Кройщик

О его смерти узнал случайно, тоже через некоторое время, так как в последние времена, потеряли связь друг с другом.

Его дети, продали квартиру, поменяли место жительство.

Поэтому в наследство досталась лишь пара пожелтевших фотографий, его несколько писем к маме, хранившиеся у нас в квартире. Хотя оставалось одно; картина, прямо на стене дома, где он жил перед смертью.

Недавно появилось модное течение уличное искусство, когда люди расписывают баллончиками торцы многоэтажек полосами, или в лучшем виде абстрактно-модерновыми раскрасками, мерзко раздражающими глаза.

Отец же, стал одним из первых, кто подал такую идею, по облагораживанию городской среды обитания, только он рисовал масляными красками, малярными кистями.

Что же там изображено? Голубь? Не совсем так.

Голубь присутствовал, но он очень маленьким, совсем незаметным на общем фоне, как фамильная подпись художника, божественного творца Дамиана.

Я приехал в город, где он жил, после всего, конечно самих похорон.

Замер на месте, поражённый увиденным; на торце, на всю высоту девятиэтажного дома, стоял на одной ноге длинноносый фламинго, высились зелёные пальмы, синее море провожало багровое солнце, уходящее в апельсиновый закат.

Только нарисован фламинго не розовым, как в песне, а фиолетовым.

Отец не рисовал привычные картины на холстах, в деревянных рамах, которые потом висят в музеях, на выставках, покрываясь пылью, как «великое наследие великих мастеров».

Его творчество в ДК потом замазали, в спортзалах сделали ремонты, церкви снесли, взамен построили новые, почти царские дворцы, а не обыкновенные храмы для обычных людей.

После перестройки стал учителем в детской художественной школе.

Можно сказать, что не осталось ничего эпичного из его творчества, кроме этого напоминания о себе, на торце типичной многоэтажки.

Точнее, будто отец знал, что повидаю, поэтому оставил такое: но не напутствие или послание, а нечто более важное, что крылось в феерическом пейзаже, так выделяющийся из тусклой реальности, серого города.

Своего рода, почти вечная фреска от папы, сопоставимая с теми фресками, которые некогда писал в соборах Рафаэль.

Повинуясь непонятному чувству, которое возникло после прочтения картины, именно прочтения как прощального письма, тогда подошел к торцу дома, оскальзываясь на мокром снегу, пробираясь среди куч пустых бутылок: внизу, где плескало волнами густое море, виднелось беловатое пятно, похожее на летящего голубя.

Потом ещё ближе, да так и есть, голубь как подпись отца.

Мне чрезвычайно захотелось потрогать, до него можно почти дотянуться рукой, но не хватало немного роста.

Я огляделся: среди выброшенного, наваленного мусора, неподалёку валялась добротная тумбочка, которая вполне заменила подставку.

Когда взобрался на высоту, то дотронувшись до голубя, ощутил тепло, хотя совсем рядом бетонная стена излучала мертвенный безжизненный холод красивой декорации из опустевшего театра.

Нарисованный кистью, вышедший из родственной крови, словно оживший, голубь подсказывал; обернись мной, лети свободной птицей в жизни, будучи даже в воде, не становись человеком!

В детстве существовал под школьной кличкой «голубь», но тогда же, после соприкосновения с краской, ощутил, что Голубь не просто Голубь, фамилия или псевдоним, а совсем другое, символично отображающий образ жизни и духа.

Направляющий Тотем, или печать моей судьбы, незримо передавшийся мне от отца.

Кем же пришлось стать на самом деле? Не знаю.

Как думаю, кройщиком.

Я обычный кройщик памяти, но разве бывает «обычный», в нормальном понимании вещей? Ещё и памяти. Наверно нет. Хотя, умники говорят, что каждый человек уникален по-своему, но это неправда.

Для себя вывел классификацию, в которой люди видятся в образах сторожевых собак, или трусливых гиен.

Все они с изуродованными рассудками.

То ли вследствие пропаганды, то ли от повального внушения.

Люди, как псы: кинешь им кость, – будут грызть её.

А дашь им власть, они будут грызть, подобных себе.

Мне их поведение непонятно, совершенно не трогает.

Моя работа как добывать хлеб насущный – кроить чужие, искажённые, головы людей. Они для меня вроде зверьков, перепуганных кроликов перед забитием на жаркое. Их нисколько не жалко. Почему так?

Из детства, плюс от одной приобретённой болезни, точнее синдрома.

Я прошиваю мозги, назад, или в будущее.

Перекраиваю швы на рубахе, как портной. Больше ничего.

Людям нравится, есть спрос, они платят бабки, всех устраивает.

Они довольные после сеанса, хотя некоторых из них приходиться потом водить за руку, а других отвозить в лес. Где они потом тихо умирают.

Потом приезжаю я, также тихо закапываю их, на полметра в землю.

Приходиться тратится на бензин, на все мелочи: кресла, погреба, на заунывные молебны хора, он состоит из двух девонек, которых однажды снял за деньги по дороге в Краснодар.

В том числе на одноразовые лопаты, которыми приходиться выкапывать ямы, на всё остальное; черные пластиковые пакеты вместо гроба, деревянные кресты, маленького размера, если отошедший в мир иной, христианской веры.

Одни расходы, если так дело пойдет так дальше.

В завещаниях отписанные на моё имя, бывали квартиры, дорогие машины.

Только слишком палевно, беру деньги сразу авансом, то есть наличными.

Честно говоря, тот ещё шарлатан, но приходиться быть таким.

Вру, обещаю рай, или сад с гуриями.

Ничего этого нет и в помине, кроме вечного успокоения.

Вру, что им там будет очень хорошо.

Ведь моё ремесло требует врать.