И вроде не есенинский мой век,
А я пред ним всё так же слаб и жалок.
Щелчок. Щелчок! И эхо во дворе
Играет на гигантских кастаньетах.
Сплясать бы! Только в сизом ноябре
Не попадаю в ритм – ни то ни это,
И шаг мой невпопад, и болеро
Я танцевать, по правде, не умею…
А дым проходит сквозь моё нутро,
Ломая рёбра, сердца не жалея.
И, стоя у окна, несчастный шут,
Я слушаю летящие трамваи,
В ночи воспоминаньями дышу
И пепельницу ими набиваю.
* * *
В Петербурге – декабрь. Ветер рвёт с проводов голубей.
Помешали они виртуозу болотного блюза.
Император качается в такт на бурлящей Неве,
Грибоедов продрогший пьёт виски у старого ТЮЗа.
В какофонии города слышен извечный мотив,
По синкопам и сбивкам – на дно, где тепло и спокойно.
На Литейном проспекте, дождя себе в кружку налив,
Ленинградский старик потрясает на вечность клюкой, но
Я не слышу проклятий, я слышу чарующий звон
Неуклюжих трамваев – бокалов, наполненных спиртом.
Выпиваешь до дна – и несёт он тебя в горизонт,
В гумилёвские дали, где рифмы ещё не пропиты.
По ночам в бесконечных каналах, чья тьма глубока,
Плещет сладкий портвейн, для любителей выпить попроще.
Исполинский столяр опрокинул который стакан
И стамеску воткнул обелиском на главную площадь.
Разбирая с трудом, что – в кошмарах, а что – наяву,
От Шушар до Девяткино смотрят в себя полустанки.
Не бывает депрессий у местных – здесь ими живут,
И сухого закона поборников топят в Фонтанке.
Солнце светит едва ли три дня из декабрьских ста.
Ливень хлещет с небес водопадом палёной водяры.
Здесь зимой не трезвеют, слоняясь по скользким мостам,
И похмелья апрельского ждут, как великого дара.
Максим
Моё имя – Максим (ударная буква – «А»,
По фамилии гениальнейшего британца).
Беспощадны, кратки, смертельны мои слова.
Я – машина, и мне дано лучше всех ругаться.
Я упрям и строг. Не сбивается мой прицел.
Идеальны в работе пригнанные детали.
Я плююсь огнём. Ни эмоции на лице.
Бронированное оно у меня, из стали.
Но сегодня – новое время, дурная весть.
Хоть бесстрастен я, но и мне почему-то страшно.