Сей мир. Стена

Успех сногсшибательный!!

Ездки!!!

Цаца и Тата в Пензе, в Твери… в Москве… в Сочи, в Хельсинках!

Гала-шоу в Варшаве! Клюэрт в судействе, блин!

Цаца с Татой «лизались», две лесбиянки, мол; заставали их «в позах». Денег при том при всём им давалось немного; Цаца в Москве не могла снять комнату. Через год Цаца рыпнулась. Кай велел не «чесать щи», или «отцедит» её в «отстой», «всасала, нет?» Цаца ляпнула, что её ждёт Клюэрт, – и была изгнана из «Шаёбочек»; заменила её тинэйджерша Хулиганкина. Цаца, сняв в Бирюлёво угол, бедствуя, не могла попасть в шоу-бизнес (ибо Кай Харчев врал на тусовках, что она «выдахлась блять, не тащит»), и лишь смотрела, как её клип, – с её же участием и вокалом, – крутят по телеку. Раз пришла на «Шаёбочек» в клуб «Припевочки», вызвав вой у фанатов, – впрочем, вмиг стихший, стоило Ёнкиной с Хулиганкиной приспустить, сучкам, лифчики! Сквозь толпу она двинулась прочь в слезах, положив, что она и взаправду нуль. Но вот что покоряла «пипл» и ей письма писали, клип её лайкали да репостили – это трогало, побуждало к борьбе; ещё на неё оглядывались на улицах, из двухсот один узнавал её и приветствовал.

Как узнал оголтелый «пёс-человек».

В конце девяностых был такой, «из Бердичева», кто, чтоб взять Москву, покорить её, в подворотне Арбата голый на цепи выл, ссал, подхватывал ртом куски, швыряемые зеваками, и в финале заваливал грубо «даму», шедшую мимо-де (а была «дама» Цацей); он с ярым лаем тискал ей бёдра; вслед за чем «господин» осанистой строгой внешности отгонял его тростью и подымал её. Рейтинг «пса-человека» рос. Он в смокинге открывал салоны, делал таблоид «Mixer искусства», пел на концертах, ставил спектакли; вёл чаты, блоги и передачи про «симулякры в сфере культуры». Цацу он содержал и, походя, с нею «трахался»… Кай же Харчев сбацал проект, где новые две «Шаёбочки» сладко пели про вечную их «беременность» у двоих подруг «одновременно». Как итог, Тату Ёнкину тоже прогнали из шоу-бизнеса, и вдвоём они жили с «псом-человеком», что их «пердолил». Тата меж делом интриговала – и Цаца снова хлопнула дверью, съехала, но теперь за Мытищи, где, вспоминая дни краткой славы, в грёзах разделывалась с врагом: является, скажем, с Клюэртом на фуршете и даже взглядом не удосуживает паскудцев «пса-человека» и Кая Харчева, ну а Ёнкиной морду бьёт… Если впрямь она родственна Квашнину – круто! Вспомнить фамилии всех-всех родичей, и, случись, что Квашнин их признает, – всё, Цаца в дамках. В худшем из случаев тысяч сто слупит долларов, в лучшем – брак со старпёром, смерть его – и у ней миллиард до цента! Без «двух сынов» его! Ибо если есть мысли, как всё устроить, сложится данность, ведь бытие – мышление. Это Цаца.

Сыщик же спал в замызганном мятом сером плаще; а утром, сняв рвань носков, спустился к почтовому, ниже парой площадок, ящику и за завтраком прочитал о женщинах, запропавших недавно, и о Барыгисе: дескать, партия ПДП лидирует по опросам. В маленьком интервью для «Хроники», криминального дайджеста, Ройцман выступил, заявив: «Мир кончился». Сыщик глянул в окно. Обман. Мир тот же: спальные лежбища, рыла труб хлебзавода, люди туда-сюда… Брешет Ройцман, собака: мир невредим стоит. Его мордой еврейской бы… Мир стоит. Поэтому нужно вкалывать, пусть он, сыщик, концом своей серой судьбы развлёкся бы. Это сыщик.

Утром Барыгис Лев, заказав Квашнина двум киллерам, ехал в Тверь на дебаты, думая: пусть противники пышут пафосом, пусть витийствуют, он же, тёртый калач (чем мнил себя и болван-избиратель), станет, посмеиваясь, помалкивать, чтоб казаться «народом, знающим что к чему». Трёп незачем. Власть приблизилась. Власть – его почти. Власть такая, что, пока будет власть продолжаться, лопнут глаза у всех, а закончится – никого на земле не будет. Это Барыгис.

Да, всё и было так.

