Джинн Искрюгай в любви и на войне

Отжигай сразу понурился:

–Эх, глупо было на что-то надеяться…

–Глупо поворачивать назад, пройдя половину дороги! – заявил неутомимый Полыхай. – Мы уже добились внимания наших красавиц, остаётся только влюбить их в себя до беспамятства, и тогда посмотрим, сможет ли старый хрыч помешать нашему счастью. Извини, Искрюгай, с языка сорвалось. Ты правильно сделал, что предупредил нас. Магмун-агу всё же надо уважить. Итак, братья, мы должны продумать тактику обольщения до мельчайших подробностей. Действовать следует так, чтобы не попадаться на глаза никому… кроме наших красавиц!

Не сходя с места, он нагородил кучу советов, в которых Отжигай разобраться не смог, а Искрюгай – не захотел.

***

Совсем незаметно промелькнули несколько блаженных дней. Обильная еда и лечебные процедуры быстро вернули трём юным джиннам цветущий вид, и красавицы бросали на них всё более заинтересованные взгляды. Полыхай и Отжигай увлечённо играли с обольщение, а Искрюгай просто наслаждался жизнью. Ему и того было довольно, что однажды Жарым заговорила с ним, спросила, хорошо ли он себя чувствует и достаточно ли отдохнул от общения со смертными.

–Смертные вовсе не так ужасны, как принято думать, – сказал ей Искрюгай.

–Да, я слышала, они ещё ужаснее, – надула Жарым свои чёрные губки.

–Вовсе нет. Ты же и сама хорошо это знаешь. Помнишь, как мы учили историю и всё удивлялись: почему могущественные джинны, никогда ничего не делали первыми, а только перенимали что-то у смертных народов?

–Перенимали – и улучшали! – горячо, почти как в детстве, возразила Жарым. – Мы всё делаем лучше других. А первыми мы сделали самое главное: дали возможность смертным существовать на свете. Кабы не мы – что было бы сейчас с миром? Его покрывали бы маридские льды.

–Но, Жарым, разве ты не понимаешь, что мы просто не могли не воевать с маридами? Сражаясь с ними, джинны не думали о других народах.

–Было бы о чём думать… Мы думали обо всей планете – а другие народы пусть думают о себе сами.

–Они и думают, Жарым, и очень даже неплохо думают! Не только о себе – но обо всех, и о нас в том числе… Они придумали, как можно мирно сосуществовать всем со всеми – а это намного сложнее, чем непрестанно сражаться…

Вздохнула нежная красавица Жарым и поглядела на Искрюгая с печалью.

–Неужели правду говорят, будто тебе нравится возиться с жалкими смертными?

Искрюгай пожал плечами.

–Ну… да. Нравится. Я люблю их.

–За что их можно любить? – поморщилась Жарым.

Однако Искрюгай видел, что морщится она скорее по усвоенной привычке, а не потому, что сама испытывает отвращение к смертным (которых, кстати, никогда не видела – разве только однажды, мельком, когда Магмуни-сарай посещала делегация людей, но люди были далеко и сплошь в асбестовых костюмах). Он видел, что ей хотелось услышать ответ. Она всегда любила поспорить.

–За умение не страшиться смерти, – сказал Искрюгай. – За бодрость, с которой они идут по краю пропасти. За отвагу и упорство. А ещё за дружелюбие. Они всегда готовы пойти навстречу. Вспомни, опять же, историю: сколько зла мы причинили смертным народам, которые были бессильны противостоять нашей мощи. Однако они не обозлились. И даже ведут сейчас переговоры об освобождении джиннов, пленённых в ходе боевых действий…

–Просто у них короткая память, – возразила Жарым. – А ты стал слишком мягким на гражданской службе.

–Это плохо? – спросил Искрюгай.

–Это плохо для того джинна, который влюбится в знатную девушку, – невольно понизив голос, сказала она.

И вот скажите: после такого разговора – есть ли нужда в пошлом искусстве обольщения?

Но, увы, была печальная правда в словах Жарым. Для влюблённого в высокородную девушку нужна карьера военная, и непременно успешная. Иначе – люби не люби, счастья не видать. Так может, вернее покорить девичье сердце, иссушить по всем правилам коварной науки – а там пускай Магмун-ага крутится как хочет? Сам выхлопочет и место, и чин…

Тьфу!

Плевок Искрюгая зашипел на камнях, истаивая струйкой едкого дыма.

Экая, право, дрянь может в голову прийти… Впрочем, пустое: даже если Магмун-ага и воспылает желанием обеспечить племянника славной карьерой, Искрюгая он этим совсем не порадует. Потому что не хочет Искрюгай военным быть. Не влечёт его слава предков. А вот спасательная служба или, скажем, воздухоплавание – влечёт. Влечёт возможность изучить новое дело и передать опыт новому поколению спасателей – молодым, энергичным джинам, не отягощённым славной родословной и не одурманенным славными бреднями…

Или это всё-таки плохо? «Может быть, не так что-то со мной? Может, я какой-то неправильный джинн? Урод? Ведь не могут же ошибаться все, кроме меня… Может, счастье и правда в воинской судьбе, а я – дурак и трус, жалкий трус, который прячет свой страх за презрением ко всему, что уважаемо и почитаемо?»

Трудно было Искрюгаю, но он не первый раз уже мучился такими вопросами, и потому знал, как бороться с трудностями: молча, про себя, ни с кем не споря… и не забывая, что планета продолжает крутиться независимо от того, что ты думаешь.

