Участник Великого Сибирского Ледяного похода. Биографические записки

Между тем время проходит, и мы плывем мимо высоких, туманных берегов Несбывшегося, толкуя о делах дня».

Отец сказал об этих мыслях: «Какие гениальные слова найдены, чтобы выразить то, к чему мы внутренне стремимся, хотя и без толку, – Несбывшееся. Его высокие, туманные берега».

Он замолчал, думая о своём Несбывшемся. Я понял, о чём он думает, с догадками соваться не стал, но запомнил сказанное им тогда в Анапе, когда мы возвратились в нашу комнату из кинотеатра: «Грин приоткрыт, но всю подоплёку его творчества, то, почему он не писал о советской жизни, никогда не будут открывать».

К боевому прошлому

Благодаря сложной комбинации, наша семья обменяла жильё в Бугуруслане на двухкомнатную квартиру в городе Новокуйбышевске Куйбышевской (ныне Самарской) области. Переезд состоялся в декабре 1967 года.

Город оказался загазованным: нефтеперерабатывающий комбинат, завод синтетического спирта, нефтехимический комбинат отравляли своими выбросами атмосферу, но квартира, в отличие от бугурусланской, была «с удобствами»: имелись ванная и туалет. Располагалась она на втором этаже, и весной из окна мы разглядели вдали Волгу во время разлива. До неё от дома по прямой оказалось шесть километров. В окно виделась полоска леса у Волги.

Пойдя под гору по направлению к ней, окажешься на маленькой станции Липяги, за железной дорогой лежит деревня того же названия. А далее – поле, озеро, ещё озерки и Волга. Вот на этом пространстве между железной дорогой и рекой летом 1918 года были бои: с одной стороны чехословаки и Народная Армия КОМУЧа, а с другой – красноармейцы, их в то время разбили. В октябре через эти места мой отец с 5-м Сызранским полком, после боя под Иващенково, проехал в Самару.

Судьба в Великую Отечественную войну привела отца в Красноярск, в края, известные ему с Гражданской войны, затем в Оренбуржье, по которому он проходил белым добровольцем, а теперь определила ему жить у места других боёв белых с красными.

В Новокуйбышевске он стал временами, оставаясь на пенсии, замещать какого-либо учителя в школах N 15 и N 18, начал писать зарисовки, очерки для городской газеты «Знамя коммунизма», был принят в число её внештатных корреспондентов. Публиковала работы отца и областная газета Куйбышева (Самары) «Волжская коммуна». Он купил с рук пишущую итальянскую машинку Olivetti с русской, естественно, клавиатурой, которая не пылилась без дела.

На письменном столе перед ним, как в Бугуруслане, стоял в рамочке на подставке портрет Льва Толстого, на другой стене висел портрет Чехова. Рамки отец сам изготовил из дерева, покрыл краской. На стене над диваном висел арбалет его изготовления, привезённый из Бугуруслана.

В новокуйбышевском литературном объединении, куда приняли отца, он встретил Михаила Ивановича Л., вместе с которым учился в Москве в Литературном институте Союза Советских Писателей. Михаил Иванович рассказал, что, когда после окончания института вернулся к себе домой в Куйбышев, на него написал донос некий куйбышевский поэт, и оклеветанный человек отбыл в лагерях пятнадцать лет. При Хрущёве его реабилитировали, предложили вступить в партию, дабы он показал этим, что не таит зла на режим. Михаил Иванович вступил в партию, о пережитом в лагерях предпочитал молчать.

Папа нередко ходил к нему в гости, тот приходил к нам, они говорили о писателях того времени: к примеру, о так называемых «деревенщиках». Звучали имена Василия Белова, Валентина Распутина, Василия Шукшина.

Мой отец и его товарищ обсуждали, как пробиться к читателям. Михаил Иванович, одарённый прозаик, работал старшим бухгалтером автотранспортного пассажирского предприятия, имел дачу, где росли яблони, смородина. Он заготавливал наливки и на протяжении двух лет принимал на даче двух сотрудников Куйбышевского издательства, от которых зависело издание книг. Эти люди приезжали на дачу в пятницу вечером и до вечера воскресенья вкушали шашлыки, пили наливки, к которым хозяин «прикупал водочки». Итог: издательство стало выпускать сборники детских рассказов хозяина. По его словам, только гонорар за третий сборник восполнил истраченное им на дачные приёмы.

Если бы не они, читатели не узнали бы о талантливом писателе.

Приятное и неприятное на турбазе

В Новокуйбышевске нашлась и знакомая моей матери, эта женщина жила с дочерью, которая была замужем за добрым человеком Николаем Семёновичем. Семья подружилась с нашей семьёй. Николай Семёнович в летнее время заведовал туристической базой нефтехимического комбината и летом 1968 пригласил на турбазу моего отца, меня и Сергея. Катер, который назывался «пээска» (ПС: пассажирское судно) доставил нас и других отдыхающих по реке Кривуше до её впадения в Волгу, которую пересёк, и мы оказались на лесистом берегу с песчаным пляжем. Неподалёку была пристань Шелехметь, за нею виднелись Жигулёвские горы. Впоследствии я описал эти места в повести «Стожок на поляне».

