Оковалки. Тайна Фрейда

– Сюрприз?

Дочь вынула свой смартфон, – как Саша проговорился, впрямь дорогой.

– Откуда? – Кронов схватил его.

– Папа, незачем! – дочь просила. – Ты всё испортишь.

– Всё-таки. – Он упрямился; он имел уже мнение, возбуждённое Диной. – Деньги не с неба нам достаются.

– О, ты испортил всё! – Даша тронула свой живот, напрягшись. Жест был знакомый чем-то давнишним, чувствовал Кронов.

Дочь улыбнулась. – Пап, откровенно?

– Я с тобой честен.

– Честен всегда?

– Как факт.

Дочь спрятала руки за спину. – Ну, я выиграла смартфон. Игра есть: шлёшь эс эм эс, везёт – выигрываешь. Веришь?

– Я не хотел тайн, – выложил Кронов. – Я тебе никогда не лгал. Я люблю тебя и хочу быть в курсе.

– Тоже люблю тебя… – Дочь, убрав с щеки волосы, улыбнулась. – Я ведь расту. Мы разные организмы, хоть и родные. Тайны в семнадцать лет неминуемы.

– Тайны есть органические, природные, – начал Кронов, сжавши смартфон, – есть тайны умышленные, опасные.

Даша выхватила ожившую писком трубку. Что-то ответили, отчего она сникла; вскоре спросила: – Вы не ошиблись?.. – Ей говорили что-то минуту. Выключив трубку, Даша сказала, резко и глухо: – Папа, где мама? Там её нет, в могиле. Где она?

Кронов выдавил: – Как?.. Зачем?.. Объясню… Но…

– Ты, пап, всегда был честен?

От потрясения он вспотел.

– Где мама?

– Даша…

– Лгать можно?! – дочь прервала его. – Я тебе буду лгать с сих пор! Вот, смотри: я люблю тебя, Саша, хоть ты ботаник и хромоногий! – Дочь, пройдя, вдруг впечатала губы в Сашины. Тот краснел, колченого мялся на месте.

– Мы с Сашей в загс идём! – возгласила дочь и ушла, вихляясь. Дина потерянно побрела из сквера.

Пропасть, разъятая у Оки зимой, увеличилась, и в неё Кронов падал вместе со всей своей философией и мучительной памятью…

Дело в том, что жена его (и мать Даши) не умерла. Но где она – Кронов думать отчаялся и ему было тошно думать об этом в это мгновение, как вот только что чуть не вырвало его дочь от ярости, духоты и пыли либо секреций женской природы. Сдёрнув с кустарника пыльный листик, он зашагал прочь, силясь не чувствовать и не думать; дома, взяв таксу, начал гулять с ней так же бездумно и малочувственно. Пёс по имени Бой, – как Кант в Кёнигсберге пару веков назад, – совершал свой маршрут вдоль стен и оград, вселенную игнорируя. Кронов в свой черёд игнорировал пса, которого озорным щенком принесла в дом жена когда-то. Он игнорировал пса всяко, чтобы не думать. И когда позже, по возвращении, он схватил трезвонивший телефон, решив, это дочь звонит (но звонил «Центръкомфорт» с вопросом, как там «праколотые калёса» и не желает ли «съэхать в Выхино»), он не мог о ней думать. Он напрягался вовсе не думать, приготовляя суп; а неюный Бой, морда к лапам, тихо лежал в углу, не сводя с него глаз. Не думал он о жене прилежно, и когда потный не от волнений, а от усилий, влёк в автосервис шины от «двойки».

Думать стал, лишь когда на машине полз в плотных пробках, часто терзая тормоз с сцеплением и из внешнего отмечая разве что бампер дымной передней коцаной «киа». Этой работой, – в смысле курьерской, – он был обязан именно пробкам. Бизнес курьеров множился, инспирирован пробками, ведь пешком груз доставить проще, да и дешевле. Кронов в метро и возил заказы. То, что сейчас он в пробке, значило, что сейчас особый день: предстояло везти груз в Дмитров личной машиной. И он опаздывал из-за тех же пробитых ночью колёс, – чинить пришлось. А ещё из-за Даши… Кронов корил себя, что тогда возле школы вдруг растерялся и не спросил её: как, за двести вёрст от могилы, дочь убеждается, что в могиле не мать, а нечто? Следует вывод: в дальней могиле роются и звонят ей? Но, чёрт, что роются? Как? Зачем? Кто им право дал?.. Надо выяснить, что возможно лишь с дочерью, а она не расскажет, если он с нею не объяснится. Ибо в могиле как бы жены его (её матери) – не жена его (её мать).

Давным-давно, когда Кронов решал, как быть, на кладбище видел холмики без надгробий и без оградок. Мёртвые сгинули вместе с теми, кто хоронил их. Так и пришла мысль. Он всё устроил: над безымянным старым бугром, заросшим, непосещаемым, он воткнул именную плиту: мол, «Вревская»… А дочь выяснила: под холмиком был мужчина либо ребёнок либо ещё что, с женщиной, каковой была мать, несхожее… Но и будь там хоть женщина, – молодая колхозница, – стиль одежд и серёжек явно отнёс бы кости к тридцатым – шестидесятым, не к девяностым, если уж холмик напрочь заброшен. Что там должно лежать плутней Кронова, не истлело бы в той значительной мере, чтоб усомниться при опознании… В общем, там не жена его.

