Наскальные надписи. заГОвор

– Кто он такой, этот китаец?

– Да какой он китаец! Я его сразу вычислил. Понимаете, ждал приёма каратэ, на крайний случай дзюдо, а он меня сложнейшим айкидо вертанул. Как это я не подумал! – Раздосадованный Филос стряхнул пыль со своего китайского мундира.

– Но самураище он матёрый! Только сразу прокол сделал – Хо Дзу-ми, говорит. Он такой же Хо Дзу-ми, как я неаполитанец!

– А кто же он? – изумился Хетайрос.

– Да японец он! Безо всяких дефисов, Ходзуми какой-нибудь «сан». И до чего наглый – очки надел и шастает среди бела дня, в айкидо упражняется. Куда только китайская милиция смотрит!

– Туда же, куда и ты, – лениво сказал Ядид и бросил воробьям остатки крошек, – на очки. Эффект простой – кто же в эту китайскую эру заподозрит в такой явной шпионской экипировке профессионального разведчика? Вот разве наш Филос способен предвосхищать события и попадаться на такие фонетические удочки, как Ход Зуми. Я припоминаю некоего француза Зуми, разработавшего шокирующий метод маскировки – его так и назвали «Ход Зуми» – позже он забылся, а вот наш пекинский супермен его каким-то образом откопал.

– Так ты знал об этом с самого начала? – обиделся Филос.

– Да нет, с тех пор, как ты его японцем назвал. Кстати, он такой же японец, как я индус.

– Но кто он тогда? – и Хетайрос ударил тростью по древнему камню.

– По национальности – не знаю. Но если бы вы попристальней посмотрели, когда у него упали очки, то увидели бы вполне голубые глаза.

– Да у него кожа жёлтая и нос, и волосы, у него даже зубы как у первосортного китайца! У него…

– С чем его и поздравь, – остановил Филоса Ядид, – ты минуту назад назвал его японцем, а теперь говоришь, что у него китайские зубы. Тебе нужно признать поражение.

– Признаю, – согласился Филос, – но я не знаю ни одного разведцентра, где смогли бы выковать такого виртуоза. А ты что думаешь?

Хетайрос чертил тростью по зёрнышкам песка. Он уже понял, что дело гораздо серьёзнее, чем международный шпионаж. И теперь прикидывал – стоит ли продолжать это путешествие и не лучше ли было бы резко изменить маршрут.

– По-моему, всё гораздо серьёзнее. Это был не человек. И нам нужно что-то придумать.

– Не говори чепухи! – возмутился Филос. – Кем ему быть, если не гомосапиенсом. Он оказался разумнее меня.

– То-то и оно, что разумнее. А кто может быть разумнее тебя?

– Действительно, – задумался Филос, – вроде бы некому.

– Так ты считаешь, что это…

– Да, Ядид, именно это я считаю. С тех пор, как мы вместе, я ощущаю его внимание. Я не хотел говорить, пока не было ничего явного, но сегодня именно такой случай. И по-моему, мы здесь уже ничего не сделаем. Придётся довольствоваться сегодняшним днём.

– Но у меня ничего нет! – вскричал Филос. – Я был занят болтовнёй с этим шпионом. Я ничего не успел!

– Не огорчайся, хватит и моего, да и у тебя, Ядид, что-нибудь найдётся?

– Да, – вздохнул Ядид, – китайские болванчики, два поэта, одна мелодия и кое-что по мелочам.

– Да это же крохи! Я настаиваю на продолжении. Чего бояться!

– Пригодится и это, – решающим голосом подвёл черту Ядид.

И возражений не было.

Хетайрос встал и стуча тростью направился к выходу из Запретного Старого города. Ядид похлопал Филоса по плечу и тоже удалился, а Филос остался сидеть.

Он был неподвижен, как камень, и винил себя за страсть к разоблачениям.

Никому ещё не удавалось выбираться из его ловушек, о них разбивались любые иллюзии и обманы. Не было такого плана, в котором он не находил бы изъяна. И пусть этот Хо Дзу-ми оказался бы кем угодно, даже пингвином, но он не вправе был обзываться хуйвибинами. Так борцы не поступают. И сам Филос никогда не отыгрывался на побеждённых.

«Да, – вздохнул он, – здесь уже занято», – поднялся и, проходя мимо Императорской арки, вспомнил, как победитель говорил о золоте. Тут же мгновенно в его сознании возникла структура нового разоблачения. Ему стало абсолютно всё ясно. Он даже понял, что усилительная частичка «архи» была вставлена в разговор для ещё большего запутывания, для очередной неверной разгадки.

«Золото – вот где ключ! Всегда забываешь какое роковое свойство имеет этот металл!»

И догнав своих спутников, Филос полностью ушёл в анализ ситуации, так что последующие десять дней они не услышали от него не звука.

Они уходили, а в Пекине наступал вечер.

Было ещё светло, когда к восточным пригородам притащился странный сизый туман. Он поднимался всё выше, так что наконец накрыл близлежащие холмы и вырос в серый экран.

С пекинским населением произошло чудо. В кои веки оно перестало суетиться, замерло и уставилось в небо, туда, где возводился туманный город.

Вот ещё одно незримое дуновение, и ясно очертились шпили замков и соборов, обозначились резные колонны и легковесные арки. На какое-то мгновение здания застыли в чётком, законченном выражении и тут же потрескались, поплыли, покрылись пеленой, и одни дворцы сменились другими, на месте замков появились башни минаретов – и вновь всё замерло в торжественной паузе, поразило величием и вновь переломились. Один стиль сменялся другим, и что-то было знакомым, а что-то совершенно неземным. Но в каждом новом создании узнавалось суровое холодное мастерство – твёрдая рука незримого импровизатора.

Порой казалось, что этот архитектурный калейдоскоп – гигантская насмешка над всеми земными усилиями, в другую минуту зрители ощущали приливы сладких восторженных чувств и как бы сами не то угадывали, не то додумывали туманные контуры и ясные очертания. Ожившее пекинское воображение гуляло в небесном государстве, не имеющем границ и пределов.

Никто не успел почувствовать приближения конца, когда очередное суровое сооружение затрепетало, потрескалось и рухнуло, обострившись грудами развалин. Сизые осколки побелели, съёжились, лопнули, и от былого величия осталась крохотная белая тучка, неотличимая от других она медленно поползла в сторону северо-запада.

Представление окончилось. Но ни одной китайской монеты не было уплачено за неповторимое зрелище. Не было и аплодисментов.

Народ расходился в великом недоумении.

Прежняя пыльная суета завертела свою шарманку, и в правительственных жилищах опустились шторы.

Переполненный город покатился навстречу завтрашнему дню.

Возбуждение гасло, прячась в закутки старческой памяти.

Плоские крыши погружались в ночной мрак.

В тусклых зеркальцах водоёмов замигали первые звёзды.

Всё вставало на свои места, возвращаясь к привычной очевидности.

И только пекинские мальчишки пребывали во всёвозрастающем недоумении, благодарили и принимали этот обыкновенный мираж всерьёз.

Абориген

К нам приходят письма со всех уголков страны. Есть корреспонденция и из-за рубежа. В основном задают один и тот же вопрос: «Что такое дружба?»

Вернее даже так: «Возможно ли это явление в наше непростое время?»