Собор у моря

Франсеска оставалась лежать без движения, на ее лице застыло потерянное выражение…

Бернат перестал плакать, поднялся, надел штаны и скрылся в проеме, который вел на нижний этаж.

Когда его шаги затихли, Франсеска встала и подошла к сундуку, единственному предмету мебели в спальне, в который складывали белье. Одевшись, она собрала свои разорванные вещи, среди которых была ее драгоценная белая льняная рубашка, аккуратно сложила ее – лоскуток к лоскутку – и спрятала в сундук.

2

Франсеска бродила по дому как неприкаянная.

Она выполняла домашние обязанности, но делала это в полной тишине, источая неизбывное горе, которое вскоре овладело всем домом Эстаньолов, вплоть до самого потаенного уголка.

Множество раз Бернат пытался попросить у нее прощения за случившееся. После того как прошел ужас, охвативший его и всех селян в день их свадьбы, Бернат смог пространно объяснить, что им двигало: прежде всего, это был страх перед жестокостью сеньора, а также мысль о последствиях, которые мог бы повлечь за собой отказ повиноваться, как для него самого, так и для нее. Но эти «я сожалею», тысячи «я сожалею», которые раз за разом произносил Бернат, обращаясь к Франсеске, приводили лишь к тому, что она смотрела и слушала его, не проронив ни слова, как будто ожидала момента, когда он в своих аргументах дойдет до самого главного: «Пришел бы другой. Если бы не я, то это сделал бы другой…»

Однако Бернат молчал, чувствуя, что любое оправдание теряет смысл, воспоминание о насилии вновь и вновь становилось между ними непреодолимой стеной. Эти «я сожалею», попытки оправдаться и молчание в ответ, конечно, затягивали рану, которую Бернат хотел залечить во что бы то ни стало, да и угрызения совести растворялись в каждодневных заботах, но Франсеска оставалась равнодушной, и Бернат, вконец отчаявшись, опустил руки…

Каждое утро, на рассвете, когда Бернат поднимался, чтобы приняться за тяжелую крестьянскую работу, он выглядывал из окна спальни. Он всегда так делал, как и его отец, который даже в последние дни, опираясь на широкий каменный подоконник, смотрел на небо, чтобы предугадать, какой день их ожидает. Вместе с отцом он оглядывал земли, плодородные, четко очерченные вспашкой, так что был виден каждый участок. Поля простирались на бесконечной равнине, начинавшейся у подножия дома. Они наблюдали за птицами и внимательно прислушивались к звукам, которые издавали животные на подворье. Это были короткие моменты единения отца и сына, а также обоих Эстаньолов с их землями – те редкие минуты, когда казалось, что к отцу возвращается рассудок.

Прислушиваясь, как жена хлопочет по хозяйству этажом ниже, Бернат мечтал разделить с ней эти мгновения, а не переживать их в одиночестве. Ему хотелось рассказать ей о том, что он когда-то услышал из уст своего отца, а тот узнал от своего – и так на протяжении многих поколений.

Он мечтал, что расскажет ей о времени, когда эти земли были свободны от ленных повинностей и принадлежали Эстаньолам. О том, как его предки возделывали их с радостью и любовью, собирая выращенный урожай и чувствуя себя уверенными оттого, что не надо было платить оброк или налоги и склонять голову перед сеньорами, надменными и несправедливыми. Он мечтал поделиться с ней, его женой, будущей матерью наследников этих полей, той же грустью, какой его отец делился с ним, когда рассказывал о причинах, из-за которых сейчас, триста лет спустя, дети, рожденные ею, вынуждены будут стать рабами. Ему хотелось с гордостью поведать ей, как триста лет тому назад Эстаньолы, наряду с другими, такими же, как они, держали оружие в своих домах, как они, чувствуя себя свободными и независимыми, были готовы прибыть по приказу графа Рамона Борреля и его брата Эрменголя Уржельского на защиту старой Каталонии от набегов сарацин. Ему хотелось рассказать ей, как по велению графа Рамона несколько Эстаньолов попали в победоносное войско, разгромившее сарацин Кордовского халифата у Альбезы, за Балагером, на Уржельской равнине. Его отец рассказывал об этом с блеском в глазах, но как только старик вспоминал о смерти графа Рамона Борреля в 1017 году, его возбуждение переходило в уныние. Судя по рассказам, именно эта смерть превратила их в рабов: сын графа Рамона Борреля в пятнадцать лет занял место отца; его мать, Эрмессенда Каркассонская, стала регентшей; а бароны Каталонии – те самые, которые плечом к плечу сражались с крестьянами, – когда границам графства уже ничего не угрожало, воспользовались безвластием, чтобы обобрать крестьян, убить тех, кто не уступал своего имущества, и стать владельцами земель, позволив бывшим хозяевам обрабатывать их и платить сеньору частью своего труда. Эстаньолы уступили, как и многие другие, но огромное количество крестьянских семей были жестоко убиты.

