Номенклатор. Книга первая

– Но они, во-первых, в итоге замирились, – в свою очередь выказывает немалые знания и сам Тиберий, не просто болтун на вашем доверии и невежестве, а как видно, и понаслышке имеющий знания исторических фактов, – а во-вторых, чего только не сболтнёшь, когда тебя приспичит.

– И то верно. – Вынужден согласиться с этим заявлением Тиберия Гай Аврелий, по себе зная, на что он способен в такие дикие моменты, когда естество берёт вверх над его разумом, который в этот момент отступает по всем позициям и с ним всё в нём перестаёт считаться. При этом Гай Аврелий с большей чем раньше заинтересованностью во взгляде смотрит на Тиберия, явно ожидая от него пояснения тому, к чему всё это было Юлием Цезарем сказано.

А Тиберий всё понял по этому внушающему уважение взгляду Гая Аврелия и детализировал свой чуть ранее прерванный самим же Гаем Аврелием рассказ. – Доколе! – Как и должно всякому рассказчику, кто подвизается на этот роде искусства и он для него есть основной источник дохода, Тиберий сделал выразительную и красноречивую паузу в устах Юлия Цезаря, кто, усевшись на одно из свободных мест в этом общественном заведении, выдержал некоторую паузу (Юлий тот ещё мастер интриги), а когда установившаяся тишина в латрине начала давить на мозг и желудки здесь так не по своей воле, а по воле своего естества собравшихся сограждан, то тут-то Юлий и оглушает всех тут этой своей многоходовой недосказанностью, которая всё что угодно может значить.

«А так как все здесь собравшиеся вдруг и по стечению различных обстоятельств сограждане, не самые простые, а всё сплошь состоящие из патрициев, только слегка разбавленные плебсом из народных трибунов, – а так-то здесь есть сенаторы, так же граждане из всаднического сословия, плюс пару цензоров и один проконсул, и все они умеют глубоко копать и заглядывать прямо сквозь глубины сказанного слова, и видеть и слышать своим чутким на опасности для себя слухом, что оно, это слово, в себе может подразумевать, утаивать и недоговаривать непостижимое обычному плебейскому уму, – то тут в их головах и начинаются разборы и предположения того, чтобы могло всё это значить в устах Юлия Цезаря, кто с такой невоздержанностью высказал этим одним словом своё нетерпение к чему-то или к кому-то точно из них.

Хотя и были, у того же проконсула, не зрелые мысли о том, что Юлий Цезарь, как в своё время сейчас остановился у Рубикона, только в фигуральном плане, и сейчас в нерешительности погрузившись в глубокие раздумья насчёт того, что его будет дальше ждать, когда он его пересечёт, ожидал может быть какого-нибудь предзнаменования со стороны богов, – орёл в небе или гроза, – которое бы его подтолкнуло к решительным действиям. А в виду того, что Юлий Цезарь нетерпящий промедления человек, то он таким словесным образом попытался побудить небеса дать ему знамение.

– Доколе, мне вас ещё ждать! – примерно что-то такое подразумевалось в этом требовательном выкрике души Юлия, где он давал понять небесам, а может и самому Юпитеру, что он если что, то и сам может принять решение перейти Рубикон, без всякой подсказки с его, Юпитера, стороны. И он, как в своё прежнее, решительных поступков и дел время, положится на свои внутренние силы, которые и станут тем толчком, позволившим ему перейти свой Рубикон.

А вот не был бы Юлий Цезарь столь напряжён и взволнован тем сложным обстоятельством дел, за которым стоит обязательно и их представляет пока неизвестный им всем согражданин, ясно о нём лишь одно, что он большой проходимец и человек без чести, раз вызывает у них всех столько вопросов теперь, то он бы, заняв своё место среди своих сограждан, с приветливым выражением лица сказал: В добрый час, сограждане!

