Гражданин Империи Иван Солоневич

И человеком вместе был!

Менял свои он убежденья.

Их, как перчатки он менял.

И брал за то вознагражденья,

За то подачки получал…

Далее – в том же духе. Лукьяну Михайловичу оставалось только иронизировать: «И талантливый же, право, народ евреи. Попробуйте, вот, сочините подобные стихи. Куда вам!»[62 - Солоневич Л. М. Что сей сон значит? // Северо-Западная Жизнь. – 1912. – 22 июня; №145.]

Иногда, впрочем, оппонентам все-таки удавалось вывести из себя «погромщиков и черносотенцев». И тогда «Исъ» мог выдать и такое:

«Еврейская национал-субсидийная газетка «Наше Утро» недовольна статьей г-на Низяева (имеется в виду статья «Национализм и прогрессивность», опубликованная в номере от 7 июля 1912 г. – И. В.). Во-первых, статья скучна и написана небойким пером, затем показывает незнание классической древности. Но это еще что! Г. Низяева уличают в порнографии и революционности – вот где зарыта собака.

На счет бойкости, конечно, где уж г. Низяеву тягаться в беспардонности с коммивояжерами из «Утра из наших» – не всем же быть Дельтами, но «революционность» «Северо-Западной Жизни» возмущает наших друзей с Мариинского переулка до глубины души.

В самом деле, странно, ведь, подумать, националист и туда же с суконным рылом в калашный ряд.

Прогрессивность!

Это называется – отнимать у бедных еврейчиков хлеб с маслом.

До сих пор прогрессивность, как и торговля, – были в полном распоряжении у евреев и вдруг – о ужас – конкуренция!

Как тут не возмущаться

Что доброго дойдут еще до национализации прогресса, и тогда… Кто знает, что будет тогда.

И «Утро из наших» – кричит.

«Вы думаете это прогрессивность? Пхэ! Настоящая прогрессивность только у нашей фирмы Мейлахович и Ко. Единственное представительство для Гродны – у нас. Просто от гашпадина Винавера. Чтобы мы так жили. Ви думаете – у них прогрессивность! Пхэ! Какая это прогрессивность! Купите – ей-Богу, месяц не поносите! Чтоб я так здоров был. У нас самая заграничная: смотрите, нате вам фабричная марка «ев-рей-ское рав-но-пра-вие».

«Это уж будьте себе шпыкойно – первый сорт. А то что! – каково-то русскаво фабрикации. У них и шпециялистов по прогрессивности нет».

Гармидер еврейского комми вполне понятен: сильнейшее оружие в борьбе против нарождающейся русской национал-демократии, обвинение ее в реакционности, ускользает из рук.

«Ну чем ми теперь будем торговать?»[63 - Исъ. Конкуренция: Маленький фельетон // Северо-Западная Жизнь. – 1912. – 11 июля; №156.]

Еврейский вопрос в предреволюционной Белоруссии был только одной частью знаменателя, вторую составлял вопрос польский. В числителе, понятно, была судьба русской нации. Соотношения данной дроби во многом определили политическую арифметику на долгие десятилетия.

Официальная, то есть русская имперская, государственная, наука стояла на своей собственной, не подсказанной никакой западной философией, точке зрения. Согласно которой для самоидентификации восточно-славянского этноса основным критерием является вероисповедание. В силу этого всех представителей данного этноса, невзирая на некоторые различия в говорах его субэтносов, считали русскими.

В так называемых интеллигентских кругах, которые ни к науке, ни к ее проявлениям не имели никакого отношения, господствовал иной взгляд. Основной критерий – чтобы было «передовое» и «революционное».

Представители униатско-католической культуры в таком контексте становились участниками «национально-освободительного движения». Ну как же, налицо классический марксистский подход: и антирусскость, и борьба с царизмом, и разрушение «тюрьмы народов».

Таким образом, одобрение претензий униатско-католического меньшинства Белоруссии и Украины на национальную самобытность в глазах передовой интеллигенции становилось хорошим «прогрессивным» тоном. Все остальное – несмотря на объективность, государственные интересы и прочее – это черносотенство, ретроградство и прочее «отжившее, прогнившее и безнадежно устаревшее».