– Будучи свободными людьми, – говорил ему отец, – мы, крестьяне, боролись рядом с кабальеро, пешим порядком разумеется, против мавров, но так и не смогли противостоять сеньорам. И когда последующие графы Барселоны захотели вернуть себе бразды правления над каталонским графством, они столкнулись с богатой и могущественной знатью, вынудившей их заключить соглашение – опять же за счет крестьян. Сначала это были земли старой Каталонии, а потом мы поплатились нашей свободой и честью, а также собственными жизнями…

– Речь идет о твоих дедах, – уточнял он дрожащим голосом, не переставая смотреть на землю, – которые утратили свободу, став сервами. Им запретили покидать свои поля, их превратили в рабов, привязав к земельным наделам, так же как и их детей, как меня, и внуков, как тебя. Наша жизнь… твоя жизнь находится в руках сеньора, который вершит суд и имеет право дурно обращаться с нами и оскорблять нашу честь. Мы даже не можем защитить себя!

Если кто-нибудь обидит тебя, ты вынужден обращаться к своему сеньору, чтобы возместили ущерб, и если он согласится, тебе придется отдать ему половину возмещенного.

Отец очень часто рассказывал ему о многочисленных правах сеньора, и Бернат, который никогда не осмеливался прерывать его гневный монолог, хорошо запомнил все, что услышал во время этих бесед.

Сеньор в любой момент мог потребовать от серва клятвы в верности. Он имел право отобрать часть имущества у серва, если тот умер, не оставив завещания, или если серв был бездетным; если его жена совершила прелюбодеяние; если был пожар в его доме; если он закладывал дом; если венчался с подневольной крестьянкой другого сеньора и, разумеется, если он хотел уйти от своего сеньора. Сеньор мог переспать с невестой серва в первую брачную ночь; мог потребовать от женщин вскармливать грудью его детей или чтобы дочери подневольных людей прислуживали в замке. Сервы должны бесплатно обрабатывать земли сеньора, принимать участие в защите замка, платить ему частью урожая со своих усадеб, принимать сеньора или его посыльных у себя в домах и кормить их во время постоя, платить за использование лесов или пастбищ, платить вперед за возможность пользоваться кузницей, пекарней или мельницей сеньора, посылать ему подарки на Рождество и прочие праздники.

– А что же Церковь?

Когда его отец задавал себе этот вопрос, то приходил в еще большую ярость.

– Иноки, монахи, священники, дьяконы, архидьяконы, каноники, аббаты, епископы, – гневно восклицал он, – все они такие же феодалы! Они даже запретили крестьянам принимать сан, чтобы мы не сбежали с наших земель и чтобы таким образом сделать наше услужение вечным!

– Бернат, – предупреждал он сына со всей серьезностью в те моменты, когда размышления о Церкви доводили его до белого каления, – никогда не верь тому, кто будет пытаться убедить тебя, что надо служить Богу. С тобой будут говорить спокойно, произнося добрые, возвышенные слова, которые ты не сможешь понять. Тебе будут приводить такие аргументы, которые только они умеют придумывать, чтобы завладеть твоим разумом и волей. Все эти священники постараются предстать перед тобой добропорядочными людьми, они будут говорить, что хотят спасти нас от лукавого и искушения, но на самом деле их мнение о нас давно известно, и все эти солдаты воинства Христова, как они себя называют, преданно следуют тому, что написано в книгах. Их слова – это оправдания, а доводы годятся лишь для несмышленых.

Бернат вспомнил, как однажды, во время одной из таких бесед, он спросил отца:

– А что говорится в их книгах о нас, крестьянах?

Отец направил свой взор вдаль, туда, где поля сливались с небом, потому что ему не хотелось смотреть в ту сторону, где обитал тот, от чьего имени говорили люди, облаченные в сутаны.

– В них утверждается, будто мы – чернь, животные, не способные понять, что такое хорошее обращение. В них говорится, что мы ужасны и отвратительны, бессовестны и невежественны, жестоки и упрямы, а потому не заслуживаем никакого снисхождения. Мы, считают все эти святоши, недостойны уважения, поскольку не можем ценить его и готовы воспринимать что-либо только под угрозой силы. Они говорят…[1 - Из «Lo Cresti?» (кат. «Христианин») Франсеска Эшимениса. – Примеч. автора.]

– Отец, а мы действительно такие?

– Сынок, в таких они хотят нас превратить.