А так как всего этого не случилось, то все эти сограждане прежде всего, а затем уже люди, облечённые сановитостью и родовитостью, начинают волноваться, нервничать и кое-кто впадать в истерику, объясняемой ими запором мысли. Где теперь они без прежней приветливости и благочинности смотрят по сторонам и, судя по их непримиримым с действительностью лицам, в чём-то даже неприветливым, то они не видят тут никого, кто бы не подошёл под общее подозрение, связанное с этим нетерпением Юлия Цезаря, как все знают, большого тирана в деле касающегося общественного блага. Которое как все тут теперь понимают, кто-то решил нарушить, задерживая на месте товарища Юлия Марка Юния Брута (как они об этом прознали, загадка чрезвычайная только с первого поверхностного взгляда и знания этих людей, а если знать насколько чуток их слух, то вам не заставит никакого труда отгадать этот их секрет в деле такой прозорливости), кто сейчас там, на улице, стоит переминаясь с ноги на ногу, и из последних сил ждёт, когда его сограждане надумают освободить тут место для него.

А так называемые его сограждане, и думать не думают пойти навстречу всем этим естественным вроде как пожеланиям Брута, и всё сидят и сидят, не желая, как они считают и думают, таким образом демонстрировать перед Юлием свою большую сноровку даже в таком, прямо сказать, самом естественном деле. Да и кому хочется, а это равносильно потере репутации, чтобы за его спиной начались разговоры, и тем более с Юлием Цезарем, по одному щелчку которого, тебя запросто могут выпнуть с твоей хлебной должности, как минимум.

И такие разговоры за твоей спиной обязательно заведутся, хоть и не самым Юлием Цезарем, с явным недовольством и противностью в своём лице посмотревшего на спину и потерпеть никак не могущего сенатора Квинтилия, пролежни, видишь ли, у него уже образовались, а кем-нибудь из его врагов-сограждан, кому он в чём-то не подсобил, а может и того больше, дорогу перешёл.

– Немощен уже наш Квинтилий. – По выходу из латрины Квинтилия, заметит за ним такую особенность Квест Фабий, сенатор и большой не любитель сенатора Квинтилия. А то, что он так с ним чуть ли не разлучен, то истина «Врагов нужно держать рядом» до сих пор актуальна.

И с этим утверждением Квеста Фабия все здесь согласны, в том числе и Юлий Цезарь, так и сидящий с тошнотворно выглядящим лицом, чей вид крепко связан так и стоящим перед его глазами видом Квинтилия, стоящего к нему спиной в тот момент, когда он занимался гигиеническими процедурами хотелось бы сказать, но не получается этого никак сказать, когда так и кричится: подробностями на свою гад задницу.

И одного взгляда на Юлия Цезаря сейчас достаточно для того чтобы понять, как неразумно поступил Квинтилий, так поспешив вставать. И теперь все тут будут сидеть до последнего, пока Юлий не соблаговолит … Но он не успевает никак соблаговолить, а всё по причине присутствия здесь Гая Аврелия, народного трибуна и человека крепкого духа, огромной выдержки и высокого таланта красноречия, как бы описал и описал себя сам Гай Аврелий, засунувший себя в своём воображении в это место и посадивший опять же себя буквально рядом с Юлией Цезарем, по другую сторону от Тиберия, чья версия рассказа этого события пока что умалчивается и Гай Аврелий взял на себя смелось в своём воображении так дополнить всю эту историю.

И Гай Аврелий, как только Квинтилий всех их тут оставил на свою голову, нисколько не тушуясь такой близости к самому Гаю Юлию Цезарю, – меня как-никак избрал на эту трибунскую должность римский народ, и я ничем не обязан Юлию, – громко так заявляет. – Вот прямо чую, что Квинтилий, сенатор, подкинет нам свинью.

И бл*, точно, как выразился бы устами Юлия Цезаря современник, как только все вокруг стали принюхиваться к словам такого проницательного и ловкого на слова Гая Аврелия. – А Квинтилий, как сдаётся мне, – заявил всадник Нумерий Север, – уже подбросил нам свинью, крепко сегодня пообедав свиными колбасами.

