Клише участи

Рейсовый автобус не пришел, и до батальона предстояло добираться пешком. Он решил не идти низом по дороге, иначе пришлось бы тащиться километра два, огибая сопку, до дорожной ветки на КПП. Наметив кратчайший путь, он свернул с дороги и стал взбираться по склону сопки, следуя едва заметной тропке, что вела наверх по скользким валунам. Он рассчитывал выйти прямо к штабу, но когда совершенно вымокший и перепачкавшийся, наконец, поднялся на вершину, то к своему удивлению наткнулся на высокий, дощатый забор. «Что еще за новшества?» – с неприязнью оглядел он неожиданную преграду. Незадолго до его отъезда в отпуск сменился командир части, и забор, конечно, был его инициативой, видимо, решил начать с территориального самоопределения. Теперь только колючей проволоки не хватало, чтоб совсем, как на зоне.

Помятуя о том , что в каждом заборе есть дыра, он вскоре ее обнаружил.

В окне дежурного по штабу горел свет. Дежурил Дейнека – сержант срочной службы. Доложив о своем прибытии и узнав, что все идет , вроде, , по-прежнему, он направился к себе. Новая неожиданность – крыльцо санчасти снесено, дверь заколочена. Обойдя штабной барак с торца , увидел новый вход.

В пустом коридорчике санчасти царила затхлая тишина. Полный самых скверных предчувствий, он толкнул дверь каморки, где прожил первый года службы. В ней едва умещалась пара коек в два яруса: на верхней спал он, на нижней фельдшер – младший сержант срочной службы, призванный в армию после третьего курса ярославского мединститута, откуда был отчислен за неуспеваемость… Хороший и избалованный им парень. Впритык к койкам удалось втиснуть распиленный пополам столик, так как целый никак не вмещался, и один стул. В санчасти имелись и более просторные помещения, и поначалу он выбрал для своего проживания аптеку, но уже в октябре температура там не поднималась выше плюс четырех. Ему надоело спать, забираясь под несколько одеял, предварительно напялив на себя ватную телогрейку и шапку-ушанку, обязательно завязывая на ней тесемочки, и вскоре после некоторых колебаний он перебрался в фельдшерскую комнату, которую в силу ее малой кубатуры можно было прилично обогреть с помощью «козла» – так солдаты называли самодельную электропечь с толстенной спиралью. Батальон специализировался на отделочных работах, и такими печками обычно сушили сырую штукатурку. Когда «козла» включали в сеть, напряжение в санчасти падало наполовину. Позже выявилось еще одно достоинство этой комнатенки… Проверяющее флотское медицинское начальство, ознакомившись с условиями жизни врача части, не предъявляло к нему излишних претензий.

В нос ударил знакомый запах родной норы – кислая смесь курева, портянок и гуталина. Манов, отрастивший за время его отсутствия пышные, черные усы, читал потрепанный детектив, лежа в одних трусах на давно не меняемых простынях. Из консервной банки на столе выпирали, до отказа напиханные туда, папиросные окурки. Увидев своего командира, стервец – подчиненный не шелохнулся, но физиономия расплылась в радостной улыбке.

– С прибытием, товарищ старший лейтенант! А мы вас только завтра ждали. Как отдохнули?

– Нормально. Не задавай глупых вопросов. Лучше скажи, что тут стряслось, пока меня не было? Заборов, смотрю, нагородили, санчасть не узнать…

– Выселяют нас. Здесь разместят четвертую роту, а нам приказано перебираться к Евдокимову. Точнее, на место Евдокимова.

– А его куда?

– А это никого не парит. Они же из милости у нас жили. Хватит, пусть ищут место у себя в отряде. – в разговоре принимала участие только стриженная, как у гоголевского парубка, голова. Скрещенные на скульптурном торсе руки оставались неподвижными, и это почему-то бросалось в глаза.

– В общем, замела новая метла.

Бросив мокрую кепку на стол, он продолжал стоять у двери. Ему не хотелось присаживаться, ему хотелось убежать отсюда.

– ЧП по нашему департаменту были?

– Нет. У нас нет. У Евдокимова плохо – менингит, шесть случаев.

– Да ты что?

– Только вы уехали, пригнали новый набор, сорок человек, все из Грузии. А стариков еще не успели уволить. В казармах теснотища, а их еще сразу на фасады кинули. Тут погода испортилась, хуже, чем сейчас. Стали болеть, орз, орз… И тут бах! – двоих из роты волокут, без сознания, температура сорок… На другой день еще трое! В общем, досталось Евдокимову. Главный инфекционист флота прилетел из Москвы, полковник, неделю здесь сидел.

Пока Манов рассказывал об эпидемии, он все с большим отвращением осматривал голые, зеленые стены с потрескавшейся штукатуркой, свою койку, застеленную армейским шерстяным одеялом отвратительного фиолетового цвета, Вовкину гимнастерку с несвежим подворотничком, небрежно брошенную на спинку стула… – от всего разило унизительной обособленностью, скудостью, отлучением от нормальной жизни. Второй год будет еще тяжелее.

– Из госпиталя пока никого не выписали. Один, говорят, оглох.