Это противостояние наложило свой отпечаток на мировоззрение Ивана Лукьяновича Солоневича. Что особенно ярко отразилось в его отношении к дворянскому сословию. Вновь цитата, еще более длинная, чем прежние, но зато и многое объясняющая:

«Политическая расстановка сил в довоенной Белоруссии складывалась так. Край, сравнительно недавно присоединенный к Империи и населенный русским мужиком. Кроме мужика, русского там не было почти ничего. Наше белорусское дворянство очень легко продало и веру своих отцов, и язык своего народа, и интересы России. Тышкевичи, Мицкевичи и Сенкевичи – они все примерно такие же белорусы, как и я. Но они продались. Народ остался без правящего слоя. Без интеллигенции, без буржуазии, без аристократии, даже без пролетариата и без ремесленников. Выход в экономические верхи был начисто заперт городским и местечковым еврейством. Выход в культурные верхи был начисто заперт польским дворянством. Граф Муравьев не только вешал. Он раскрыл белорусскому мужику дорогу хотя бы в низшие слои интеллигенции. Наша газета опиралась и на эту интеллигенцию, так сказать, на тогдашних белорусских штабс-капитанов: народных учителей, волостных писарей, сельских священников, врачей, низшее чиновничество. Приходилось бороться на два фронта. Эта масса была настроена революционно. Нужно было ей доказать, что только в борьбе с еврейством и полонизацией, только в опоре на империю и на монархию она может отстоять свое политическое, экономическое и всякое иное бытие. Борьба была очень трудна. Было очень трудно доказать читателям Чернышевского, Добролюбова, почитателям Аладьина, Родичева и Милюкова тот совершенно очевидный факт, что ежели монархия отступит, то их, этих читателей, съедят евреи и поляки. Что только в рамках империи и монархии эти люди могут отстоять свое национальное бытие. Это было доказано. Белорусская интеллигенция была сдвинута на национально-имперскую точку зрения.

Доказывать очень простые вещи было чрезвычайно трудно. Русская бюрократия была, так сказать, государственно тупоумна. У нее не было ни национального чутья, ни самых элементарных познаний в области экономических отношений. Ее положение было чрезвычайно противоречивым. Вот губернатор. Он обязан поддерживать русского мужика против польского помещика. Но сам-то он – помещик. И поместный пан Заглоба ему все-таки гораздо ближе белорусского мужика. У пана Заглобы изысканные манеры, сорокалетнее венгерское и соответствующий палац, в котором он с изысканной умильностью принимает представителя имперской власти. Губернатору приходится идти или против нации, или против класса. Петербург давил в пользу нации. Все местные отношения давили в пользу класса. Польский виленский земельный банк с его лозунгом «Ни пяди земли холопу» запирал для крестьянства даже тот выход, который оставался в остальной России. Белорусское крестьянство эмигрировало в Америку. Вы подумайте только: русский мужик, который сквозь века и века самого жестокого, самого беспощадного угнетения донес до Империи свое православие и свое национальное сознание, он, этот мужик, вынужден нынче бросать свои родные поля только потому, что еврейство (неравноправное еврейство!) и Польша (побежденная Польша!) не давали ему никакой возможности жить на его тысячелетней родине. И еще потому, что губернаторы были слишком бездарны и глупы, чтобы организовать или землеустройство, или переселение. На просторах Российской Империи для этого мужика места не нашлось.

Тогдашняя наша газета была такой же боевой, как и нынешняя. Но у моего отца была маленькая слабость, которой я лишен начисто, – почтительность к губернаторскому мундиру. У отца хватило смелости в ответ на предложение взятки набить морду графу Корвин-Милевскому, да еще и вызвать этого графа на дуэль. Если бы эта дуэль состоялась, то у отца не было бы никаких шансов на победу: ни о пистолете, ни о шпаге он не имел никакого понятия. Но граф заявил, что он с мужиком драться не станет, и уехал в Ниццу… Но когда возникали конфликты такого рода – конфликты между поляком, но помещиком и русским, но мужиком, – губернаторы пытались стать на сторону помещиков – почти без всякого исключения – и пытались отца распекать. Отец конфузился, извинялся и продолжал вести свою линию. В Петербурге была широкая спина Петра Аркадьевича, и, собственно говоря, на губернаторов можно было наплевать. Сие последнее открытие сделал я лично, когда во время одного из конфликтов к минскому губернатору Г. пошел я сам. Я был в те времена семипудов, косноязычен и, как и сейчас, до чрезвычайности решителен. Я собрал в кулак всю силу нехитрой своей выразительности и заявил что-то вроде того, что в таком тоне я разговаривать не желаю и ему, губернатору, не позволю. И что ежели он, губернатор, позволит себе еще раз такие нажимы, то он, губернатор, вылетит в два счета. Губернатор смяк молниеносно, стал шелковым, как дессу, и больше действительно ни во что не лез. <…>

Вильно, Гродно, Минск – это были военно-чиновничьи города. Было много друзей-офицеров. Но было много и друзей-солдат. И военный быт я знаю неплохо. Но знаю его с двух точек зрения или, точнее, с трех: с официально-елейной, с офицерской и с солдатской»[64 - Солоневич И. Л. Пути, ошибки и итоги // Солоневич И. Л. Белая Империя. Статьи 1936—1940 гг. – М.: Москва, 1997. – С. 275—277, 280.].