6. Словобойца

В августе, за «сожи?гом» и Разумовским, старший Квашнин забыл о них. После тысяча девятьсот девяносто девятого память в нём отторгалась, съёживалась, бессилела. В каждый день он с трудом входил в сонме лживых, ловчащих фантасмагорить, но оплывающих в хаос форм. Лишь Дану он помнил. И стал искать её. Он поехал из Квасовки, сев на мерина, отмечая охранников в отдалении; так решил его сын и Ройцман после того, как он выразил волю жить в одиночестве. Люди двигались от него поодаль; он восхищал их образом странного, небывалого существа, которое обещало, что даст им большее, чем «сей мир» вокруг, – «эдем» им даст.

Он на мерине ехал, видя окрестность. Вон, по-над Лохной, мелкой, студёной, быстрой и звонкой, – ферма Магнатика, кто бежал отсель в девяносто девятом, в коем Квашнин как раз бился с Логосом… Миновал он мансаровскую редь изб. А час спустя он проехал, мимо воссозданной из обломков церкви и мимо маленького Лачиново да развалин Щепотьево, к одинокому дому близ восстановленного им храма в честь Вознесения. Старый мерин под Квашниным был крупен. Крупен был сам Квашнин в белых брюках, в белой рубашке… Солнце висело в выцветшем небе… «ВАЗ» пропылил к нему; председатель хозяйства выпросил ссуду… Позже облаяли его шавки… После никто ему не мешал. Свернув к столпу, на котором подвижничал Серафим, дед Даны, ныне покойный, он луговиной выехал к речке, где была девочка в пляжных тёмных очках. Помедлив, та взобралась на мерина. И пустились в обратный путь.

– Ты одна живёшь? – он спросил.

– Да.

– Ешь?

– Нет.

– Дважды два сколько?

Дана молчала, чувствуя, как тогда, при «сожи?ге», как и всегда, что с всадником, за спиной какового едет, знается в том миру, где порою бывает в хмурые ночи; там он иного, дивного вида, а не как нынче он был наружно просто мужчиной.

Около Квасовки мерин стал как вкопанный. Всадник слез и пошёл в проём меж робиний с щёлкавшими в зной скрученными стручками. Виделись три столетних избы в саду, выше – поле некошеных жухлых трав. Повеяло чудом, странностью.

Пребывал Квашнин в Квасовке, дабы вызвать особую, небывалую сущность в райском когда-то, нынче гниющем, гибнущем мире, к счастью избавленном им от слов, – лишь клочья их взвапливали повсюду. Кризис, однажды с ним происшедший, дал постижение, что вокруг нету истины; ибо там, где её принимают, сразу безлюдие. Он постиг, что действительность сплошь не истинна. Весь сей мир – от условностей, схожих с истиной, как жизнь с чучелом. Мир сей – плод интеллекта, чистый плод разума, наваждение, от которого тварь терзается, по ап. Павлу, но и отпасть не может. Жить и быть – не тождественно. Жизнь – вне разума. А Квашнин жаждал в жизнь, кою мозгом не сыщешь, но только донным в тьме за сознанием.

Он постиг: жизнь под гнётом понятий (норм, слов и смыслов). Люди фальшивы; всех можно вымарать. Нужно выйти из сложенных в лад понятиям человеческих имиджей, – и тогда можно жить, жить истинно, хотя там и не будет впредь «дважды два четыре», ибо там нечем будет считать, и тяжести, ведь там нет страха падать. Сходно там смерти не существует, ибо гнить нечему; там нетленная Жизнь Дословная. Так он видел в безумии. Но сей мир возвращал его ко всеобщим регламентам, атрибутам и ценностям. Он боялся попасть в дурдом принуждением, потому что врагов хватало. Всё человечество было недругом Квашнина. Спасал его, впрочем, рак, которым он объяснял страдания, что сводили с ума-де.

Коротко, он предчувствовал, что он нарочный Истины; что приходит конец словам; что людей породило знание зла-добра, повергшее Безъизъянное; что теслом словосмыслов из Прото-Жизни (рая, эдема) сделан был мелочный хомо сапиенс, сходно дикие плющат лица в лад их «эстетике». И в момент, когда в нём гас разум, он постигал вдруг, что ни природные (гравитация), ни моральные (не убий) законы суть неестественны и не значат, а совокупность их, от которой мир мучится, уступает дерзнувшему.

В общем, он был безумным. Но он угадывал в том победу. Он смыл историю, смазав пишущий её текст, расправившись с фаларийским быком[13 - Тиран Акраганта (VI век до н. э.) сжигал врагов в медном быке, превращавшем стенания жертв в мелодии.]