Шрам на Дашиной шее – след тех дней. В девяностых, – прямо на пике пиршества «разума» и глобальных «всеобщих ценностей» на руинах Союза, – Дашу украли. С таксой, пока мать беседовала с подругой, девочка забрела за дом – а вернулся лишь Бой. Конечно, Дашу искали. Но не нашли.

Сложилось шесть версий главных:

выкрали ради выкупа, – стало быть, позвонят;

вторая: выкрали на продажу либо, возможно, чтоб попрошайничать; год пройдёт – Даша будет цыганка, внешне сначала, позже и нравом;

третья: выкрали под заказ бездетным. И увезут, хоть в Чад;

четвёртая: выкрал злобный маньяк из Тулы (Тьмутаракани, Глазова, Смрадова), изнасиловал, задушил и скрылся – либо насильник стационарный, кто будет мучить Дашу в подвале;

версия пятая: Дашу выкрали психи и сатанисты и, скажем, в кухне неподалёку Дашу едят;

шестая: Дашу разрежут и продадут на органы заграницу.

Все эти версии были в лад нормам разума. А он есть, если есть, релятивно чего ткать мысли:

коротко, если есть «я»/«не-я»; если есть «свой»/«чужой»; если есть «зло»/«добро»; если есть «дух»/«плоть» etc. разделения. Скажем, Фихте мнил: без «не-я» «я» не может сознать себя; претворить себя «я» способно лишь от «не-я», которое также «зло». Гнобить «не-я» – конструктивно, нравственно, ибо «я», «добро», в вечной битве с «не-я» как «злом». Это значит: быть «добрым» и возрастающим за счёт «зла» – разумно.

То есть в итоге Дашу украли.

То есть в итоге стался «культурный», «нравственный», «добрый» мир, всеместно превозносимый.

То есть в итоге и получилось, что получилось…

Едучи, он почти не дышал от пыли, что висла с неба, и от бесчисленных автовыхлопов. Пробка – троп бытия, он понял; род людской сотворил континуум, что, утратив связь с Богом, околевает и разлагается. То «добро», что в феноменах фильмов, книг, баров, фабрик, пушек, законов, моды и пр., было вырвано из природы, понятой «злом», «недолжным», сделалось мёртвым… Кронов побрызгал на лобовик – смыть пыль, струившуюся из воздуха, затемнявшую виды. Глаз – лоцман разума – назначает дистанцию, выявляет различие, а вот слух… Кронов понял вдруг, что обходит проблему, дабы забыться. Вспомнить же нужно.

Не было Даши год – год страшный. Но в ноябре, под вечер, Кронову позвонила жена сказать, что, мол, Даша «на Киевском», ждёт «у касс». На этом связь прервалась.

В течениях меж «комков» («коммерческие ларьки») вокзальный люд влёк к платформам груз потных тел. Найдя у касс Дашу с кровью на шее, Кронов ушёл с ней, думая, что жена – с полицией и ворами, для объяснений и протокола: дочь же оставила возле касс; наверное, было некогда: опера торопились с ней разобраться ради дел прибыльных.

Он помыл Дашу в ванне, сняв с неё рвань; одел её в платье новое; обработал ей рану. Даша дичилась. Спать он лёг поздно, долго прислушиваясь к шумам и веря: час-другой – и жена будет с ним.

Марго не пришла.

Назавтра он был в полиции; требовали открыть, кто мстит ему, если выкрали дочь сперва, а теперь – супругу. Подозревали его, не верили, что безвинен, ибо в те годы каждый был пройда и нарушитель буквы закона.

Дочь на расспросы не отвечала, выяснить, где держали её, не вышло. Так что от жизни где-то и с кем-то, канувшей в Лету, разве что шрам – тонюсенький шрам от лезвия. По Марго тосковал он меньше, так как сгорел на Даше. Да и внушали, что, мол, «сама ушла»; дескать, «бабы изменчивы». Раз привиделся сон: жена спит с другим беременной в грязном месте, схожем с халупой… Странно, так как в селе она не могла быть, не прижилась бы там, москвичка, гид из музея Глинки и утончённая чрезвычайно. Сон вызвал ревность. Сон походил на правду, точно он, Кронов, был и насильником, и тем самым, кто наблюдал во сне акт в подробностях. Сон внушал, что Марго не сбежала, но поневоле сделалась жертвой.

Дашина драма выхолила в ней вдумчивость, сухость, сдержанность, здравомыслие и привычку к анализу, к разделению на пригодное и негодное лично ей, что значило, что она раздвоилась. Цельной дочь не была: ей вечно чего-то недоставало, сходно в себе находила пятна. Спрашивала про мать часто… Как быть с пропавшей? Выдумать небыль? Вспомнив про окские одичалые кладбища, Кронов, выбрав запущенный жалкий холмик, справил надгробие; показал, где «мама». И Даша плакала. Кронов понял: всё сделал верно. Он по себе знал, как тяжела тоска неизвестности.

Нынче тайна раскрыта, и он расскажет всё.

Резко выжав сцепление, – в миллионный раз? – Кронов вновь надавил на тормоз. Воздуха мало, душно и пыльно, глаз футерует как бы стеклистость… Воет навстречу реанимация… пробка еле ползёт…

У церкви, крошечной и по сельским меркам, он повернул к воротам, сунул охране пропуск.