Исповедь «иностранного агента». Из СССР в Россию и обратно: путь длиной в пятьдесят лет

Молчать – значит покрывать. Я подписался своим именем. Но все оправдывался перед собственной совестью… Не выдержал, написал в Москву Вадиму Чурбанову. Был в том письме такой пассаж: «Поднять народ на хорошее дело, Вадим, мы умеем. Здесь тысячи энтузиастов. А вот зачем? Зачем только „Комсомолка“ тем сентябрьским номером всколыхнула страну? Приехали тысячи, хотя и сотни бы хватило. Да ведь и сотня здесь не нужна… Из пушки по воробьям!»…

Так надо же, Вадим взял и передал письмо в «Комсомольскую правду»! А там его напечатали. И прилетела корреспондентка «Комсомольской правды» разбираться. В ситцевой коротенькой юбчонке показывала она днем свои загорелые ноги, а вечером, сев за стол напротив и разговаривая с Володей о мировых проблемах, мягкой босой горячей ступней нащупала под столом у меня то место, которое сразу затвердело и заныло от желания. Володя, инженер, к которому я заходил поиграть в шахматы и поговорить о жизни, все быстро понял, постелил нам на полу и ушел.

– Ты всегда такой серьезный? – спросила корреспондентка, деловито раздеваясь. – Мне говорили в редакции. Я не верила.

– А ты вообще, вы вообще там, в Москве во что -то еще верите?

Больше мы с ней ни о чем не разговаривали. И разбираться корреспондентка ни в чем не стала. Так и улетела…

Разобрался сам Петр Качесов, секретарь Горкома партии нашел меня:

– Ты приходи вечером. Разговор есть, – и дал адрес.

Я пришел к нему домой. Сели. Бутылка водки на двоих – это немного. Выпили. Закусили. Поговорили. Мне нравился этот секретарь. Не знаю, участвовал ли он в махинациях с наградами, но со мной говорил он честно.

– Уезжай ты отсюда, прошу тебя. Хороший ты парень. Но… не мути воду, не воюй с ветряными мельницами. Чего ты добьешься? Ну, закроют стройку из-за твоих статей. Кому от этого лучше будет? Обещаю: чего-нибудь да построим. Не в первый раз. А ты уезжай учиться куда-нибудь. Дадим тебе хорошую характеристику. Прости фронтовика. И голос его дрогнул. Или мне показалось?

Хорошо, что эту историю комсомольцев-добровольцев мои давние собеседники – американцы Диана и Джим на белокрылой «Литве» никогда не прочитают… Так шаг за шагом выходил из меня, уходил в историю мой Папка Корчагин. Вяли красные розы, осыпались лепестки иллюзий. Тихо, без фанфар, разъезжались золотые ребята, кто куда. Домой стыдно, хорошо страна большая. Куда деваться нам, Родина?

Через годы сведет меня случайная встреча с жителем тех мест и тот расскажет, во что превратится комсомольская стройка 60-х. В 90-х покинут дома оставшиеся без работы люди, и будет он стоять вымершим, с разбитыми ветрами окнами. Не сдержал слова грустный фронтовик…

Глава 4.

ВГИК: КИНО И СОЦИОЛОГИЯ

В ЦК ВЛКСМ завотделом Куклинов вопросов не задавал: молча закрыл командировку и подписал направление на учебу. Я внял совету комсорга ВГИКа Юры Гусева и попросился во ВГИК. Мог ли я мечтать об этом? А я и не мечтал. Просто продолжал бежать в открытые двери. Ректор ВГИКа стоял у входа. Он сказал:

– ВГИК открывает новое направление, социологию кино. Нам нужен аспирант по этой теме. У вас же высшее образование? Рабочий английский? Идите, молодой человек, читайте историю кино и сдавайте вступительные в аспирантуру на киноведческий факультет.

Аспирантура? Социология? Еще неделю назад я не знал, что делать со своей неудавшейся жизнью. В Одессу на позор? Ни в коем случае. И вдруг разверзлись небеса: Москва, ВГИК, и лукавые глаза Вадима.

– Ты заслужил это, моряк! – сказал он, напутствуя. – Только не теряй время на ерунду. У тебя все получится.