– Но вы же молитесь каждый день, и когда умерла мать…

– Мы молимся Святой Деве, сынок, – перебил его старик. – Она не имеет ничего общего с монахами и священниками. В нее можно верить, не сомневаясь ни секунды.

Бернату Эстаньолу хотелось бы так же облокачиваться на подоконник по утрам и разговаривать со своей молодой женой – рассказывать ей то, что рассказал ему отец, и вместе с ней смотреть на поля…

В оставшиеся дни сентября и в продолжение всего октября Бернат запрягал пару волов и обрабатывал поля, срывая и поднимая твердую корку, покрывшую их, чтобы солнце, воздух и удобрения обновляли землю.

Затем с помощью Франсески он засеял пашню: жена шла с корзиной, разбрасывая семена, а он с упряжкой волов сначала перепахивал, а потом ровнял уже засеянную землю тяжелой бороной. Работали молча, молчание лишь изредка прерывалось покрикиванием Берната на волов, которое раскатывалось по всей равнине. Бернат думал, что совместная работа сблизит их хоть немного. Но нет – Франсеска оставалась безразличной: она несла корзину и разбрасывала семена, даже не глядя на него…

Наступил ноябрь, и Бернат принялся за работу, которую обычно делали в это время: выпасал свиней перед убоем, собирал хворост для дома, удобрял землю, которую предстояло засевать весной, готовил сад, подрезал и прививал виноградники. Когда он возвращался домой, Франсеска уже занималась домашними делами, возилась в саду, кормила кур и кроликов. Каждый вечер жена молча подавала ему ужин и уходила спать; по утрам она поднималась раньше его, а когда Бернат спускался вниз, на столе был готов завтрак и котомка с обедом. Пока он завтракал, было слышно, как она ухаживает за скотиной в хлеву.

Рождество прошло в одно мгновение, а в январе закончился сбор оливок. У Берната было не слишком много олив, только для нужд дома и уплаты оброка сеньору.

Потом Бернат занялся забоем свиней. Когда был жив отец, соседи, почти не навещавшие Эстаньолов в другое время, никогда не пропускали день забоя. Бернат вспоминал эти дни как настоящие праздники. Сначала забивали свиней, а потом ели и пили, пока женщины занимались мясом.

Незадолго до родов однажды утром к нему в дом явилась семья Эстеве: отец, мать и двое из братьев. Бернат встретил их во дворе, Франсеска стояла за ним.

– Как ты, дочка? – спросила мать.

Франсеска не ответила, но позволила себя обнять. Бернат наблюдал за этой сценой: мать, соскучившись, обнимала дочь, ожидая, что та тоже ее обнимет. Но Франсеска этого не сделала и продолжала стоять как вкопанная.

Бернат перевел взгляд на тестя.

– Франсеска, – только и сказал Пере Эстеве, глядя куда-то вдаль, мимо дочери.

Братья поприветствовали сестру взмахом руки.

Франсеска, не проронив ни слова, пошла в хлев за свиньей; остальные замерли в ожидании. Никто не осмеливался заговорить, и лишь одно глухое всхлипывание матери нарушило молчание. Бернат хотел было успокоить тещу, но удержался, увидев, что ни муж, ни сыновья не сделали этого.

Франсеска появилась со свиньей, которая упиралась, как будто знала, какая судьба ей уготована, и молча отдала ее мужу. Бернат и оба брата Франсески уложили свинью и сели на нее.

Пронзительный визг животного разнесся по всей долине Эстаньолов. Пере Эстеве забил ее одним точным ударом, и все молча ждали, пока кровь животного стекала в кружки, которые женщины меняли по мере их наполнения. Они старались не смотреть друг на друга.

Мужчины даже не выпили по стакану вина, пока мать и дочь занимались уже разделанной тушей.

По окончании работы, когда стало смеркаться, мать попыталась снова обнять дочь. Бернат смотрел на это, ожидая увидеть реакцию со стороны Франсески, но та осталась такой же безучастной, как и всегда. Ее отец и братья попрощались, стыдливо опустив глаза. Мать подошла к Бернату.

– Когда ты увидишь, что начинаются роды, – сказала она, отводя его в сторонку, – пошли за мной, я не думаю, что она сама справится.

Эстеве отправились домой.

В ту ночь, когда Франсеска поднималась по лестнице в спальню, Бернат не мог оторвать взгляда от ее живота…

В конце мая был первый день жатвы, Бернат осматривал свои поля с серпом за плечом. Удастся ли ему собрать весь урожай без потерь? Вот уже пятнадцать дней, как он запретил Франсеске любую тяжелую работу, потому что у нее уже было два обморока.

Она молча выслушала его приказ и подчинилась.