Оковалки. Тайна Фрейда

Кронов гадал про след, что серел на асфальте после ремонта, – круг, будто вытертый абразивом, – и говорил негромко:

– Женщина и мужчина – части друг друга. Разум диктует, что половой строй вечен. Но первозданное манит памятью о единстве. Разум мешает и избывает тягу к слиянию, конъюгации, синкретизму средством морали. И мы несчастны. Счастье нам снится, только лишь.

– Мы его потеряли, счастье?

– Фрейд… – начал Кронов. И замолчал.

Смешались и накатились ужасы снов, мучительный стыд непомощи псам, проколотые колёса, беды и муки, пыль в атмосфере – висшая с марта странная пыльность.

– Фрейд, – вёл он, глядя, как уже снятый бокс три ремонтника грузят в кузов и отъезжают, но оставляют след на асфальте, будто от тёрки, – Фрейд, иже с ним, решили: людям нужней культура; мол, препарировать, править, мучить жизнь, чтоб познать её, даст нам столькое, сколько счастье нам дать не сможет; мол, боль познания лучше счастья… – Смолкнув, он вспомнил: круг на асфальте схож с прежде виденным у Оки зимой у обрыва кругом. Что там в кругу зимой как бы двигалось, здесь застыло. Близостью важного, колоссального по значению для него и для всех повеяло.

Саша ждал его, наступив на «зебру» через дорогу. Джип с модным номером, с запылёнными стёклами, лез на них, и бугай орал:

– Пшёл на с дороги!

– Скот! – крикнул Кронов.

Маетность жизни сплавилась с матюком из джипа. Кронов, сорвавшись, крикнул не хаму, но свинствам разума, расчленившим жизнь, прикрепившим на клочьях бирки и разложившим их по сортам, достоинствам и порядкам, в коих не жизнь, но статус. Он крикнул нормам, выбравшим прессинг высшею ценностью и стирающим тех, кто против. Джип тормознул; бугай, приблизясь и вздевши Кронова, так что куртка напялилась на лицо, швырнул его, после поднял с асфальта пачку, – деньги, валюту, что от швырка упали, вывалясь из кармана брючины Кронова.

– Это штраф с лохов!

Джип уехал.

Саша в смятении бормотал: – В полицию… Фёдор Павлович, номер помню… Разве так можно?!

– Можно, – Кронов вставал с асфальта. – Рядом, – сказал он, – те Патриаршие, где Булгаков явил нам дьявола. Но Булгаков не там искал. Дьявол – разум, кой разделял, чтоб властвовать… Но – что делим-то? Кто дал право делить естественность на добро и на зло? Всё делят, точно в мясницкой… Выпятили «добро» своё, а «зло» прокляли, этим выплеснув вместе с грязной водой ребёнка. И вот «добро» прёт опухолью, шанкром, – Кронов отряхивался. – Пыль везде…

Мальчик глянул на солнце, скрытое пылью, и указал на пыльные окна. – Здесь эффект парника; глобальное потепление, а от этого пыль… Вы мыслите, как философ.

– Нет. Мой отец – философ. Я просто так… Мне в школу. – И Кронов выпрямился.

– Ушиб у вас. – Саша слабо мотнул рукой.

Кронов тронул лоб.

Зашагали по Вспольному. Пусть без денег, грязному, битому, глупо к Даше и незачем, Кронов шёл всё равно. Он маялся; его психика сыпалась. Он почуял фальшь мира; сущность убита, жизнь погибает. Мороком чудились сомкнутые в ряд здания и углы с поворотами в девяносто, – и не иначе! – некаких градусов; также люди, шедшие прямо и загибающие за угол точно по правилам. Чтоб попасть из А в Б – проклятие! – надо двигаться правильно, не как хочется, но в лад разуму и его конструкциям. На любом и на всём – знак нормы, знак математики. Всё разумно до смерти.

Всё существующее – разумно, понял он по-иному, а не как раньше он обнаруживал в этой формуле позитив. Он понял: коль всё «разумно» – значит как есть: с реальностью разума от «добра» и от «зла», с насилием, с горем и с прозябанием вместо жизни. Также он понял факультативность, гипотетичность, вариативность сущего: кроме разума, можно мир создать и иным путём: грёзой, памятью и любовью. Коротко, счастьем.