И теперь уже с Нумерием Севером все согласны, в том числе и показавшийся на входе Юний Брут, к кому при его входе с хитрым видом обратился Юлий. – Знаешь Юний, какую нам всем тут свинью подложили? – А Юний Брут как всё это услышал, так и забыл на месте, зачем он сюда так спешил и даже на пороге возмущался». – Но на этом мысли и воображение Гая Аврелия, человека своего времени, где вещи назывались своими именами, хоть и находились на стадии своего формирования в понятия и знания о них, где человек ничего не видел прискорбного и противного своему духу самовыражения в вот в таких общественных походах туда, куда зовёт мать природа, человека таким социальным создавшая и ничего паскудного в том не видящая, что теперь себе надумал видеть современник, заточенный и социализированный под новые понятия самого себя и своей жизни вне себя инклюзивного.

«Доколе же ты, Понтий Аквил, будешь злоупотреблять нашим терпением?», – со вздохом вырывается из уст Юлия Цезаря это изречение. – С трагическим выражением лица, наконец, делает это заявление Тиберий. И хотя для всего этого им рассказанного есть свои предпосылки, Гай Аврелий, народный трибун, хоть и называл себя последователем политики Цезаря, всё же он лукавит, раз так противоречиво сейчас реагирует на сказанное Тиберием. – О времена, о нравы! – схватившись за голову, можно сказать, что закатил истерику Гай Аврелий, когда ему вслух сказали то, что не отвечало его политическим убеждениям.

На что у Тиберия тоже нашлось что сказать, и он сказал. – А вы откуда знаете, что он это после сказал перед своим уходом, когда окинул взглядом это благородное собрание и не нашёл поблизости специальную губку-валик, сами знаете для какой надобности.

Но у этого Гая Аврелия, народного трибуна, что за невероятной придирчивости римского гражданина, уже сложилось своё предубеждение против любых рассказанных Тиберием подробностей из жизни того же Юлия Цезаря. И он больше не стал спокойно его слушать, а перекосившись в лице, выразитель высказался. – Тьфу на тебя за такие подробности. – И бегом отсюда, не от своего точно избирателя.

Но вернёмся к тем людям с философским мировоззрением и с таким же вкладом в историю, о коих так сурово и неприступно не упоминают эти стены вечного города, хотя они его часто упоминают в своих сочинениях. Ну а так-то они в каждой бочке затычка, как их назвали бы их современники, – вечно суёт свой нос Светоний туда, куда его не просят. Нашёлся тут второй Плутарх, тот ещё плут, или Фукидид, те ещё конъюнктурщики, кем и являются все эти ниспровергатели фактов реальности в угоду собственных разумений и должного обоснования для прискорбных дел и самоуправства того или иного правителя, кто стоит над душой этого историка, и фигурально направляет его ход мысли в какую надо сторону.

– Всех подлецов и наглецов данной исторической эпохи, как себя знаю, и значит, не ошибусь нисколько в их описании и описании их дел, а что до людей честных и благообразных, то не они движут судьбами мира, и о них значит речи и упоминания нет. – Вот так сами себя вдохновляют эти люди философского склада ума, взявших на себя труд стать для будущего человечества проводниками в их исторического прошлое и тем самым в собственное самосознание. Где доверяющий им всем сердцем просто любопытствующий на свой счёт исследователь, всё это прочтёт, если сумеет задумается, и как итог, тронется умом, став ярым последователем теории происхождения видов небезызвестного Дарвина. Явно воспитанного прежде всего на вот таких исторических фактах из жизни человечества, где движущей силой человечества к его эволюционному настоящему стало не его человеколюбие, а всё как раз наоборот, внутривидовая борьба за собственную выживаемость, приведшая в самый верх пищевой цепочки самых подлых на подвижность людей с хищным оскалом на ваш собственный счёт.