Нам дали палатку и раскладушки с постельным бельём. Хлеб на турбазу ежедневно доставляла пээска, на ней же приплывала мама, снабжая нас картошкой, пшеном для каши, макаронами, консервами и прочим.

Утром искупавшись, папа, я и Сергей отправлялись за ерик в Жигулёвский заповедник, где в лесу открывались идиллические поляны со стожками сена, в выси кружили ястребы. Мы собирали грибы, потом около палатки жарили их в сковороде на костре, а иногда варили суп с ними и с консервами.

На турбазе отдыхали деловые мужики, ночью они заходили с бреднем в Волгу, безнаказанно занимались браконьерством. От них мы узнали в подробностях то, о чём слышали раньше. После того как Волгу поперекрывали плотинами, в ней не стало белуги, севрюги, белорыбицы – того, чего в детство, к примеру, моей мамы, выросшей на Волге, имелось в изобилии. А какой вред нанесли реке недалёкие от турбазы предприятия нефтепереработки и нефтехимии Новокуйбышевска! Поначалу после их пуска отсутствовали очистные сооружения, и отходы сбрасывались напрямую в реку Кривушу, которая несла их в Волгу.

Купаясь, беря из реки воду для чая и приготовления еды, мы успокаивали себя тем, что подобного уже нет.

Рыбакам попадались окуни, подлещики, карпы, щуки. Отец спросил, ловится ли волжская селёдка. Они, по их словам, о ней только слышали.

Отдыхавшие на турбазе матери семейств, располневшие тёти в трусах, разделившись по двое, ходили с отрезами марли по отмелям, методично вылавливали мальков, которые были не длиннее спички, и стряхивали их в вёдра с водой. Мой отец, подойдя, мягко сказал:

«Через год это была бы рыба, а сейчас это что же?»

«Хорошая рыба!» – непреклонно возразила тётка.

«Да что же там есть?!» – сдерживаясь, сказал папа.

«Заготовим, засолим и будем класть в суп!» – заявила она.

Отец уговаривал женщин прекратить их занятие – ответом было упрямое враждебное молчание, на него не глядели. Он отошёл и в сердцах сказал мне:

«Какой страшный народ! С такой алчностью уничтожать природу и индустриально, и вручную! Не могу это видеть, хоть беги, куда глаза глядят!»

Кому досталась река, которая должна бы быть прекраснейшей на земле.

Река истории

Когда мы с отцом прогуливались вдоль Волги, он вернулся к известному уже мне воспоминанию о том, как 6 октября 1918 года Александр Рогов на станции Самара устроил прощание с Волгой, как ели свежую селёдку, тушённую в чае с луком. В то время, сказал отец, на берегу Волги прямо-таки пахло рыбой. Вяленой воблы было – завались!

Незаметно разговор перешёл на полыхавшее в Поволжье пятьдесят лет назад – папа по доступным источникам изучил, что происходило на участках, где сам он не был. Воевали одна с другой белая и красная флотилии, а какие победы одерживала Народная Армия КОМУЧа! 22 июля Каппель, тогда ещё подполковник, взял Симбирск, а 7 августа – Казань, окружив немало красных, они сдались. «Латышский полк с командиром сдался! – с торжеством произнёс папа. – А латыши у красных слыли самыми стойкими бойцами».

Каппель заполучил огромные трофеи: вооружение, боеприпасы, амуницию, а, главное, золотой запас государства: слитки золота, платины, миллионы золотых рублей в монетах и миллионы рублей кредитными знаками. Все эти громадные средства оказались в распоряжении Колчака, когда он был объявлен Верховным правителем России, и он не сумел употребить их на пользу делу. Раненые, выходя из госпиталей, не получали никакого пособия. Если при царе семьям убитых на первой мировой войне солдат назначалась пенсия, то при Колчаке семьи павших за белое дело не получали ничего.

Вышло так, будто Колчак сберегал золотой запас для кремлёвской власти – почти весь он попал в руки Иркутскому совету и был доставлен эшелоном в Москву.

Отец хвалил Дутова, Войцеховского и с особенным восхищением вспоминал своих непосредственных командиров: штабс-капитана, с которым познакомился у села Кузоватово, и с капитаном, кому представился после возвращения на фронт из омского госпиталя.

Пробыв на турбазе до середины августа, мы с папой отправились на теплоходе «Семнадцатый год» вверх по Волге в Чебоксары, в гости к тёте Лине (тёте моей матери) и её мужу Александру Андреевичу Рожкову. Он много лет руководил леспромхозами в Вурнарах Татарской АССР, в Козловке Чувашской СССР, а когда вышел на пенсию, семья поселилась в Чебоксарах.

