Какие вдумчивые, интеллигентные лица…

В поле мы пробыли почти два года с перерывами. Володя Малинин – математик, за ним выборка для анкетного опроса и обработка данных на перфокартах огромных счетных машин Института социологии. Мы – это анкета из 80 вопросов, анализ статистики, местной прессы, местного телевидения, кассы фильмов, читательские абонементы городской библиотеки, репертуар и посещаемость местного драмтеатра им. Чехова, газетные киоски. Госкомпечать сообщает: город получает на все эти киоски три номера «Нового мира»… Еще шесть человек его выписывают. Инопланетяне Таганрога…

Сытый «средний город» Таганрог у южного моря. Мы дышали степными запахами, морским воздухом этого города, прислушивались к его неторопливым ритмам. Знакомились с людьми на улицах, на пляжах, в магазинах. Ловили пульс. Погружение в сонный быт приморского города постепенно усыпляло и нас беспечным провинциализмом, которому неизвестны столичные идейные страсти, ожесточенные интеллигентские споры на кухне.

Частная жизнь на берегу теплого моря важней работы и пятилетних планов. Это не измеришь, но по всему чувствовалось. Люди здесь живут в основном в частном секторе, большими семьями и за высокими заборами – полугород, полудеревня. Машин мало, улицы днем пустынны. Во дворах, однако, злые собаки, у причалов – собственные шаланды. Народ промышляет азовской рыбой и парниковыми овощами. Можно сказать, трудовые куркули. Не бедствуют. Их такой полурыночный социализм вполне устраивает. Горком КПСС на эти частнособственнические проявления смотрит сквозь пальцы. Первое умозаключение: коммунизм здесь никто уже не строит.

На заводах, где мы бывали, работают неспешно. А куда спешить? Стимулов для роста производительности труда практически никаких. Война? Кончилась 20 лет назад. Зарплата?

– Да я с огорода имею больше!

На партийных и комсомольских собраниях поддерживают дух никого не интересующего соцсоревнования. Политучеба напоминает об ужасах капитализма. Профсоюзные путевки в санатории по спискам ударников коммунистического труда. Лозунги на заводских стенах, на которые никто не обращает внимания:

«Учение Маркса всесильно, потому что оно верно»,

«Слава КПСС!»,

«Народ и партия едины!»,

«Партия – наш рулевой!»,

«Пятилетку – в четыре года!»,

«Моральный кодекс строителя коммунизма»,

«Под руководством КПСС – вперед к победе коммунизма!»,

«Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить»,

«Претворим планы партии в жизнь!»,

«Нынешнее поколение будет жить при коммунизме»,

«Экономика должна быть экономной».

Идеология как хорошо выученное стихотворение. Спросят – прочитают с выражением. Город же как общественное пространство объединяющее жителей не существует в сознании ни руководства, ни самих жителей. Коммунальное хозяйство, благоустройство, перспективы городского развития, здравоохранение и образование – не их забота, это дело государственное. Скажут – выйдут на субботник, скажут – на майскую демонстрацию. И то и другое – повод выпить!

Газеты читают по диагонали, не вникая. Они все как одна «Правда». На городском радио – полчаса в день на местные «Вести с полей». Остальное – «Говорит Москва!» Местного телевидения нет. Все из Москвы. Отсюда и городской жизни как темы просто нет.

На стук ворота открываются медленно, через щелку. Начинается разговор во дворе, потом, оживляясь, постепенно переходит на веранду. Разговорившись, хозяин, наконец, командует:

– Маня, ну-ка слазь в погреб, москвичи как никак пришли. Разговор будет.

И Маня мечет на стол и сизоватый самогон, и черный кирпич жирной, надолго застревающей в зубах паюсной икры, и тяжелые степные помидоры со сладким томительным запахом, и зеленый сочно хрустящий лук, и каравай душистого хлеба, и сало розовое, прикопченное. И уже оказывается, что не мы спрашиваем, а нас пытают: как там в Москве, как Мордюкова, с кем она живет и будет ли война с Америкой.

– А, давайте-ка в субботу с нами на рыбалку! Семен тут в затон собирается, не хотите?

Мы, конечно, хотим. Рыбалка здесь – дело серьезное. Раннее прохладное утро, резиновые сапоги, брезентовая куртка, утки в камышах и тишина розовеющего восхода, которую грех нарушать разговорами. Кажется, начинаем что-то понимать и без слов.

Спасибо Льву Оникову, куратору из отдела пропаганды ЦК и его завотделом Смирнову, мы зовем его Лукич, за то что ЦК дал добро на резкое увеличение объема местных тем в городских СМИ в порядке эксперимента. Им интересно, а что будет? Даже выделены средства на приобретение телевизионного оборудования.

И тут же появились, как из-под земли, телепрограммы: дискуссионный клуб, молодежный театр, хроника местных культурных событий, интервью на улицах, вопросы и ответы председателя горисполкома… И пошли письма. Письма, письма! В магазинах возрос спрос на телевизоры. Но и так было видно: жизнь города обрисовалась на экране как популярная тема.

То же и в газете, открывшей свои страницы городским материалам. Почта ее выросла втрое. Вдруг потекли, как по команде, крыши, в квартирах рассохлись окна и двери, то и дело лопался водопровод, людям стали мешать свалки мусора во дворах и на пустырях. Читатели указывали улицы, где отсутствует освещение, районы, где не ходят автобусы. Появились письма о неблагополучных детях, об инвалидах. Люди стали писать о себе, о своих заботах, даже о любви. В очередях стоять стало интересней: появилось, о чем поговорить.

Мы ликовали: жизнь города, можно сказать, на наших глазах становилась предметом обсуждения, соучастие объединила жителей. Произошло то, что не удалось в Каратау – люди почувствовали себя общностью. Влиять на принятие стратегических решений никто не приглашал, но обыватель выполз из раковины. Вспомнили о малой родине. А в Каратау, кстати, даже и городской газеты не было. Не говоря уже о телевидении…