Хеопс. Пирамида

Хеопс
Игорь Олен

Описаны события, приведшие к созданию пирамиды в момент династического кризиса, сопровождавшегося невиданной любовью царя к Эсмэ, нашествием нубийцев и гражданской войной, начатой правителем Фаюмского нома Сехемхетом и побочным сыном фараона Джедефрой. Это была эпоха поисков духа, когда хаос уступал место «солнечным» богам разума.

Хеопс

Игорь Олен

© Игорь Олен, 2019

ISBN 978-5-4483-8078-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Египет около 2700 года до Р. Х.

Часть первая

ЭСМЭ

Любимую сегодня

дай мне ночью!

Текст пирамид

Год то дремала в Великой Зелени, то, как нынче, тряслась в волнах барка, больше которой не знал мир: стовёсельная, двести сорок локтей в длину, восемьдесят – в ширину, с гребцами, избранными в Египте. Год Хор здравствующий, Повелитель Двух Почв, Хеопс, бросив царство, плавал у берегов его.

Слышались всплески волн, дул ветер; палуба падала вверх-вниз. Не было ни зги видно, разве что взмелькивал Фараонов маяк вдали да болталась лампадка, мутно светившая сквозь хрусталь близ двери в царский салон-каюту. Больше – ни там, где суша, ни в мглистом небе, ни на самой барке – света не виделось.

Моросило, качка усилилась.

– Царь! – звал кормчий.

Царь подле борта ждал.

– Бог светлый! Дай отойти к земле. Буря ширится, Нун, бог вод, грозит гибелью!

– Делай, – изрек Хеопс и шатнулся к салону.

В светлом, сплошь в лампах, зале были арфистки, плохо игравшие. Чернокожие их тела мотались, пальцы со струн слетали, взор заходился страхом. Пара блевала. Царь сел на чёрный, в смарагдах, трон, в одном конце чёрного, точно смоль, стола. В другом конце села женщина лет за тридцать с розовой кожей, волосы – светлые, а не чёрные, как у прочих, и не в косичках – в локонах, сдержанных диадемой. Чаши с вином и яствами разделяли их.

– О, Эсмэ! – он стащил с головы мокрый клафт[1 - Платок фараона, прикрывавший лоб и темя.]. – Мы к берегу, я позволил.

– Хор живой и царь чресл моих! Я ливийка; жила у моря. Род мой – критяне. С отцом-вождём плавала я до Крита, места богов. Моря я не боюсь, как берега. Берег нас разлучает.

– Я не сойду с барки, – молвил царь. – Зол Египет… Если он не изменится, мы, Эсмэ, уплывём. На Крит. Там тоже боги. Вдруг они лучше Ра и всех мемфисских девяти богов и вообще всех богов? Вдруг при них живут лучше? Спой про Крит.

Слышались всплески вёсел, барка со скрипами развернулась.

И Эсмэ пела:

Мой сладкий бык, бык критский!

Мы на лугах минойских,

где лилии пахнут морем,

где розы дышат любовью.

Тебя возьму за рога я,

тебе я подставлю лоно:

пролей млечность звёздной ночи,

зажги во мне семя жизни!

Царь вспомнил, как встретил Эсмэ впервые, как она выделялась светлой лучистой кожей и светлым волосом…

Что он любил в ней – тело? Египет славился красой тел женских с их узкой талией, длинной шеей, ладными бёдрами и плечами. Женщин – кушских, шумерских, критских и азиатских – у царя вдосталь. Он любил за иное. С ней душа расцветала, с ней он был в мире, где красота и воля, где нет законов. В ней жил дух воли – вот что влекло царя. Критский род её, осев в Ливии, стал считаться ливийским, ибо всё к западу звали «Ливия»… Раз из Нубии Нил принёс орхидею, белую, хрупкую, мучившую тоской по далям, где он не будет и где рождаются вот такие цветы и женщины. Он назвал тот цветок «Эсмэ».

Она пела под мерный шум вёсел и скрип шпангоутов. Пела и пела.

– Ты меня любишь? – спросил вдруг он.

Песня смолкла. Смолкли арфистки.

Он щёлкнул пальцем, выскочила плясунья с систрами.

Он узрел себя в чаше из серебра в смарагдах: лик с большим ртом, чуть жабий, как у отца, у Снофру… и, если встанет, то невысок, с животиком… да и немолод, сорок… жалкий негроид с тёмною кожей.

– Я не прославлен, – взял он сосуд с вином. – Я не воин и ни строитель; не мной взят запад, Синай и Нубия до второго порога; не мной встал Мемфис. Также не рыл я русел, чтоб обводнять поля. За что любишь? За мою власть?

Эсмэ молвила, подходя: – Ты не как все, ты странный. Ты не живёшь, а грезишь. Так грезят боги. Ты, бросив всё, – здесь, в море. Ты весь свой мир отверг, чтоб нам быть вместе. Мне ль не любить тебя?.. И ты сделал наследником плод наш, всех обманув… Ты странный. Правишь ты сердцем… А это значит – ты свершишь небывалое, о, мой Хор, бык критский!

– В Египте есть свой бык – хмыкнул Хеопс, – бык Апис. Ваш бык – любви. Апис – это бык власти и воплощенье Птаха, бога богов. «Велик Апис в Стойле, что в храме Птаха во Граде Мемфис!», как говорят у нас… Твой «на минойских лугах бык критский» очень уж прост, Эсмэ. В праздники Апис ходит в Мемфисе – и все падают ниц с мольбой. Апис есть мощь Египта. Апис есть государство… Я, Эсмэ, – встал Хеопс близ ливийки, – бог. Мне сходство с Птахом льстит больше, чем с быком критским.

И, мимо пляшущей с систром девушки, он повёл Эсмэ в спальню. Ложе их было в льнах. Он снял с неё поясок, на коем вис анх – крест жизни.

– Разве ты жрица, чтоб носить знаки?

– Наша любовь, – вела она, – чудо. Ты, бросив всё, – со мной. Это не хвалит ни люд Египта, ни его боги, сколько ни есть их. Нас защищает не власть твоя, хоть она велика. Вся власть – на суше. А мы в стихии, ибо конца нет морю! Нас хранит жизнь. Крест этот – знак её. Жизнь и власть – разное. Ты от власти бежал, царь, к жизни, а её бог – любовь. Анх значит, что я раба её… Знак значит многое, царь, любимый мной! Даже то, что ты – критский бык, как я пела, – даже и здесь знак.

– Разве?

И Эсмэ села в льнах, слепя грудью и лоском бёдер.

– Небтауи! Вышел из моря на брег Крита – бык. Он бел был, как мел, и дивен. И Пасифая сошлась с быком. Плод любви их был спрятан в грот под землёю… Страсть наказуема, коль свободна, а не законна. Так и у нас, небтауи: ты и я под крылом стихий бережём любовь, ибо нет ей в Египте места. Ибо, царь, когда в дни торжеств ты ведёшь быка Аписа в Мемфисе – ты не мой, ты общий. Мой ты, когда ты, бык критский, в море!