В этом мемуарном отрывке (написанном Иваном Лукьяновичем через четверть века в эмиграции) налицо так называемый временной сдвиг. «Широкой спины Петра Аркадьевича» в марте 1913 года, когда Солоневичи перебрались в Минск, уже не было.

Фамилия же губернатора, действительно, начиналась на букву «г» – этот пост в 1913—1915 годы занимал Алексей Федорович Гирс (1871—1949).

Что простительно мемуаристу – не дозволено биографу. А посему постараемся оставаться в рамках известных нам фактов, если же появится необходимость прибегать к каким-то путешествиям во времени, то всегда будем делать соответствующие оговорки.

В августе 1912 года Иван Солоневич отправляется в Санкт-Петербург – поступать в университет. О его студенческой жизни мы расскажем в отдельной, пусть и небольшой, главе. Это немного нарушит последовательность изложения событий, но зато сохранит в целости такое понятие, как «белорусский период», и позволит беспрерывно осветить работу Ивана Лукьяновича в «Северо-Западной Жизни». Опять же, текущая и следующая за ней главы нашего повествования и без университетской эпопеи должна вместить в себя великое множество фактического материала. Существует и еще одно оправдательное обстоятельство: в те годы, как свидетельствует Лев Рубанов, летние студенческие каникулы растягивались на пять-шесть месяцев[65 - Рубанов Л. Памяти основателя // Наша Страна, Буэнос-Айрес. – 1988. – 17 сентября; №1989.]. А были ведь еще и зимние. Таким образом, нельзя сказать, что Иван Солоневич учился в Петербурге, а на родине появлялся лишь наездами. Совсем наоборот: большую часть года он проводил в Белоруссии, а в столицу Империи наведывался по университетской необходимости.

Итак, 31 августа наш герой подает прошение о зачислении на юридический факультет Санкт-Петербургского Императорского университета. Среди документов, подшитых в студенческом деле, имеется справка, датированная 18 августа 1912 года и выданная отделением Министерства Внутренних дел Гродненской губернии:

«Вследствие ходатайства крестьянина Ивана Лукьяновича Солоневича <сообщается, что он> за время проживания в Вильне ни в чем предосудительном в политическом отношении замечен не был».

И тут же приписка: «по имеющимся сведениям Солоневич состоит под надзором полиции по обвинению в пр <еступлении> 285 ст <атьи> Уложения о Наказаниях за оскорбление действием почтово-телеграфного чиновника при исполнении последним служебных обязанностей»[66 - ЦГИА СПб, ф. 14, оп. 3, №61273, лл. 24, 24об.].

Силушка по жилушкам, это понятно. Но, скорее всего, господин почтово-телеграфный чиновник просто-напросто помешал журналисту Солоневичу исполнить профессиональный репортерский долг. Тем более, что почти аналогичный случай, хотя и без мордобоя, произошел летом 1913 года. По сообщению «Минской газеты-копейки», 9 июля в камере городского судьи 4-го участка слушалось дело по обвинению сотрудников «Северо-Западаной Жизни» Г. Я. Михалюка и И. Л. Солоневича в том, что они нарушили статью устава о наказаниях, воспрещающую хождение по железнодорожному пути.

«Г. г. Михалюк и Солоневич, – пишет «Копейка», – узнав о крушении на ст <анции> Минск прошли на линию узнать подробности происшествия.

Здесь их неприветливо встретил пом <ощник> нач <альника> депо Сухарев и передал жандарму для составления протокола.

Г. г. Михалюк и Солоневич приговорены к 10-и р <ублям> штрафа каждый с заменой двухдневным арестом»[67 - В суде: Характерное дело // Минская Газета-Копейка. – 1913. – 10 июля; №321.].