А если прочитать или хотя бы прослышать, что насчёт всего исторического прошлого думал и не скрывал всего этого тот же, часто приводимый в качестве примера объективизма в различных источниках Фукидид (по крайне мере у нас нет других примеров такой ожесточённости к своей реальности, а тем более к чужой), – более древние события было невозможно достоверно исследовать по давности времени, но при долгом размышлении над тем памятниками, которым можно было довериться, я полагаю, что не было совершено никаких великих дел: ни военных, ни каких-либо других, – то уже и не знаешь, что обо всём написанном и приведённом в качестве исторических примеров им и такими как он, философского склада людьми думать. Ясно только одно, завистливы они были чрезмерно к тому, что не им был дан шанс стать тем же Юлием Цезарем.

– Не там родился я и не в том времени. О времена, о нравы! – запивал из амфоры эти свои истерики этот специфического ума-разума муж Фукидид, готовый мир перевернуть в историческом сознании людей через свои письмена, чтобы затмить собой героическое прошлое людей собой делающих и олицетворяющих историю. Вот откуда затем и появляются столь критические замечания о бесславном прошлом героев древности, кто по мнению того же Фукидида, просто жил в своей обыденности, и когда ему это приходилось, то проявлял большую выживаемость по сравнению с другими людьми. В общем, мыслил в туже сторону, что и Дарвин, для кого он был его предтечей.

И хорошо, что все эти стены вечного города так молчаливы в ответ на всё то, что вначале взрастает в умах современников своего времени, а затем начинает ими воплощаться в жизнь. Где первое, что им всем хочется, так это заявить о себе, сломав прежний мир. Ну а спроси ты эти неприступные стены вечного города насчёт того, что они на всё это думают, то думаю, что они также незыблемо, как и выглядят скажут: А так и должно быть, и было всегда. Ведь истина рождается в спорах и разрушении временного, – а их здесь, под стенами и в самом городе столько уже было и ещё будет, что и не сосчитать, – а на её фундаменте рождается и стоит этот вечный город.

Вполне возможно, что обо всём этом размышлял Кезон Клавдий, сидя на придорожном валуне и, поглядывая на светившегося счастьем Публия, кому так мало для счастья нужно, и чья душевная простота и непосредственность могут запросто ему дорого стоить.

И только о таких опасностях для Публия Кезон подумал, как к их полной неожиданности, практически незаметно для них и их лошадей, отдыхающих с поклажей в сторонке, эта опасность к Публию подошла прямо-таки публично, буквально и через пощёчину Публию звонко, чуть-чуть больно и что главное, обидно, а не подкралась, как на таком развитии ситуации настаивала лексическая форма частого употребления этой словесной связки.

Ну а как всё это так неожиданно для Публия случилось, то тут нет ничего необъяснимого и всё его поведение до этого момента к этому прискорбному для него событию и вело. И ещё пусть скажет спасибо проведению за то, что это его рассеянное состояние не привело его в к более существенным, имущественным потерям, что сплошь и рядом случается и определённо ждёт зазевавшихся путешественников, кто, очарованный видами всех этих новых мест, обо всём забыл, по сторонам глазея, чем тут же и воспользовались люди здесь бывалые, кто не может никак мимо пройти такой забывчивости насчёт своих кошельков этих путников, с сердцем, душой и с очарованными глазами нараспашку. Где они ничего кроме красоты всех этих мест, куда они прибыли не видят, а затем плакать уже поздно, когда в карманах обнаруживаешь одну пустоту.