Потому и взгляды Жарым, и лавовые ванны, и общество друзей продолжали его радовать, а вся борьба происходила глубоко в его сердце, и никто не мог догадаться о ней.

Так летели блаженные дни…

Меж тем наука Полыхая, кажется, начинала приносить какие-то плоды. Во всяком случае, сам он уверял, что всё идёт хорошо. Отжигай радовался, как ребёнок, короткой беседе с хохотушкой Варым.

–Ах, какой у неё смех! Она меня спросила, на что похож пароход. А я взял да и показал… – Тут Отжигай надул щёки, ссутулился и, разведя руки, принялся изображать ими вращение колёс, да ещё очень похоже погудел губами. – А потом говорю: только сейчас больше винтовые в ходу… – И он прошёлся по комнате кокетливой походкой, заложив руку за спину и крутя ладонью, как коротким хвостом.

У Полыхая в тот день тоже нашёлся повод гордиться успехами. Дело было так: друзья, стараясь быть как можно менее заметными, присутствовали на террасе, где дочери Маумун-аги развлекали высокородных гостей светской беседой. Разговор зашёл сперва о статуях, которыми была украшена терраса, а потом и об искусстве вообще. Надо заметить, что при всей неприязни джиннов к смертным народам и мирным занятиям, скульптура, живопись и поэзия относятся к тому немногому, на что они согласны обращать внимание. Хотя, конечно, предпочтительно, чтобы на картинах изображались баталии, а в стихах говорилось о кровопролитии…

–Искусство смертных, – говорила Парым, и голос её чаровал и обволакивал, – шагнуло далеко вперёд за последние столетия. Не хочу показаться невежливой, но ваши сведения, господа, несколько устарели. А между прочим, среди нас есть джинн, который служит помощником посла, и по долгу службы тесно общался со смертными. Быть может, он расскажет нам о том, какие тенденции нынче наиболее сильны в искусстве несовершенных народов?

Парым была старшей дочерью Магмуна и самой образованной. Речь её ласкала слух, и такие слова, как «тенденции», в её устах звучали сущей музыкой.

Полыхай счастливого случая не упустил, прочёл целую лекцию о реализме – да так мастерски, что его заслушались, и даже могучий Сожги-Башка похвалил его:

–Не встречал ещё юнца, который умел бы так складно говорить!

Отжигай под шумок успел состроить для Варым несколько смешных физиономий…

А вечером счастье нежданно улыбнулось Искрюгаю. Саламандра из прислуги передала ему свёрнутый в трубочку медный листок, на котором оказались написаны такие слова:

«Мой Искрюгай! Нам редко удаётся побеседовать, и всякий раз я начинаю говорить что-то не то. Приходи сегодня в полночь в Топазовый сад. Мне хочется сказать тебе кое-что очень важное. Приходи обязательно! Я наброшу на сад Покров Незаметности, и нам никто не помешает. Приходи, жду. Твоя сестричка Жарым».

Он прочитал письмо ещё раз, ещё, и снова… Сердце забилось часто-часто. Что она хочет сказать?

Никогда ещё часы не тянулись для него так долго. Даже когда он сидел в бутылке, ожидая, когда нужно будет кого-нибудь спасти, он не скучал. В бутылке, вообще, глупо скучать. Взял с собой книг побольше – и читай в своё удовольствие.

А сейчас… Попробовал Искрюгай почитать «Маготехническое пособие по коврам-самолётам» – буквы перед глазами разбегаются и складываются в строчки, написанные нежной ручкой Жарым. Попробовал стихи почитать – ни в одну строфу так и не вник. Правда, сам стихотворение написал. Даже на медном листке его выдавил корундовым калямом, но тут же расплавил – как-то стыдно стало.

Друзья куда-то подевались (Магмун-ага, конечно, поселил их всех в комнате Искрюгая), но это и к лучшему: разговоров сейчас не хотелось. Правда, и тишины напряжённого ожидания тоже не хотелось… В общем, Искрюгай сам не знал, чего ему хотелось, но вот в настенных часах зазвенели хрустальные колокольчики, отмечая наступление двенадцатого часа, и больше Искрюгай ждать не смог.

Он покинул комнату, тихо-тихо прошёл по коридору, подавляя желание спрятаться в тень всякий раз, когда вдали мелькал силуэт саламандры. Из трапезной доносился шум застолья, и всё равно Искрюгай опасался, как бы там не услышали грохот, с которым билось в рёбра его измученное сердце.

По длинным лестницам поднимался, оступаясь и качаясь, как пьяный…

Конечно, он пришёл слишком рано. У главного входа в Топазовый сад прогуливались два не очень знатных сановника – кажется, писари военного приказа. Искрюгай затаился под скалой. Звёздные сферы над головой вращались так медленно – но вот настал и долгожданный час полуночи, о чём известил бой колокола на Часовой башне. Сановники так и не ушли, и Искрюгай не стал тратить время на то, чтобы добраться до бокового входа. Обойдя скалу, он просто перемахнул через ограду и углубился в недра сада.

Сделавши не более двадцати шагов, он угодил под Покров Незаметности. Жарым, должно быть, от волнения, слегка перестаралась – Покров получился слишком густым. Искрюгай ничего не видел уже на расстоянии вытянутой руки.