Разум и счастье…

Но, по Тургеневу, мозг счастливого еле действует… Кронов вздумал постичь суть счастья, – в библиотеке выискать Фрейда, не в интернетах для верхоглядов – в библиотеке. Что о нём знают? Только клубничку: Фрейд, мол, «торчал» на сексе и исходил из «комплексов», взять, Эдипова. То есть как бы дай волю – Даша в постель к нему, а он к дочери… Кронов, кончивший МГУ, знал Фрейда не как маньяка, рушащего запреты и выводящего преступления и недуги и бытие само от подавленной похоти. Кронов знал аксиому о сексуальном как непристойном, связанным с пылом юности и обязанном занимать в дне личности час, не более, в пользу прочих нужд, обращаемых, в основном, к культурному: к книгам, видео, спорту и им подобному. Мол, культурное создал труд, не секс; инстинкты, мол, – из каких «любовный» наисильнейший и разрушительный, – нужно сдерживать, чтоб они не свели мир к хаосу чувственных праздных тварей.

Фрейд постиг, что живут для радостей; жизнь не стала бы тщиться и развиваться ради страданий, мук, войн и тягот. Секс есть отрада, благо, восторги, свет в мраке жизни и ожидаемое, и чаемое; вообще – цель. Фрейд фактор секса как воли к жизни, венчанной счастьем, ставит условием бытия, какое НЕ ВОПЛОТИЛОСЬ. Не воплотился, коротко, рай… Срок счастья краток – до первородных, так сказать, вин (до vitium originis), Библия, главка три. Давным-давно «в первобытной орде», подумал Фрейд, некий праотец взял всех женщин, приватизировал, и отторгнутые от секса «вкалывали» без продыху; труд содеял «культуру». Сдержанность сотворила мир, в коем мы и теперь, мир, принятый высшей ценностью – много большей, чем счастье рая.

О, Фрейд любил культуру, что утвердилась явным насилием против счастья!

Кронов понять не мог важнейшего: утверждая, что счастье, дескать, не ценность нашей культуры, он, Фрейд, злорадствовал? или маялся? Или то и другое в разный период? В юности, полной силы, он, Фрейд, успешный и перспективный врач и учёный, думал, наверное, что когда Рафаэля (Баха, Толстого) не ограничивали бы нормы, то он талант бы растратил в сексе, не написал бы массу шедевров. Ранний Фрейд «счастье», как и «свободу», мыслил в кавычках, веря, что счастье, как и свобода, вовсе не счастье и не свобода, если по сути не окультурены. То есть правильно, что давным-давно некий праотец подавил инстинкт, мощь которого потекла в «культуру». Жуть, мнилось Фрейду, если бы люди только сношались и отдыхали после сношений, а в перерывах жадно питались. Секс усмирили ради «культуры»… Фрейд был, короче, за продуктивность высшего свойства; секс был обязан множить духовность: то есть либидо будущий Моцарт пусть изливает в сладких мелодиях.

Это ранний Фрейд.

Поздний Фрейд в мудром опусе о вине культуры (Das Unbehagen in der Kultur, 1930) мыслил о чёрствости, об обманах мира культуры, где два не стали бы душегубами, если б тысячи в разной степени не желали содействовать. Что, Фрейд судит культуру?.. Впрочем, об этом думать не время. Кронов припомнил лишь, что позднейший Фрейд утверждал: не дёшево обошлась культура роду людскому: стоят ли выгоды от культуры мук людских, что она принесла? Позднейший Фрейд понял нечто, что отрицало наш «сей мир» напрочь, что было Благом в высшем значении vs пайковых благ от «культуры»… Следственно, счастье в мире культуры недостижимо и заменяется псевдо-счастьем?.. Ранних ошибок доктора Фрейда – высокомерного культуртрегерства – Кронов, пыльный и битый, шёл и не мог простить. Юный Фрейд лгал о жизни, универсальной жизни in total, им низводимой только к культурности. Что она дала Кронову, но и всем? Сказать бы, что… Да ничто. Взять, Кронов, возраст – за сорок; жизнь прошла. Вместо счастья – «культура», что заместила счастье фальшивкой… То есть культура пагубна в корне. Надо спасаться. Люди бессменно в поисках счастья, но продолжают дело культуры и монтировку лучшей морали… Вот только счастье мёртво в культуре, да и в морали – в сердце культуры. Люди везде-всегда будут лгать себе про «духовные радости» плюс «семейные ценности» их культуры вкупе с моралью, тем подтверждая, что существующее разумно, что порционный секс обязателен, что есть «частные сбои», а в основном – «всё правильно» и иного не может быть. Между тем Ницше вник, что нравственность есть уже декаданс, распад, и что жизнь – в инстинктах…

Не с кем поговорить, знал Кронов, не с кем.