– Инфекционный менингит – это не шутки, летальность выше, чем у чумы.

Ладно, принеси белье – он стянул с себя куртку. – Пепельницу захвати, выкинь. С завтрашнего дня здесь не курим. Все.

3

Утром его настроение несколько улучшилось. Выйдя на воздух, чтоб поскорее избавиться от утренней дремы, он с четверть часа постоял на покатом гранитном валуне рядом с штабным бараком – давно облюбованной им смотровой площадкой.

Дождя не было, с востока задувал бодрящий ветер, а на вершинах дальних сопок на другом берегу залива отчетливо белел, выпавший за ночь, первый снег. Еще дальше, за панорамой сопок угадывался простор Баренцева моря.

Под ногами ощущалась немыслимая твердь сотни метров сплошного гранита. С этого места была видна бухта с портовыми причалами и неширокая полоса залива – все внизу, в обрамлении неопрятно пестрых, скалистых сопок. По заливу, как предписано – в полном одиночестве, в направлении Мурманска медленно продвигалась дизельная подлодка. С высоты, она казалась черным штрихом, случайно нанесенным на серый холст подрамника с пейзажем залива.

Ниже по склону располагались постройки соседней части, где служил Евдокимов. Такие же одноэтажные щитовые казармы, как и у них, что находились с другой стороны штаба, на возвышении сопки. Там же была столовая, куда он был обязан ежедневно наведываться и снимать пробу, расписываясь в амбарной книге, и периодически проверять санитарное состояние камбуза, маркировку бачков, разделочных досок, ножей; проверять правильность обработки солью колоды для рубки мяса…Перед столовой было некое подобие плаца, где личный состав выстраивался по утрам на развод. Свое присутствие на разводе он считал необязательным и похерил это дело с первых дней. Он полагал, что имеет на это право, в конце концов, он был единственным офицером, который проживал на территории части, неотлучно находясь на службе, и днем, и ночью.

Ну, а выше было только небо, и неважно, что абсолютная высота над уровнем моря была не так уж велика. Главное, что над ними, на этой сопке, ничего более не возвышалось. Как и в социальной иерархии, это обстоятельство могло служить некоторым утешением. Из-за постоянного ощущения вершины он на первых порах с осторожностью ступал по гладким каменным глыбам, особенно зимой, хотя чрезмерно крутых обрывов тут не было. По той же причине предпочитал ходить в яловых, а не в хромовых сапогах – помимо того, что яловые теплее, они не так скользили.

Пока курил, лодка скрылась за скалами. Он не испытывал зависти к ее экипажу, к подводникам. В известном смысле все они служили на лодке Севера стратегического – и пограничники, и ракетчики ПВО, и летчики морской авиации, береговые службы тыла, и даже они – военные строители. Вся мощная структура флота работала прежде всего на лодку. Он ценил высказывание Амундсена: «Людям не место в Арктике». И под водой людям не место. Если сформулировать точнее – людям не место там, где возможность созерцания внешнего мира исключена.

Он смотрел на снег, который как белый лишайник, пятнами покрывал плоские вершины дальних сопок, и гадал, растает ли этот первый снег или теперь уж будет лежать до прихода зимы, когда все вокруг превратится в сплошное снежное месиво. То, что снег выпал только там, вдали, еще больше подчеркивало суровую отчужденность горизонта над предполагаемым пространством моря, скрытым от взгляда бесконечной грядой сопок. Казалось, что мир в том месте еще неприступнее, еще холоднее, но в чем-то , и возвышенней, и величественней. Он подумал, что раз судьба занесла его на богом забытую скалу в Заполярье, то лучше бы ему трудиться на ней каким-нибудь сейсмологом или метеорологом. Это было бы куда естественней – таким вот морозным утром, забравшись на метеорологическую вышку, снимать показания приборов, измеряющих направление и скорость ветра, атмосферное давление, температуру и влажность воздуха, запускать в небо шаровые зонды… и отвечать только за погоду, за природные явления, сведя к минимуму контакты с людьми. Не из-за того, что он такой уж мизантроп, но жизненные аномалии легче переносить в одиночку, ни с кем не общаясь. «Метеорологом… Мели Емеля… Извилин у тебя не хватит быть метеорологом. Однако, надо чего-нибудь пожрать, до обеда еще далеко. Господи, да тут до всего далеко! Кто бы знал… Особенно до теплого сортира». .

4

…Неделя ушла на переезд. Он уговорил свое начальство не выселять Евдокимова, деваться тому и впрямь было некуда, а объединение медицинских служб двух батальонов под одной крышей имело свои преимущества, и, наконец, не такой человек был Евдокимов, чтоб безропотно покинуть насиженное место. Собственно в территориальном плане ничего не изменилось – они просто переехали из одного торца штабного барака в другой.

Итак, они организовали общую санчасть. Все, что ни делается, делается к лучшему. Это еще больше сблизило их, вдвоем веселее, кроме того практичный Евдокимов сумел придать их совместной комнатушке вполне жилой вид. Они взяли напрокат холодильник, за бесценок приобрели у кого-то старенький телевизор с единственной работающей программой, купили торшер, раздобыли почти антикварный, местами заплесневевший шкаф, и зажили припеваючи.