– Эллины всё витали в облаках, ища истину в земных законах природы, – продолжая всматриваться в глубины сути стен вечного города, размышлял про себя несколько отстранённо от самого себя, римского гражданина, Публий (на это накладывало свой след его пребывание в дали от Рима, цитадели его сознания себя римским гражданином), – что привело их к итоговому плачевному результату – разобщённости и раздробленности. Римляне же подошли к этому делу с более расчётливых позиций. Они не были настолько оторваны от дел земных, привлекая к решению своих проблем одних только богов, а они на основе дел земных сформировали свои законы жизни и под них начали реализовать общественную жизнь. – И только вот так, как какой-нибудь варвар рассудил Публий, то он тут же получает хлёсткую пощёчину, как будто на этом настоял действующий именно в этой местности закон гостеприимства к вот таким, как Публий людям, недалеким от истинного понимания своего места для вечного города.

Отчего, а больше, конечно, от неожиданности, Публий, сбитый со всякого толка и мысли, начинает растерянно покачиваться в разные стороны, стоя на месте, и хлопать своими недоумевающими глазами в сторону стоящего напротив него ухмыляющегося человека, с надменной и что уж греха таить (чего и не собирается делать этот тип, всё это в себе на вид выпячивая), отвратительной физиономией. При этом он совсем нечётко, и можно сказать, расплывчато виден Публием, на ком видимо и таким визуальным образом сказался этот удар рукой плашмя этого типа с надменной и отвратительной физиономией.

И Публий сквозь эту стоящую перед ним расплывчатую картинку этого наглеца и дерзкого на прямые действия человека видит непоколебимые в своей неприступности стены вечного города, которые на этот раз видятся Публию в нависающем над ним виде, и они как бы посредством этого стоящего перед ним типа задаются к нему вопросом, отрезвляющим и рассеивающим все имевшиеся у него насчёт этого города иллюзии.

– А ты кто такой есть? – Вот так встретил Вечный город раскрывшего было свой рот в изумлении Публия. А кто есть таков Публий перед лицом даже не самих стен Вечного города, а заключённой в них многовековой истории? Ясно даже ему, что ничто и звать его никак. И оттого Публий впадает в полную на свой счёт растерянность и не знает как ответить на этот вопрос и как вообще ему сейчас быть.

И вот тут-то на практике выясняется дальновидность Публия насчёт своего товарища Кезона, кто недолго думая, выхватил свой меч и с ним наизготовку в момент оказался в крайней близи от горла этого хамски себя ведущего римского гражданина, своей отталкивающей физиономией подвергающий сомнению его гражданство. Как минимум, он варвар из Тевтобургского леса.

Ну а когда к людям на их любого характера действия, и тем более дерзкие, вот так близко к горлу с мечом подходят, и все своим видом показывают, что с ними церемониться точно не будут, если они прямо сейчас и немедленно не объяснят, что это сейчас такое было, то они без лишних трат времени, немедленно всё, что от них требуют объясняют.

– Готов немедленно оплатить нанесённый вам мною ущерб. – Без заминки заявляет этот тип, хамской наружности, которая так в нём и присутствует, даже несмотря на его напряжение, вызванное приставленным к нему мечом Кезона. И как видит Кезон, то этот тип гражданской и наглой наружности, к этому, так вставшему резко к нему вопросу, подошёл со всей подготовленностью – позади от него, на некотором расстоянии, стоял раб с мешком на плече, в котором, скорей всего, находилось то, чем он собирался компенсировать свой нанесённый Публию ущерб.

– Что ж, со всяким бывает, перепутал честного гражданина с бесчестным, что сплошь и рядом в этом городе случается, и надавал ему пощёчин. – Скорей всего, вот так подумал Кезон, глядя на этого гражданина беспримерной наглости и деспотизма в лице. Правда не без своих сомнений на его счёт. – Катилину, человека беспримерного бесстыдства и дерзости чем-то напоминает. – Рассудил Кезон и спросил этого наглеца напротив. – Кто ты есть гражданин?

– Вераций, богатый и весёлый человек, знаток римского права. – Представился в свойственной себе дерзкой манере этот гражданин, теперь все знают, что это Вераций, знаток римского и единственного на этой земле права, если быть точным.