Для миллиардов счастье в корысти. Дом, жор и деньги (сто домов, сто хот-догов, сто тысяч денег) – вот и всё счастье… Массы о чём твердят? Где бы что поиметь побольше, как стать богаче. Только и можно с Сашей поговорить… А толку? Саша подросток…

Кронов взял сотовый, но не стал звонить. Он вдруг вспомнил, что позабыл про круг спиридоновский и про окский. Также он вспомнил, что видел боксы, как спиридоновский, повсеместно. Если, под видом евроремонтов канализаций, власть круги прятала – это факт в пользу множества оных. Бокс наблюдался близ Красной площади; есть бокс в Химках; есть бокс в Отрадном. Кронов их видел. А что опасны эти круги не в шутку, он убедился в случае с Волиным… Впрочем, может, и нет кругов. У Оки, может, был только смерч; Волин въехал не в круг, возможно, но в некий камень. На Спиридоновке, может, тоже – просто наладка водопроводов. Нынче ведь мода всё делать тайно, чтоб не мозолить, так сказать, глаз, – культурно.

– «Крокки» у Даши был, – брякнул Саша, сбоку хромавший.

– Что?

– У неё был «крокки».

Кронов вдруг понял, что речь о сотовых, и продолжил: – Я взял две трубки: «крокки» для Даши, но молодёжный, и для себя обычный. Двести пять долларов. Это было давно уже.

Мальчик фыркнул. – «Оксиа», в тонну баксов.

– Первый раз слышу. Что там за «Оксиа»? – Кронов спрашивал и додумывал про круги, уставившись в тротуар, пошагово ползший в ноги пыльным асфальтом.

– «Оксиа» у неё, смартфон теперь… Фёдор Павлович, – начал мальчик, – ваша фамилия от монеты «крона»? В смысле Рублёв там, Стерлингов, Грошев?

– Вряд ли. От «хроно», то есть от «времени». Связь и с вечностью, и со временем. Либо, может, от Кроноса, это бог такой древнегреческий, что царил до порядков, принятых Зевсом. Кронос царил в век Хаоса; Зевс наладил мир Космоса. Космос с греческого – «порядок».

– Знаю, не маленький… – Саша снял и протёр очки от загадочной, висшей в воздухе пыли. – Зевс правил с Герой. Были Венера, Марс, Аполлон, Диана. Светлые боги кончили с прежними, ну, с хтоническими страшилами, основали прекрасный мир для людей. Так в мифах.

– Нет, – начал Кронов. – Мир не прекрасный, а однобокий. Стали судить мир, как он был создан, и обнаружили в мире «зло», которое оттеснили, а на оставшемся, – дескать, «добром», – строят порядок, «добрый», разумный и позитивный. Что ж ты, Саша, в этом прекрасной «доброй» конструкции вечно споришь с отцом, скажи, а вчера бил парня?

– Парень? Он первый… – Мальчик нахмурился. – Да он гопник! Мы незнакомы. Вышел из дома, он мне навстречу, деньги дай… Ну, я отдал бы, он был старше, да и обкуренный. Но у дома – обидно, я его стукнул; тут как раз вы… он смылся. – Саша хромал с натугой, светловолосый, в джинсах и в свитере, что болтался на тощем маленьком теле, в модных кроссовках с лейблами, в очень сильных очках. – Вы, значит, враг разума? Вы агностик? социопат?

– Я – против первенства человеческого «добра». Оно – плод разума. Вред от разума – в им вменённых табу, в запретах, что, взросши в этике, проросли в науки, в их постулаты. Хватит об этом… Ты на занятия?

Саша с ходу пнул камешек на асфальте. – Не на занятия. Просто дело есть… Вы звонить собирались? – бросил он, видя, что собеседник долго шагает с сотовым в кулаке.

– Не буду. Школа ведь близко, – вымолвил Кронов.

– Вы вот философ… – Мальчик помедлил. – Это зачётно. Были бы президент, улучшили бы нам жизнь? А если бы были Кроносом, оживили бы орфов, гекатонхейров, гарпий, горгон, циклопов и беспорядок?

– Знай: беспорядок – это реальность, зиждимая не логикой. То есть это порядок, но первозданный. Он основал бы мир без деления на добро и на зло, мир целого, не растасканного в куски, мир жизни, а не понятий и не суда над жизнью.

– Но мы и так живём, вроде. Не умираем же?

– Неизвестно… – выложил Кронов и повторил возникшую полчаса назад звукофразу, кою ни он тогда не сказал, ни Саша, но коя вывалилась сама:

– Живые завидовать будут мёртвым.

3