Евдокимов был родом из Башкирии. Также после окончания института и тоже с красным дипломом был призван в армию на два года. В Уфе осталась жена и трехлетняя дочь. Он страшно скучал по ним, злился на весь свет, что разлучен с семьей, и чуть ли не каждый день писал письма домой. Родители его умерли, оставив символическое наследство, от которого пришлось благородно отказаться в пользу старшей сестры, инвалида детства, страдавшей ДЦП и жившей на попечении тетки. Некоторый налет провинциальности чувствовался в нем, но только потому, что он постоянно старался его скрыть, сам того не замечая. Его выдавала присущая всем провинциалам приверженность к классицизму и готовность всюду проявлять свою эрудицию. Вообще же, он был интеллигентен и добродушен, что вполне увязывалось с его внешностью – толстоват, беспомощно близорук. Без очков, прятавших мягкий взгляд глубоко посаженных, серых глаз, крупное лицо с обиженно отвисшей нижней губой приобретало черты детского. Военная форма совершенно не украшала его. Даже не глядя на малиновые петлицы с медицинской эмблемой, можно было безошибочно определить – раз этот человек оказался в армии, то он может быть в ней только врачом, настолько нелепо сидели на нем, и шинель, и фуражка, и связанный женой серый, толстый, «не уставной» шарф. Его будущей специальностью должна была стать патанатомия, и он даже устроился внештатным судебным экспертом при гарнизонной прокуратуре и как-то раз его вызывали в Гаджиево произвести вскрытие, но все это было очень далеко от настоящей работы, к которой они готовили себя в институте. Именно это угнетало их больше всего, и как они не старались сделать эту тему запретной, она постоянно сопровождала их бытие…

5

– Отвлекись на секунду, – попросил Евдокимов внимания, продолжая жевать бутерброд. Закончив вечерний прием, они сидели у себя в комнате и, потягивая чай, читали каждый свое.

– «Если бы мог человек найти состояние, в котором будучи праздным, чувствовал бы себя полезным и исполняющим свой долг, он нашел бы одну сторону первобытного блаженства. И таким состоянием обязательной и безупречной праздности пользуется целое сословие – сословие военное. В этой -то обязательной и безупречной праздности состояла и будет состоять главная привлекательность военной службы». Каково?

– Полегче, у меня отец кадровый военный.

– Знаю. Да я о нынешних говорю, не воевавших. И даже не я – Толстой.

– Сам в прошлом артиллерист. Кстати, в «Севастопольских рассказах» он ничего не говорил о праздности… Не тужи, все великие служили, теперь твоя очередь.

Евдокимов равнодушно зевнул и, сняв очки, помассировал крепкую переносицу, где почти срослись щетинистые брови.

– Твою лояльность к армии ничем не прошибешь. Даже этим, – выразительно покачал он увесистым томом «Войны и мира».

– Ну, продолжай, продолжай. Скажи еще, что в военные училища идут одни недоумки. «Как одену портупею, все тупею и тупею». Проведи параллель с «Поединком»…

– И стараться не надо, параллель напрашивается сама собой. Совпадение полное. Действующие лица те же, что и у Куприна, только исполнители другие: капитан Иванов, старший лейтенант Карпунец, лейтенант Толпыга… Кстати, что решил офицерский суд чести? – нарочито возвышенно спросил Евдокимов.

– Будут увольнять.

Лейтенант Толпыга слыл исчадием ада Североморстроя. Щуплый, миниатюрный блондин – абсолютное воплощение понятия разгильдяйства, поставил перед собой цель увольнения из армии, выбрав для этого простой путь забубенного пьянства. Если кто-то, помышляя о карьере, скрывал этот порок, то Толпыга всячески его афишировал. Клал он на все. Недавно он побился об заклад, что в течение дня смотается в Ленинград, пообедает в ресторане и вернется к вечерней поверке. Пари выиграл, предъявив авиабилеты и счет из Астории.

– Увольнять.. Ну, да – чтоб не позорил армию. Раньше, между прочим, такими гордились, Пушкин их воспевал… Это же характер Сильвио! Таким место в гвардии, а не в стройбате.

– Стройбат это тоже часть армии. И о персонажах… Персонажи-то в 7.30 уже на разводе, а мы с тобой в это время еще почиваем. Это я об упомянутой тобой праздности, матери пороков.

– По трудовой деятельности заскучал? Потерпи, скоро погрязнешь в делах. Надо будет составлять отчет о травматизме, об инфекционной заболеваемости, провести флюорографическое обследование личного состава… – загнусавил Евдокимов. – Запасы хлорки пополнить, а там и годовой отчет подоспеет, и время заказ-наряд оформлять…

– Не трави душу.

Ему не хотелось продолжать этот разговор, в котором оба могли поменяться местами.

– Знаешь, что на мой взгляд самое скверное в армейской службе? Не дисциплина, не необходимость подчиняться любым, даже самым идиотским. приказам и уж конечно не праздность… Самое скверное в армии – это отсутствие в ней красоты, армия эстетически не развита. Романтика есть, а красоты нет!