Мы больше не увидимся с этим удивительным человеком, дважды изменившим мою жизнь. Даже страшно представить, куда бы оно все пошло, не встреться он на моем пути… И спасибо комсомолу, все-таки он мне дал много больше, чем я ему…

Подходя к парадному подъезду, смотрел на всемирно известную вывеску, доставал из кармана красный студенческий билет и гордо оглядывался, все ли видят, куда заходит этот парень. Но там, внутри, уверенность исчезала. Я тут, собственно, кто? Почему вдруг кино? Что я, мечтал о сцене, о режиссуре? Или только потому что в Каратау приехали студенты ВГИКа, и я помогал им проводить социологическое исследование?

Я никогда раньше не терял время на кино. Первое потрясение – «Колдунья», и то от Марины Влади… Готовясь к аспирантским экзаменам, залпом проглатывая учебник истории кино, я пытался запомнить имена и фильмы, какое-то их историческое значение. Но той любви к искусству, которой, видимо, горели окружавшие меня молодые гении, я все еще не испытывал.

По коридорам ВГИКа ходили тогда не только Кулешов, Ромм, Герасимов, уже известные мне по книгам, но и никому еще неизвестные Тарковский, Шукшин, Кончаловский, одессит Губенко, милые девчонки актрисы Вика Федорова, Валя Теличкина, Жанна Прохоренко, Жанна Болотова, Елена Соловей.

– А что это за старуха с ядовито желтыми проволочными волосами?

– Ты с ума сошел? Это же Хохлова!

Ей чуть ли не сто, мне казалось. Дух Эйзенштейна витал над нею.

Но не надо мною…

Первый же день во ВГИКе ознаменовался сюрпризом. Я стоял в очереди в буфете. Откуда ни возьмись передо мной нарисовался Саша Лапшин, одессит, мой товарищ по сборной.

– Ты чо здесь делаешь? Пришел к кому? – и улыбается знакомой улыбочкой

– А ты чо?

– Я на сценарном, у Киры Парамоновой. Сценарии пишу после сибирской ссылки. – стесняясь, как всегда, кратко сказал он.

Теперь это Заслуженный деятель искусств РСФСР, Александр Лапшин

Белобрысый друг мой, Саня! В одесской ДСШ №1 прошли мы вместе путь от неловких тонкоруких подростков до мастеров спорта. Потом разлетелись в разные стороны. Он закончил Институт физкультуры. Работал тренером в далеком сибирском городке, стал писать рассказы о своих воспитанниках, юных гимнастах. С этими рассказами его не только приняли на сценарный, но и уже на втором курсе по его сценарию студия Горького поставит фильм!

Эта встреча помогла преодолеть первую неловкость прохожего, случайно попавшего на чужой банкет. Высокий, распрямленный, с красивой седой головой, профессор Лебедев – теперь мой научный руководитель. Николай Алексеевич – патриарх советского киноведения, с 1921 года в кино, редактор «Пролеткино», ректор ГИТИСа и ВГИКа, опытный педагог, автор учебника по истории кино. Патриарх еще помнил ту запрещенную социологию и хотел ее возродить. Выходило, с моей помощью? Киноведом я бы, конечно, никаким не стал. А социологом… Это что-то похожее на журналистику. Только в очках.

Три года продолжались беседы в гостеприимном доме моего профессора за чаем с печеньем, умные разговоры на семинаре у Баскакова, заместителя председателя Госкино, поражавшего эрудицией. Три года я не вылезал из просмотровых залов, где на всех этажах показывали мировую классику, сидел часами в библиотеке над редкими книгами и статьями, ночами записывал на желтые карточки все, что мог, об увиденных фильмах. Сколько же предстояло пересмотреть и переварить, сидя в темных залах ВГИКа, пока что-то сдвинулось, и я уже нутром осознал, каким потрясением может быть настоящее кино.