Рожковы имели дачу у Волги, в этих местах ещё водилась стерлядь. На даче мы более недели ели стерляжью уху, причём раз тётя Лина приготовила её по тому рецепту, о котором рассказывала моя бабушка: стерлядь варилась в курином бульоне. Когда мы съели по тарелке этой замечательной ухи, хозяйка, разлив остальное в тарелки, поставила их на столик в прохладу. Уха превратилась в желе – обильно поперчённое, оно оказалось, по выражению моего отца, первейшего вкуса.

Отец и Александр Андреевич говорили о лесе, о разведении пчёл в нём, рассуждали, можно ли в одиночку прожить в глухом лесу. Александр Андреевич подарил папе свой внушительный яркий значок отличника лесной промышленности.

Ещё папа увёз из Чебоксар складной ножичек, имевший два лезвия, штопор, напильничек для ногтей и маленькие ножнички. Почти из каждой поездки отец привозил складные ножи для собираемой коллекции.

Летом следующего 1969 года мы с ним поплыли на «метеоре» в Ульяновск к дяде Воле (дяде моей матери) и его жене тёте Нине. Дядя Воля был ровесником отца, который знал от моей матери, что её мать и другие родные при царе и во время Гражданской войны жили в Камышине на Волге. Когда в городе установилась советская власть, у моей бабушки отобрали дом, где она жила с моей матерью, тогда ещё ребёнком, и с другой дочерью.

Летом 1919 года Камышин заняла Кавказская армия белых, и дяди моей матери, Воля и Ваня, гимназисты, вступили в неё. В августе белые под натиском красных начали отходить, дядя Ваня в отступлении заболел тифом, попал в больницу в Царицыне (ныне Волгоград). К городу приближались красные, белые не успевали вывезти всех раненых и больных, им сказали: «Кто может идти, уходите! Или коммунисты убьют на месте!» Дядя Ваня кое-как поплёлся из больницы, на улице его сбил и переехал трамвай. Брат же дядя Воля сумел затеряться в городе, а затем вернуться в Камышин.

Моему отцу он не говорил об уходе с белыми, но сказал, что хорошо помнит отца моей матери Якова Вебера, которого запомнил кавалерийским офицером, уезжавшим на Первую мировую войну. Потом, во время Гражданской войны, он воевал на стороне белых и пропал без вести. Его отец, мой прадед Лукиан Иванович Вебер, был расстрелян красными как весьма богатый человек, основатель хлеботорговой компании «Вебер и сыновья».

Вернувшись из Ульяновска, мы с отцом, взяв Сергея, опять отправились на турбазу. На сей раз во время похода по Жигулёвскому заповеднику мы видели лося: он зашёл на просторную поляну с другого её края, постоял и не спеша удалился в лес.

Матери удалось раздобыть пятнадцать банок дефицитной говяжьей тушёнки, и отец варил с нею пшённую кашу, рассказывая, как в свою солдатскую юность радовался, если бывала эта еда. Он вновь вспоминал, сидя у костра и понизив голос, о первых боях, о переправе через Волгу, об отступлении к Оренбургу, о нескончаемо страшном походе к Иркутску.

В это лето я, инвалид, научился грести и катал отца на лодке, вызывая его похвалы.

Братья

Мой отец переписывался с братьями Николаем и Константином. Весной 1956 года мой отец с моей матерью и со мной ездил в гости к Константину Филипповичу. Вскоре для меня была получена путёвка в санаторий Озеро Горькое в Курганской области, и на пути туда отец, мать и я опять побывали у дяди Кости.

Зимой 1958–59 годов, когда я находился в Москве в Центральном научно-исследовательском институте протезирования и протезостроения, дядя Костя с женой и с сыном Александром (по-домашнему Шурой) приезжал погостить к моим родителям в Бугуруслан.

В августе 1963 года к нам в Бугуруслан приезжал Николай Филиппович, гостил с неделю. Мой отец, благодаря школьным каникулам, был свободен, братья подолгу сидели за столом с нарезанным ломтями арбузом. Дядя Коля рассказывал, как медленно погибал в лагере, пока вдруг его руки не пригодились начальнику. После освобождения, в начале правления Хрущёва, дядю Колю восстановили в партии. Обе его дочери стали детскими врачами, вышли замуж, поселились в Новосибирске. Племянник Владимир, окончив техникум в Краснотурьинске, уехал в Забайкалье, в Шелехово, поближе к местам, где погибла в лагере его мать, память о которой он свято хранил.

Дядя Коля, рыболов и охотник, описывал, как вершами ловит щук, хариусов в реке Каква, как однажды ему попался таймень. Вместе с другими охотниками он в конце осени – начале зимы «ходит» на лосей, осенью по чернотропу охотится на зайцев, ставит капканы на барсуков. Он приглашал нас с отцом к себе зимой, обещая угостить студнем из лосиных ног. К тому времени он, овдовев, жил со второй женой.