– Я Кезон Клавдий, а это мой товарищ, Публий Марк. – В свою очередь представился Кезон, отложив в сторону свой меч, то есть, убрав его от горла Верация. Вераций же, получив для себя большую свободу действий, отдал команду своему рабу, приблизиться к нему, а когда раб приблизился, то Вераций кивком подал ему знак, развязать мешок.

Пока же раб мешкает там с узлом на мешке, Вераций, как человек прежде всего своего слова, а уж затем ораторского, без знания которого и умения красноречиво его применять сложно оборачивать свои дела в вечном городе, да и тебя просто могут не понять, если ты не учён выразительно себя выражать, решил заполнить эту возникшую по вине своего раба паузу или задержку в деле исполнения решения без судебного производства, где согласие было достигнуто путём опять же согласием сторон.

– Закон суров, но он закон. – Сказал Вераций, вздохнув в сторону своего такого нерасторопного раба, заставляющего своего хозяина и его сограждан стоять в ожидании его. И, пожалуй, он дождётся того, что Вераций выйдет из себя уравновешенного и довольного жизнью, и применит стимул, всегда носимый им с собой, повышающий расторопность и сообразительность вот таких пользующихся сверх меры добротой своих хозяев рабов.

Но до этого пока не дошло сейчас, чего нельзя сказать на будущее, и раб Верация, наконец-то, развязал мешок и начал без дополнительных разъяснительных действий со стороны Верация, что указывало на то, что для него такие действия были не в новинку и он чуть ли не знал, сколько и какая сумма потребуется к расчёту, отсчитывать монеты в выставленную Верацием ладонь. На что времени было потрачено совсем ничтожно мало, – все больше ждали, когда будет развязан мешок, – отчего в уме Кезона сразу же возникло сомнение и чуть ли не подозрение в верности сделанных Верацием расчётов в деле выплаты компенсации Публию за свои юридически не оправдываемые, а преследуемые по Кривитскому праву действия.

– Не хочет ли этот Версалий, только со своих слов знаток Квиритского права, усугубить своё положение ответственного за свои слова гражданина, сославшись на какой-нибудь хитро им представленный и как бы имевший здесь место юридический казус, позволяющий ему так легко уйти от ответственности за эти свои хамские действия: Я мол, ничего подобного, на чём настаивает видимость моих действий, не замышлял, а я всего лишь хотел оказать услугу своему согражданину, убив на его щеке муху. И теперь меня, бескорыстного и готового по первому требованию прийти на помощь согражданину, ещё и обвиняют в таком злодеянии. – В один момент в мыслях насупился Кезон, глядя на то, как мало в руке Версалия сейчас лежало монет, служащих для искупления его вины, а по сути собой олицетворяющих справедливость и верховенство закона.

– Мол, следуя логике, – начнёт тут умничать этот Вераций с высоко разумным выражением своей физиономии, и к нему, этому супостату чужого права, не подойти и не придерёшься, – основе из основ любого закона и права, наказание должно быть симметрично проступку. И вот я, исходя из этого правила и чуть ли не закона, посчитал, что нанесённый мне Публию ущерб, – я его привязал ко времени, которое было потрачено на нанесение мною Публию ущерба, как он изъявил желание назвать его, обидного (на этом месте Публий, да и Кезон еле сдержались от яростного несогласия с такой умозрительной позицией и передёргиваниями фактами Верация, теперь уже за него стало многое ясно, он демагог и софист), – будет равен… – Здесь Вераций делает задумчивый вид, типа он ещё делает подсчёты суммы компенсации за нанесённый им Публию ущерб его репутации, кою никакими суммами не оценишь, и оттого крайне сложно сделать все эти подсчёты, тогда как вид сложенных в его ладонь руки монет указывает на то, что он эти расчёты уже давно сделал, а сейчас только набивает цену этому своему, только одну сторону конфликта удовлетворяющему решению. И чью сторону будет удовлетворять это решение, совсем не трудно догадаться – его, Верация.