Сначала мог записать только сюжет, ибо не было ни собственных мыслей, ни слов, чтобы их выразить. Постепенно находились слова, появлялось свое отношение к персонажам и их поступкам. Позже с годами появятся слова для диалога с автором, имеющем что-то сказать мне. И это уже будет, наконец, моя настоящая жизнь…

Мое комсомольское прошлое, как и моя семейная жизнь мешали нормально вписаться в творческую среду даже когда я был уже почти готов. Ну, во-первых, комсомол в этом институте роли никакой не играл. Нельзя сказать, чтобы здесь не было вовсе общественной жизни. Но она была другая – споры в курилке, в общежитии, в стоячке у ВДНХ за кружкой пива. Они затихали до полной немоты на комсомольском собрании или с чужими вроде меня.

Во-вторых, мой брак, кстати, столь же неожиданный, как и поступление во ВГИК, вызывал у общественности, которая знала все обо всех, уж совсем нездоровый интерес.

– Как здоровье тестя,? Что нового сочиняет? Как жена, здорова? А детки скоро? – спрашивали меня по утрам участливые сотрудники кафедры.

Как-то во-время обязательной осенней ангины, когда я валялся в постели с перевязанным горлом, раздался неожиданный звонок в дверь. На пороге стоял Саша Стефанович, вгиковский сердцеед, высокий блондин с режиссерского с кукольно красивой балериной и актрисой Наташей Богуновой. С чего бы это?

– Вот, пришли навестить больного товарища. – И торт уже вручен хозяйке.

Я эту пару вообще-то до сих пор видел издалека, на просмотрах или в буфете. Оказывается, мы товарищи! С гордостью смотрю на свою супругу. Мол, знай наших.

Через минуту красавец уже сидел на краю кровати, рассказывал смешные анекдоты, оживленно вел светскую беседу. Я бы так не сумел. И мы теперь будем дружить? Но нас в гости не пригласили, да и визит продолжения не имел. Чем-то мы его разочаровали. А может быть потому что Стефанович вскоре сосредоточится на набиравшей популярность новой диве нашей эстрады – Алле Пугачевой, и певица станет его законной женой. И снимет он с ней тот самый фильм – «Женщина, которая поет».

Мы больше с ним никогда не пересечемся по жизни. Но привкус чужой незаслуженной мной известности будет сопровождать меня долгие годы. Впервые почувствовал его я именно в тот сумеречный осенний день…

Однажды подойдет ко мне Олег Видов – уже князь Гвидон, принц Хабгард, Всадник без головы – и пригласит на свою на свадьбу:

– Приходи с женой в ресторан «Пекин». Зал спецобслуживания на третьем этаже, на лифте. Подарками не заморачивайся. Не до них будет.

Мы пришли. Как обычно, опоздали. Лифт неожиданно открылся прямо на длинный стол, полный узнаваемых лиц. Народный артист Матвеев остановился на полуслове и недовольно ждал, пока мы усядемся среди лиц, знакомых по портретам. Затем он продолжил длинный текст из «Дяди Вани». Справа от меня оказалась полноватая женщина средних лет, привыкшая быть в центре внимания. Кто-то почтительно прошептал на ухо: Галина Леонидовна. Брежнева.

Галина Леонидовна уже приняла, и глаза ее блестели:

– Мне понравился ваш тост. Вы такой серьезный. Кажетесь умным или в самом деле?

– А кто это нынче ценит? – ответил я с вызовом, готовый по обыкновению ввязаться в политическую дискуссию. Но ее от меня тут же отвели чьи-то заботливые руки.

Изящная, остроглазая, с короткими темными волосами, невеста быстро подружится с моей Наташей, а Олег спустя время будет досадовать: жена делает из него барда, заставляет выступать с концертами, зарабатывать на растущей популярности, а ему хочется сниматься, его любят зрители за его роли, а не за песни.

У них родится сын Слава, но проживут они вместе недолго. Расставались не добром, она плела про него всякие небылицы. Олег был в зените славы, после «Красной мантии» получал предложения сниматься заграницей, одно очень соблазнительное от продюсера «Войны и мира» Дино де Лаурентиса. Но после развода его стали зажимать с выездами. Когда он задержался на съемках в Югославии, посольство потребовало от него срочного возвращения, и он не выдержал. Олег тайно перейдет через югославскую границу в Австрию, затем уже спокойно уедет в Италию. А откуда влюбленная в него американская журналистка увезет его в Америку. Они поженятся и будут жить вместе долго, творчески плодотворно. Джоан будет его добрым ангелом. Наши судьбы еще не раз пересекутся…