Отъезд Ивана в Санкт-Петербург, с одной стороны, осложнил издательскую деятельность его отца, но с другой – «Северо-Западная Жизнь» теперь могла выйти за рамки телеграфных сообщений в освещении событий общероссийского масштаба, имея в столице пусть и не постоянного, но «собственного корреспондента». И 18 сентября на ее страницах появляется материал об изменениях в жизни студенчества после реформы министра просвещения Л. А. Кассо. Статья называлась «Академические перспективы» и имела подзаголовок в скобках «от нашего петербургского корреспондента». Подпись под ней вполне красноречива: «Новоселковский» (если кто забыл, Лукьян Михайлович родился в деревне Новоселки, а его сыновья частенько проводили там лето). Последние сомнения относительно авторства развеиваются после того, как одна из публикаций в ноябре того же года завершается автографом: «Ив. Сол. (Новоселковский)»[68 - Ив. Сол. (Новоселковский) <Солоневич И. Л.> Маска сброшена // Северо-Западная Жизнь. – 1912. – 23 ноября; №264.].

Столичная жизнь накладывает свой отпечаток: Иван Солоневич резко расширяет тематический спектр своей публицистики. Внешнеполитические коллизии и поистине мировые проблемы становятся главными информационными поводами корреспонденций студента-первокурсника.

Названия говорят сами за себя: «Европа и Балканы», «Польско-еврейская распря», «Drang nach Osten», «Балканский кризис», «Будущность еврейства», «Русская точка зрения»… В период с декабря 1912 года по март 1913-го публикации идут с максимальной частотой, по две-три в неделю. «Румыния и Австрия», «Ответ Порты», «Австро-русские отношения», «Скутари», «Новые вооружения», «Петербург и Адрианополь» – все эти статьи и очерки, вышедшие из-под пера Ивана Солоневича, дышат атмосферой первой и второй балканских войн, в них можно разглядеть и грозное предчувствие надвигающейся Мировой войны.

Весной 1913 года редакция «Северо-Западной Жизни» вновь меняет дислокацию. Номер от 27 февраля стал последним вышедшим в Гродно. С 9 марта газета стала выходить в Минске. Основная причина – прекращение издания «Минского Русского Слова», ежедневного органа Всероссийского союза националистов. Подписчикам «Слова» в качестве компенсации стала рассылаться «Северо-Западная Жизнь».

Гродненский период, несмотря на свою краткость, был ярким и запоминающимся. Неслучайно в энциклопедическом справочнике «Гродно», вышедшем в 1989 году в издательстве «Белорусская советская энциклопедия», газете посвящен небольшой, но вполне красноречивый очерк. В нем, естественно, сообщается, что «Северо-Западная Жизнь» относилась к «великодержавно-шовинистическому направлению». И, кроме того, выдается следующая информация:

«Газета получала гос. субсидию, была неофициальным правительственным органом в Белоруссии и Литве. Используя тактику идейно-политической мимикрии, ее руководители сначала подделывались под издателей национально-прогрессивного демократического направления. Газета отрицала этническую, национальную и культурную самостоятельность белорусского народа, признавая только его временные и незначительные этнографические особенности. Выступала за насильственную и «добровольную» русификацию белорусов. С целью общественно-политической дискредитации освободительного и культурно-национального движения называла белорусов отсталым малокультурным «русским племенем». Делала попытки использовать авторитет русской классической литературы в шовинистических целях, вела нападки на критический реализм в литературе, музыке, изобразительном искусстве, на произведения Л. Толстого, Л. Андреева, К. Бальмонта. С реакционно-охранительских позиций критиковала символизм и футуризм. Выступала с нападками на гродненскую либерально-буржуазную газету «Наше утро»[69 - Гродно: Энциклопедический справочник. – Мн.: Белорус. сов. энцикл., 1989. – С. 352—353.].

По поводу субсидий мы уже отмечали, что имелись в виду личные средства П. А. Столыпина, а после его гибели, очевидно, помощь кого-то из петербургских националистов. О том, что из себя в действительности представляла газета «Наше Утро», также можно было узнать выше.

В общем и целом, из казенной советской характеристики легко вынести представление о том, что «Северо-Западная Жизнь» была подлинно-русской газетой, стоявшей накануне революции на страже Империи, Монархии и Православия.

В Минске редакции и контора вначале расположились в доме Мейерсона (№27) по Подгорной улице, а газета печаталась в электро-типографии А. Г. Данцига, которую арендовали Л. М. Солоневич и один из его ближайших сотрудников И. В. Терлецкий. Через год, после того, как была достигнута договоренность о печатании «Северо-Западной Жизни» в электро-типографии С. А. Некрасова (Захарьевская, 54), редакция разместилась по соседству с ней – в доме Минковского, располагавшемуся по адресу: Богадельная, 38. Сегодня Богадельная носит название, данное ей при советской власти, – Комсомольская, и, как и век назад, является одной из центральных улиц Минска.