И как и предположил сейчас Кезон, так и получилось. И Вераций, протянув руку с монетами в ней в сторону Публия, озвучил ему своё решение. – Да свершится правосудие! – Говорит Вераций и добавляет. – Примите гражданин Публий Марк причитающуюся вам по закону двенадцати таблиц сумму компенсации за моё злодеяние. – И Публий, когда к нему с таким официозом обращаются, не может отказаться от того, что ему вручают в руки.

Правда, когда он ощутил и тут же взвесил в своих руках полученные монеты, то уже он заподозрил в Верации человека честного только на словах, а так-то он при случае всегда захочет остаться не только при своих интересах, а чуть ли с прибылью за чужой счёт. И хотя всё об этом сейчас в руках Публия говорило, он, тем не менее, не стал так поспешно обвинять Верация в том, что он надумал на его счёт, а Публий прежде чем выразить Верацию неудовлетворение этим расчётом с собой и затем предъявить ему новые требования, уже базирующиеся на вот этом его оскорблении себя действием, – и за кого спрашивается Вераций меня считает, откупаясь от меня такой мелочёвкой, – решил пересчитать вручённую ему сумму.

На что уходит ещё меньше времени, чем на все те ожидания, которые собой предваряли этот переход денег в руки Публия, и Публий с потемневшим от негодования лицом и весь такой раздосадованный смотрит на Кезона, и голосом человека, которому нанесли несмываемую даже кровью обиду, говорит. – Здесь десять ассов.

Кезон с новой волной озлобления на своём лице, в тот же момент разворачивается в сторону Верация, до этого момента стоящего чуть от него в стороне, и что же он видит? А видит он то, что этот, всё больше и больше вызывает сомнения его римское гражданство, гражданин под большим вопросом Вераций, счёл себя правым и своё досудебное решение во всём верным и отвечающим действующим на данный момент законам (он как-никак знаток Квиритского права со своих слов), и значит, он может спокойно удалиться по своим делам.

Что полностью не удовлетворяет того же Кезона, и он, в общем, как и Публий, смотрит на всё это дело иначе.

– Как это всё понимать?! – криком останавливает Верация Кезон. На что Вераций, сам по себе гражданин крупной и неповоротливой конституции, скорей всего, ожидая, что к нему обязательно последуют возмущённые вопросы с потерпевшей стороны, останавливается, в полуоборот поворачивается к Кезону, и без вопросительной детализации возникшего со стороны Кезона непонимания, коротко и ясно даёт своё разъяснение сумме выплаченной им компенсации.

– Закон суров, но на то он и закон. Вот я и заплатил вам причитающуюся по закону двенадцати таблиц сумму за нанесённый вам ущерб. – Чуть ли не скороговоркой всё это выдаёт Вераций с ироничной ухмылкой. И пока Кезон пытается сообразить, что ему ответить на это и как дальше быть, – а Кезон, что уж тут поделать, не слишком был силён в знаниях законов, – Вераций ещё больше вгоняет его прострацию духа следующим своим действием, но вначале заявлением.

– Запомни. – Внушающе так посмотрев на Кезона, заговорил Вераций. – Ответствует за обиды не только тот, кто её нанёс, но также и тот, кто умышленно создал такое положение, что лицо подвергается ей. – После чего Вераций, не давая Кезону глотнуть воздуха, чтобы разбавить своё, переполнившее его возмущение, кивнув в сторону своего раба с мешком, с язвительной иронией говорит Кезону. – Теперь-то ты догадался, зачем за мной ходит мой раб с мешком полным мелких монет. Вот такой я весёлый и неунывающий человек. Ха-ха. – Своим невозможно слушать гоготом, Вераций и вовсе заглушил все проблески разума в Кезоне и Публии, попытавшиеся силой духа заткнуть свои уши. И от такого напряжения в себе, они и не заметили, как этот Вераций пропал из виду. Хотя не сразу, а Публий, слегка придя в себя, с нотками отчаяния в голосе успел Верацию крикнуть в спину вопрос: