Журавли летят на юг

И я чувствую, как трясина поглощает меня…

Путник заснул сидя, и сейчас, упав набок, основательно треснулся головой о камень. От чего и проснулся и выругался матом.

– Твою ж ты мать – еще раз повторил Идущий, потирая ушибленное место. – И приснится же такое!

Солнце успело закатиться за вершину Нарыш—Тау, и снежная татарская чалма, которую гора носила с неизменным достоинством, была уже не розовой, – серо—лиловой она была и есть, и продолжала быстро темнеть.

Сумерки стремительно падали на горы, или гору, серым саваном, обещая скорую ночь.

Пора было идти, по зову сердца и долга. За всеми ответами.

Путник тяжело вздохнул, встал и шагнул в кромешную тьму подземелья…

Раз—Два—Три шага – и темнота сомкнулась вокруг.

Беспределами.

– Кто я… скажите мне, кто я?!

– Выдающий—Себя—За—Пророка, улю-ль-азм рассуля; маленький Джоник, глупый сын своего рода, ветвь от дерева гордых обитателей севера…

– Где я?! Где он, этот, который выдаёт себя за пророка?!

Нет, и не слышно ясного ответа.

Лишь хихикает махонько насмешник—невидимка:

– В преддверии райских садов ада, в странной стране, дружище – а хуже места и не сыскать, хоть век сыщи, да не сыщешь!

Тьма обступает, морочит, приникает тесными объятиями нелюбимой женою, на зубах хрустит противной мукой, а где-то неподалеку капли воды долбят темя вечности: иже, еси, на, небеси, отче, наш… ты, гроза, гроза всех богов…

Капли? Воды?! Откуда…

Встать на ноги труднее, чем пешком дойти до легендарной горы Кайлас.

Поначалу приходится двигаться на четвереньках, по-собачьи, в кровь обдирая колени, а потом уже, когда боль становится обжигающим кнутом, рывком подымать себя и, выплевывая хриплый стон, тащиться в темноту. Невозможную, небывалую – темноту, где пахнет сыростью, а капли не смолкают, бубнят речитативом древнеарабских сур: Алиф. Лям. Мим…

Сначала всегда была тьма, а потом появился свет.

Так было и есть изначально.

Надо было Идти.

Только не пророк я, рассуль, или новый мессия.

…Родник доверчиво ткнулся в ладонь холодным носом – и отпрянул от рыбьей чешуи, обиженно лепеча невнятицу.

Брызги маленькой радугой, на миг повисли в воздухе, чтобы опасть на травы капельками невинной росы.

Гордая фиалка вскинула головку, украшенную алмазным ожерельем, и насмешливый щебет птиц был ответом этой гордыне.

Солнце золотце, пригоршнями рассыпало вокруг тертую охру, золотя кусты жимолости, оглушающий аромат плыл волнами, заставляя сердце биться чаще, словно у юноши в предвкушении первого любовного свидания – а каждый вдох и выдох звучал «альфой» и «омегой», славя Всевышнего, повелителя блаженных садов, родителя всех религий.

Я стоял нелепой, закованной в металл статуей, посреди райских пределов, и не знал: тосковать ли мне за тьмой подземелья Испытания «беспредельной»?!

Тьмой, из которой родился свет, как уже случалось некогда с мирозданием; да и со мной, как однажды бывало.

Или обождать чуть…

Память подсказывала свидетелем, заслуживающим доверия: никакой доспех не надевал.

Я не брал его с собой, не просил Виландию помочь мне застегнуть пряжки и затянуть ремни; я не облачался во все эти зерцала, оплечья, наручи, поножи, не обвивал талию поясом с бляхами, не украшал голову прорезным шлемом.

Я не делал этого, и не брал короткий, словно игрушечный клинок.

И тем не менее – творение неведомого оружейника покрывало злосчастного Идущего с головы до ног, и это являлось такой же истиной, какой была гробница, оставшиеся снаружи.

Я готов к бою.

Я – потому что здесь и сейчас не находилось места лжи или притворству, отстранению или возвышению, всем этим; Джоникам, Риккардам, Идущим Впереди, путникам, странникам, именам, прозвищам, отчествам и племенным тотемам.

Я был наг душой и открыт рассудком для всего, что могло произойти со мной в здешнем раю.

Не смешно ли? – оголенный боец в ратном снаряжении!

Да смейтесь великим смехом!! Ведь я же Отступник!

…трава хрустела под двойными подошвами латных сапог.

Брызгала липким соком, ломкими стеблями корчилась за спиной.

Трава была бессмертна: что значит истоптанная сотня—другая зеленых побегов для обширной луговины?

Меньше, чем ничего.

Трава знала о бессмертии, и я знал о бессмертии.

Мы с травой знали о бессмертии всё, или почти всё.

Я сдвинул набок ножны с альфангой, и полной грудью вдохнул пьянящий ветер, отличный от запретного вина лишь тем, что он был дозволен.

Куда идти? Что делать, кого спрашивать? С кем биться и драться?

О, гордый Люцифер, творец Отступника, неужели именно здесь тебя выели до сердцевины, выбросив в земной мир лишь пустую оболочку?!

Деревья сомкнулись вокруг меня: ивы с ветвями—хлыстами, вековые карагачи, пирамиды кипарисов накалывали облака на острия макушек, красные листья аргавана соседствовали с серебристой подкладкой листвы сафеддоров.

И пятнистой шкурой леопарда, земля стелилась к ногам нового владыки.