Участник Великого Сибирского Ледяного похода. Биографические записки

К подросткам старшие относились очень доброжелательно, у них вызывало уважение то, что «народ из гимназии» (правильнее было бы сказать «из реального училища»). Обращение солдат друг к другу было: «земляк», «землячок», хотя они могли быть из разных мест. Обращение заменяло принятое у красных слово «товарищ». К офицерам обращались: «Господин прапорщик», «господин поручик». Никаких «благородий», никаких «превосходительств». Встреться генерал, он тоже был бы просто «господин генерал». Моему отцу как-то сказали: «Смотри, Бакич!» Андрей Степанович Бакич вышел из вагона в фуражке с красным околышем, с саблей в никелированных ножнах на поясной портупее. Лицо с чёрными усами и выбритым подбородком выглядело продолговатым.

В другой раз Алексей, сидя в теплушке, услышал: «Какой орёлик идёт!» и увидел молодцеватого статного военного, который проходил по перрону: Павел? Да, это был Павел. Алексей догнал его и сразу же получил взбучку: зачем бросил мать с младшими братьями?! Мой отец вскинулся: «Вы будете воевать, а я – дома сидеть? Все мои одноклассники пошли, а я останусь?!» Брат смягчился, расспросил, как Алексей осваивается, всё ли в порядке, в какой он роте. Сказал, что сам он назначен командовать конной разведкой 2-й Сызранской дивизии, а Фёдор – писарь 5-го Сызранского полка. Объяснил, где найти брата.

Тот был в вагоне, где размещался штаб, здесь, несмотря на жару, горел огонь в железной печурке – на ней стоял чайник. Фёдор напоил Алексея чаем с колотым сахаром и с сухарями. Рассказал, что части Народной Армии некомплектны, в 5-м Сызранском полку всего шестьсот с чем-то штыков, меж тем как штатный состав полка обычно – две с лишним тысячи человек. Везде очень не хватает офицеров. «Но вашим батальоном командует отточенный офицер!» – сказал Фёдор. Алексей впервые услышал этот эпитет, отнесённый к командиру.

В своё время Павел заявил, что не будет стрелять в немцев, но в красных русских он стрелял, увидев, что делали Пудовочкин и его люди в Кузнецке. КОМУЧ провозгласил, что после победы над красными будет возобновлена война с Германией. Я спрашивал отца: и что же делал бы Павел? Отец ответил: вряд ли Павел об этом задумывался. Скорее всего, полагал, что сначала надо победить красных, а уж там, мол, увидим. Сам мой отец думал точно так же.

Соприкосновение с противником

Вскоре Алексей, его друзья и другие новички покинули, по приказу, теплушки, пришли в батальон, чьи позиции располагались к северо-западу от Сызрани близ села Кузоватово. Все новенькие уже обулись в ботинки с обмотками, получили сапёрные лопатки.

Пополнение встретили в батальоне приветливо. Один из солдат сказал: «Какие молодые личности! Хороший знак, с такими не пропадём!» Он оказался бывшим сызранским «крючником» (грузчиком с пристани), звали его Саньком. Санёк, как и положено грузчику, был широкоплечий, кряжистый, носил не винтовку, а английский ручной пулемёт «льюис» с магазином-тарелкой. Другой солдат, кивнув на Санька, подмигнул новеньким: «Медведистый! Во всём полку такого нет!» Тот, кто это сказал, приходился Саньку тёзкой, но его звали полным именем «Александр» или по фамилии «Рогов». Ему, как вспоминал мой отец, было, вероятно, лет двадцать пять. Он участвовал в Первой мировой войне.

Батальон располагался в избах, по которым распределили и пополнение. Алексей оказался в одной избе с Роговым, и тот, в первую очередь, сказал ему, как вести себя в штыковом бою. Бывают-де они редко, но мало ли что. Так вот, мол, обученному солдату заколоть тебя – забава, он это ещё на расстоянии поймёт. Слушай, что надо делать. Оставлять патрон в казённике винтовки запрещено уставом, винтовкой можно обо что-то задеть, и она выстрелит. Поэтому патроны в казённике не держат, и твой противник будет думать, что у тебя там нет патрона. А ты оставь его! И за миг до того, когда штык в тебя войдёт, стрельни в противника в упор. Другой возможности спастись у тебя нет, за неё можно и устав нарушить.

Конечно, рассуждал Рогов, это ты только первого устранишь, но и оно хорошо. Лучше бы наган добыть и держать одной рукой винтовку, а в другой – наган. Может быть, повезёт, и где-нибудь наган попадётся.

Настал момент отправиться на передовую, ею оказалась цепь вырытых в земле ячеек с брустверами перед ними. Солдаты залегали в них посменно, каждый раз возвращаясь в село. Алексей, как и другие, добирался до ячейки перебежками, остаток расстояния проползал.

Впереди было поле с кустарником по дальнему краю, за ним – редкий лес. Оттуда постукивали выстрелы. Алексей уже слышал свист пуль боевых винтовок, когда кузнечане уничтожали отряд Пудовочкина, но теперь некоторые пули пролетали совсем близко. «Звук был, – рассказывал мне отец, – метнувшийся шорох со свистом».

Он залёг в ячейке, которую ему уступил другой солдат, уползая. Я, конечно, спросил: «Было страшно?» Отец ответил, что было препротивное сосущее чувство – вот-вот в тебя ударит. Он посматривал на опытных солдат – они держались «деловито-спокойно». Кое-кто из новичков морщился от звука летящей пули. «Наверное, и я тоже», – сказал отец. Иногда на земле перед ним в некоторых точках что-то едва уловимо «вздёргивалось». Это в землю ударяли пули.

Во второй выход на передовую или в третий – сказать точно не могу – в кустарнике у леса, по словам отца, стали скапливаться фигурки. Командир взвода приказал: «Пехота в кустах, восемнадцать, прямо, по три – огонь!» Это значило, что хомутик рамки прицела надо переместить на деление 18 и, целясь в фигурку, которую различишь вдалеке прямо перед собой, выпустить три пули. Алексей выполнил команду: попал или нет, он не увидел. Перестрелка затихла.

Повоевавшие солдаты учили новиков окапываться, лёжа на земле; ячейки день ото дня углублялись. Красные не атаковали, и 5-й Сызранский полк не получал приказа атаковать.

Однажды на горизонте в правой стороне поднялось дымное облако. Кто-то сказал, что там жгут помещичью усадьбу. Алексей лежал в своей ячейке, когда меж редкими деревьями леса за полем замелькали фигурки, их множество заполонило полосу кустарника, из леса выкатили пулемёт, и он заработал. Затем красные стали приближаться по полю перебежками. По ним открыли частый, то есть беспрерывный огонь, разряжая одну обойму за другой. На позиции подоспел из села Санёк со своим «льюисом», простучала очередь, другая, с правого фланга полка заговорил и станковый пулемёт. Цепи противника залегли на середине поля, долетели крики: «Смерть учредилке!» На том атака закончилась, красные отошли.

Несколько дней спустя 5-й Сызранский полк пошёл в атаку – первую для Алексея. Он, по команде, поднялся и, пригибаясь, как остальные, побежал в цепи вперёд по полю. Уже обстрелянный, «переносил свист пуль, не морщась, но и не без дрожи». Из кустарника, откуда били винтовки красных, понеслись пулемётные очереди. Стрелки Народной Армии залегали, поднимались и вновь делали перебежку. Красные оттянулись в лес, потом переместились влево, предприняли контратаку, грозя обойти полк с фланга. Стрелки возвратились на прежние позиции. В этом бою был убит Фёдор Леднёв.

Как жить на войне

Алексей запомнил, что в его первые дни на фронте личный состав батальона, за исключением тех солдат, которые были на позициях, выстроили за селом. Вдоль строя прошёл командир, имевший тот вид, который, по мнению моего отца, и положено иметь командиру: решительный, деловой. Он был в чине штабс-капитана, «порохом пропах на германской, – сказал о нём Рогов, – ранен не один раз».

«Молодцы! – с ударением на последнем слоге обратился командир к солдатам. – Население – наша опора! Мы армия народная». И объявил, что «обиды населению будут пресекаться без волокиты». Если-де кто-то из крестьян пожалуется и укажет, что вот этот украл, и «у того найдут хоть шмат сала, – расстрел!»

Ещё командир сказал, что воевать надо «без истеричной ненависти», не позволять себе выражений «большевицкая сволочь» и тому подобное; есть, мол, слова «противник», «неприятель», и их вполне достаточно. К пленным надо относиться без злобы, кто-то из них, возможно, одумается и захочет воевать на нашей стороне.

Через некоторое время батальон собрали ещё раз, рядом с командиром стоял незнакомый офицер с видом подчёркнутой суровости. «Все помнят, как карается мародёрство?!» – начал он, и Рогов шепнул Алексею: «Это – контрразведка». Офицер рассказал, что солдаты другой дивизии в Нурлате разграбили сахарный завод. Зачинщики были выявлены и расстреляны. «Кого на чужое потянет, пусть подумает – расстрел на месте!» – заключил офицер, последние слова повторил громко, резко и вынул из кобуры пистолет, поднял его стволом кверху на уровень плеча.

Кормили солдат пшённой, иногда гречневой кашей, в обед кашу заменяли суп с солониной или с нею же – щи, всегда был хлеб, часто – и колотый сахар. Случалось, что каша варилась с салом или с тушёнкой, а если не с тем и не с другим, то кашевары раздавали вяленую воблу, которую следовало очистить и нарезать кусочками в котелок с варевом. Бывало, вместо воблы давали селёдку из бочки. Но очень хотелось овощей, ягод. Полк менял позиции, всегда рядом оказывались огороды, кусты крыжовника, смородины, и, рассказывал мне отец, он и другие «брали» арбузы, огурцы, срывали ягоды. «Берёшь, а поджилки трясутся! Вдруг хозяева подымут шум не на шутку и начальству на тебя: вон тот!»

Но чтобы кто-то украл курицу – такого Алексей не видел (хотя, думаю, это не значит, что подобного вообще не случалось).

Не всегда походная кухня поспевала за солдатами, тогда ели то, что было у крестьян, – им платили ротные командиры деньгами, которые выдавались из полковой кассы. Входя в избу, Рогов весело обращался к хозяйке: «Кормёжка будет оплачена! Добренькая, есть яйки? млеко?» – так он называл яйца, молоко. Молоко обычно бывало только кислое. Рогов, играясь, отвечал: «И энтим довольны!», не забывая, однако с ласково-жалобной миной добавить: «А свежего нет?» Он всегда также спрашивал, есть ли кипячёная вода, и пил её, а не сырую, советуя Алексею брать с него пример.

Учил и другому, что крайне пригодилось моему отцу. Когда-де придётся делать длинные переходы, надо – лишь выпадет тебе зайти в избу – лечь на пол, поднять ноги и прислонить ступни к стене. Ноги «вздохнут» и «пойдут полегче».

Дал настоятельный совет – не приучаться курить. Солдату, мол, и так достаётся чего терпеть: то без еды будешь, то без крыши над головой, а то – и без того, и без другого. А тут ещё изнывай, что курева не найти. «На кой ляд этот излишек нужды?! Я испытал, когда курил, и бросил».

О том, кем он был в мирное время, Рогов говорил, как всегда, пошучивая: «Знают меня в ресторациях города Сызрани». Но на завсегдатая ресторанов он не походил, как и на официанта. Речь выдавала в нём начитанного человека. Он правильно произносил «комиссародержавие», «дипломатия», «интеллигенция», «эксплоатация» (в этом слове в то время употреблялось «о», а не «у»). «Большевики – эксплоататоры темноты нашего народа. Они будят в его низах самое тёмное и ловко эксплоатируют это», – высказал однажды Рогов, возможно, не его собственную мысль. Мой отец запомнил её навсегда.

Рогов читал любую газету, какая ему попадалась, говорил, что «наблюдает цели и качество агитации», критиковал прочитанное. Газету эсеров «Дело народа» называл «нашей», однако и ей от него доставалось, хотя не так, как большевицкой «Правде». Он часто повторял эсеровский девиз: «В борьбе обретёшь ты право своё!»

Крючник Санёк сказал о Рогове, что тот «служил» бухгалтером у богатого сызранского торговца рыбой.

Полезная «свойственность»

Походил на Рогова тем, что, говоря, чуток посмеивался, доброволец Виктор Горохов, которого звали Витьком. Он сообщил Алексею: я, мол, местный – кузоватовский. И, улыбаясь, поинтересовался: «Какая столица в Америке, знаешь?» Алексей ответил: «Вашингтон». Витёк кивнул: «Ага! А другие говорят – Нью-Йорк». Мой отец возразил: те, кто учился в реальном училище или в гимназии, так не скажут.

Сам Витёк, по его словам, окончил только сельскую школу – «но, – добавил, – было у меня ещё учение от родителей и двух дедов». Он повоевал на германском фронте, в Народную Армию вступил с благословения отца. «У нас, – рассказал, – хозяйство справное, дом под жестяной крышей. Отец велел не жениться, пока красных не разобьём, а то, говорит, х…та (обронил матерное слово) безлошадная жизни не даст».

Он объяснял Алексею, как «у сельских разживаться едишкой». Все крестьяне-де очень скупые, ничего не хотят дать, и оно понятно. Каждая морковка достаётся трудом, чего сам не съешь, то скотине пригодится, запас сменяешь на изделия из города, без каких жить невозможно. Так что не дадут. Одно полезно – свойственность. Покажи, что ты из них, что ты сам такой, и получи на даровщинку. «У тебя-то, конечно, не получится, – говорил он моему отцу, – но на меня ты всё же гляди!»

Хозяйку избы, если была пожилая, он называл «мама». Обращался, посмеиваясь: знаю, мол, мама, сало у тебя есть, но не прошу! Ничего не прошу! Я сам-де из села Кузоватово, огород у нас немалый, вот ты мне и скажи, какие растишь огурцы – нежинские, «ерофей» или вязниковские? Витёк подкупал выражением искренней любознательности, хозяйка показывала ему огурцы. «Ну да, вязниковский огурец, – объявлял солдат или называл сорт «ерофей», а иной раз произносил загадочное для крестьян: – Гибрид!» Его слушали, и он говорил: «Эти очень хороши для засола! Есть малосольные – распробовать?» Ему и пришедшим с ним давали малосольных огурцов, они хрустели у ребят на зубах, и Витёк с завидным наслаждением произносил: «А рассол хорош! И укропу положили довольно, и чеснока. А то ведь солят без чеснока, а оно не то». Добавлял непринуждённо: «В эту жару какая приятность – кваском бы запить! Уж, конечно, квасок в этой избе отменный! С зелёным луком и хлебной корочкой идёт в охотку – лучше не бывает!» И хозяйка давала квас, лук, кусок чёрного хлеба.

Иногда он заводил разговор не об огурцах, а о сортах моркови или о редиске – «а не водянистая ли у тебя, мама, редиска?» И опять завершалось «едишкой на даровщинку».

Однажды Виктор Горохов обратил внимание на сопливых детей в избе и назидательно сказал их матери, что с «этим мириться нельзя». Возьми, мол, мешочки, насыпь в них соли, нагрей на печи и прикладывай им к носам, а потом пусть высморкаются, и в ноздри им – по дольке чеснока. И следи, чтобы держали их!

Крестьянка сказала Витьку: «Сколь тебе лет, малый? Поди, двадцати пяти нет, а учишь, как старик».

Витёк, глядя спереди на лошадь, определял на расстоянии по её морде, кобыла ли. И никогда не ошибался. Высмеивал «темноту» – веру, например, в то, что, если навстречу попадётся баба с пустым ведром, тебе не повезёт. Объяснял о другом даже не поверье, а убеждении: «Думают, что у мертвеца на лице щетина начинает расти. Темнота! Человек кончится – и всякий рост в нём кончен. Просто кожа усыхает, проседает, и волос выступает сильнее, вот и всё!»

