Несуразица

А за рёбрами – нога.
Всё разбилось, поломалось
Мне «осталась только малость!
Только выстрелить в висок,
Иль – во врага!»

Надо было быть только Викулом, чтобы в свой ежегодный День Рождения умудриться получить ремня! /Это – даже реже, чем Первомай и реже даже[21 - Кому не захочется еще несколько раз повторить: «Реже даже – даже реже» – как бальзам с души.], чем День шахтёра вместе взятые!/

Когда юного алкоголика-плагиатора всей поэзии начала середины конца двадцатого века за оба шорта сдёргивали с флагштока, он, усиленно в полёте цепляясь чешками за стульчик, орал:

И где концы, и где началы – не понять!
Все середины не найду я: «Спасибо, мать!»

Группа заочно тоже благодарно отнеслась к такой его матери. Но стул затрещал, наклонясь, и лопнул – в дрова! Ситуация при этом неожиданно улучшилась. Пострадавшие щепки спрятали в тот же ящик к старосте (видно, всё непотребное ассоциировалось народом с ящиком для игрушек), а сцену соорудили из парты, и это давало возможность участвующим быть выше равнодушных. Используя добавленное пространство, можно было теперь идти вприсядку, садиться на шпагат, делать другие резкие движения и жесты для большей убедительности своих стихов. Так, спортсмен Никлесон стал приседать на одной ноге «пистолетом» и почему-то вдруг, «ни в замочину, ни в уключину», запел. Слова от мелодии подозрительно напоминали либретто на рапсодию:

Не одна я в поле кувыркалась!

Не одной мне в копчик ветер дул!

Вспомнить весь этот шедевр не представлялось сейчас никакой возможности, но физические упражнения запомнились.

Дальше – больше!

Мишка Громов нанёс ощутимый удар в сторону дошкольного печатного правописания:

Я не люблю тетради в линию,
Как не любит Гамлет Оливию.

* * *

Я не люблю тетради в клеточку,
Как не любит Миронова Деточкин.

* * *

Я не люблю тетради в косую,
Как карты, когда не тасую.

* * *

Я не люблю тетради чистые,
Как девок, что – худоглистые.

* * *

Я не люблю тетради измаранные,
Как лапшу с молоком переваренную.

* * *

Я не люблю…

– Вот и я!

Неожиданно инициативу перехватила Соня – у всех перехватило дыхание. От Сони до сих пор, за годы, проведённые вместе, никто не слышал ни одного слова, кроме храпа в «мёртвый час». Если бы единственная гуппия в зазеленевшем аквариуме под названием «Живой уголок» заговорила сразу с двумя, тоже единственными там, улитками, то это вызвало бы меньший шок!

Я уйду в морозы севера,
Ледяное слушать безмолвие.
Улечу в стратосферу я,
Всё на тех же условиях!

* * *

Я открою пещеры дальние,
Отыщу я места пустынные,
Чтоб не слышать слова банальные,
Чтоб забыть вашу речь постылую!

* * *

Я спущусь в морские глубины —
Далёкие от болтливой суши…

– Соня, блин, не тяни резину! Давай мы просто тебя оглушим!

Хамски выкрикнул Алёша, уже находясь первым в очереди к почёту.

Соня стала хватать воздух в какой-то неимоверной судороге и опять замолчала. Теперь, видимо, навсегда.

– Надо бы родителям её сказать, что она разговаривает.

Робко предложил сердобольный кто-то, но все уже стряхнули наваждение, и феерия вспыхнула с новой силой.

Алёша, ведомый своей порядковостью, выступил в порядке перебитой им очереди:

Всё должно быть на своих местах:
Порох – в пороховнИцах.
Нож – в ножнИцах.
Колобки – в сусеках,
А дрова – в дровосеках.

Читаписец повторил то же самое с другим акцентом на ударение:

Порох – в порохОвницах.
Нож – в нОжницах.

Но сусеки и дровосеки пошли по жизни неизменные! Потом Алёша попытался публично упорядочить ещё томатный сок с наждачной бумагой, но его грубо смахнул со стола бунтарь группы Голоднюк. Клички: «карась», «хомяк».

«Карась» – потому что, хорошенько побузив, мог вовремя лечь на дно.