Как-то Алексей и другие солдаты, оголившись по пояс, умывались перед избой, в которой ночевали, и Горохов, заметив, что на Алексее нет крестика, сказал: «Это не дело!» Мой отец ответил, что он лютеранин. «И крест носить нельзя?» – спросил Витёк. Алексей честно признался, что не знает, об этом ему ничего не говорили, просто в их семье никто не носил крестика. Через некоторое время Витёк принёс крестик, который где-то достал, и надел на моего отца. Тот его носил до времени заключения в Иркутской тюрьме.

Гром и молния

В один из дней второй половины сентября 5-й Сызранский полк, двигаясь по перелеску вдоль холма, по команде приостановился. Метрах в трёхстах впереди встали две пушки Народной Армии, одна выстрелила, послав снаряд за холм. Рогов произнёс: «Последний довод королей!» Алексей знал, что это выражение стало крылатым, после того как кардинал Ришелье приказал запечатлеть его на отливаемых стволах французских пушек. Но Алексею было известно ещё, что девиз перенял прусский король Фридрих II Великий, заменив на пушках слово «королей» словом «короля».

После сказанного Роговым в воздухе что-то провизжало и шарахнуло на расстоянии шагов тридцати – Алексей опомнился, лёжа на земле, прижимаясь к ней. Наплыл смрад сгоревшей взрывчатки, взрыв снаряда свалил и изломал деревья, раненые звали санитаров. Алексей ждал следующих разрывов – второй снаряд ахнул ближе к пушкам. Обе они ответили. Потом стало тихо, пушки неприятеля и свои огонь не продолжили.

К концу сентября силы красных выросли, пушечные выстрелы доносились чаще. Алексей не раз увидел облачка лопнувших шрапнельных снарядов – на его счастье, не прямо над собой.

Переправа

2-я стрелковая дивизия отступала. 3 октября она оставила Сызрань. Последним уходил 5-й Сызранский полк, в арьергарде шёл, растянувшись колонной по насыпи железной дороги, батальон, в котором служил Алексей. Красные наступали на пятки. Солнце стояло высоко, когда батальон проходил станцию Батраки. Впереди показался Александровский мост через Волгу. На нём виднелись фигурки, люди были чем-то заняты. Они побежали по мосту, удаляясь, пропали из виду, и вдруг раздались взрывы «бумбг! бумбг!» Два пролёта обрушились. Это чехи поспешили помешать проходу красных. Батальон оказался отрезанным.

Впоследствии мой отец рассказывал мне: «Жутко было. Именно тот случай, когда говорят про мертвящий холодок в груди». За спинами-де так и чувствовались войска красных, оттуда пальнула пушка, пролетел с надсадным давящим шипением снаряд. Солдаты определили: «Трёхдюймовый! Второй в аккурат по нам придётся!» Началась было то, что отец назвал суетой. Командир батальона крикнул громко и в то же время спокойно: «Слушать меня! Успеем уйти!» На виду у солдат пару минут невозмутимо смотрел в бинокль в сторону неприятеля, будто ничего необычного нет и некуда спешить. Потом приказал: «Вниз к Волге, к пристани!»

Все пустились с откоса вниз. У Алексея к поясу был прикреплён ремешком новенький медный лужёный котелок, его зацепил обломанный куст, котелок оторвало. Подбирать было некогда, скорее бы добежать до причала.

На нём и поблизости не оказалось ни одной лодки. Батальон скучился. Вот-вот красные пристреляются – накроют шрапнелью, насыпь железной дороги усеется их пехотой. Куда деться? Тут увидели плывущий пароход. Командир батальона взял у кого-то из служащих пристани рупор, закричал в него, чтобы судно пристало. Капитан в рупор ответил: «Не предусмотрено! Следую своим курсом». Тогда командир приказал Саньку дать по пароходу очередь.

По словам моего отца, «так и побежал «шов» по борту». Второй очередью вполне можно было стегнуть по рубке.

Капитан велел причаливать. Солдаты бросились на пароход и по сходням, и по переброшенным на борт доскам. Когда все поместились, судно так осело, что, казалось, ещё чуть – и черпанёт воду.