Долгий путь к январской реке (из дневников разных лет)

(«К бою!»)

Про второе рождение

Это случилось 2 июня 1983 года. Мы готовились в Стайках к Спартакиаде народов СССР, а жили в гостинице «Юбилейной» в Минске. В свои 17 лет я уже вполне мог фехтовать по взрослым. И не потому, что был сыном Яшара Мамедова – всем хорошо известного в Азербайджане фехтовального мэтра, а просто по силам мог соперничать уже с рапиристами гораздо старше себя.

И вот просыпаюсь утром и чувствую, что в груди какой-то ледяной ком, камень какой-то внутри. Никогда прежде ничего подобного не испытывал. И необычное ощущение, что мне ни в коем случае не надо ехать на тренировку. Ну не хочу я в этот день тренироваться. Не хочу – и всё. Какое-то странное чувство. Признался об этом своему тренеру Балаяну. «Давайте лучше урок мне дадите», – упрашивал я Гарика Арменаковича. А он в ответ, что там, в Стайках, мол, готовятся ленинградцы, белорусы, латыши, хорошая боевая практика – то, что, по его мнению, мне сейчас нужно.

И, несмотря на мои возражения, Балаян настоял, чтобы я поехал. Но ведь интуиция подсказывала мне, ни в коем случае не делать этого.

Кстати об интуиции. Вычитал где-то, что в аналитической психологии Карла Густава Юнга это чувство рассматривается как одно из четырёх основных психологических функций, определяющая отношение человека к самому себе и окружающему миру, способ принятия им жизненно важных решений. «…Вещи имеют свое прошлое и будущее, – писал известный швейцарский психиатр. – Они откуда-то появляются, куда-то текут, и трудно уверенно сказать, откуда они возникли и куда скроются; и все же при этом у человека есть… предчувствие. Предчувствие в таком деле часто стоит жизни». Тут как будто написано про всё, что случилось тогда со мной.

Приезжаем в Стайки. И я перед самым боем надеваю пластиковый бандаж, чего никогда – ни до, ни после всего случившегося – не делал. Что меня подвигло на этот шаг, даже сказать затрудняюсь.

Выхожу на дорожку против белоруса из Гродно по фамилии Анатолий Бобёр. Левша, мощный такой и фехтовал больше не кистью, а плечевым поясом, как мясник, поэтому, в отличие от меня и многих других, когда у него клинок ломался, он этого не ощущал и продолжал движение.

И вдруг в обоюдной атаке почувствовал жжение в бедре. Даже не помню, как оказался на полу. И услышал крик: «Проткнули!» Я вокруг ничего не видел. Но позже мне рассказывали, что мой соперник стоял сам не свой, испуганный, и в руке у него обрубок клинка.

А мы фехтовали в белых костюмах – соревновательная практика, как никак. Я вообще надел его впервые – фирменный Ullmann, который перед этим на чемпионате в Будапеште обменял у одного из венгерских фехтовальщиков на десяток старых, уже использованных клинков.

Так вот он проткнул штаны от этого костюма. Ко мне подбежала дежурившая в зале медсестра, перетянула бедро жгутом выше раны, как принято в таких случаях. И вроде бы кровь должна остановиться, если бы рана была небольшой, а лужа крови подо мной становится все больше и больше. Она мне чуть отодвинула ногу – а там вторая дырка, прямо под паховой областью. Вижу испуг на лице медсестры, у неё руки начинают трястись. Она собиралась приспособить второй жгут – не получилось.

В тот момент я не понял, а позже дошло, что меня спас тот самый бандаж, в который упёрся сломанный клинок. Если бы его не было – пел бы потом всю жизнь как Демис Руссос.

Скорая помощь приехала только через полчаса – Стайки всё-таки, не самый ближний свет. Так хирург в больнице после того, как сделали всё, что необходимо, признался мне: «Парень, да ты в рубашке родился: клинок прошёл в двух миллиметрах от главной артерии и в трёх миллиметрах от нервного узла».

Вообще обрубок прошёл как-то странно, по касательной, потому что не были задеты ни кость, ни артерия, ни паховая часть. Короче, повезло.

Но каково было предчувствие! Юнг-то прав оказался. Но прочитал я об этом позже. Ведь всё говорило, что ни в коем случае не надо было ехать в Стайки. Надо было всё-таки настоять на своём.

Кстати, я был не первый, кого «пронзил» этот «мясник» – от него пострадали четыре известных рапириста. Слава богу без серьёзных последствий.

Хирург сделал всё, что необходимо. И я лежал в послеоперационной палате. А в больничном коридоре разворачивалась настоящая битва: мой папа с кулаками набросился на врача, который не пускал его ко мне в палату, когда ему сообщили, что меня проткнули. Папа уже похоронил меня. Он был в таком состоянии, что, человек мужественный, не мог выговорить номер комнаты в гостинице, когда ему сообщили, что со мной произошло… Когда его пристыдили:

– Что же вы так, доктор спас вашего сына, а вы…

Только после этих слов он пришел в себя и смог позвонить маме и сообщил ей о случившемся. Целый год после этого я боялся выйти на дорожку. Какой-то мерзкий холодок в груди не отпускал меня.

В Москву на Спартакиаду я приехал не участником, а зрителем – на костылях, потом какое-то время ходил с палочкой. Урок получил хороший.

И я ещё долго после этого боялся делать атаки на подготовку. Инстинкт самосохранения срабатывал. Я только вперёд – стоп, блокировка. А не пользоваться атаками на подготовку – всё равно что позволять сопернику ходить на тебя, как на буфет: он в курсе, ты его не встретишь, не станешь контратаковать. То есть твой визави в подобной ситуации чувствовал себя вольготно. И в соревновательном плане весь сезон я завалил, результатов высоких не показывал. Только на турнире соцстран в Братиславе смог пробиться в восьмёрку.

Про детские годы

Баку, где я родился, город интернациональный. Но в момент моего реального появления на свет – 15 ноября 1965 года, наша семья жила в еврейском районе, хотя это не было поселение людей именно этой национальности. Просто так называлось место. Кто-то когда-то так назвал эту часть азербайджанской столицы. Дом, в котором мы жили – одноэтажное сооружение по улице Видади, 109 (даже адрес помню, хотя полвека прошло). Его и домом в прямом смысле этого слова назвать нельзя – так, три квартиры на земле с маленьким двориком. Иногда, редко правда, заглядываю в этот уголок старого Баку. В последний раз это было несколько лет назад, когда режиссёр-документалист Рауф Мамедов снимал фильм обо мне. Было это ещё до Олимпийских игр в Рио-де-Жанейро.

Заглянули мы тогда во двор со старыми приятелями. И моментально нахлынули воспоминания детства…

Лет до семи мои родители, бабушка и мы – трое братьев – Азиз, он на два года старше меня, и Эльхан, который был на четыре года младше, жили в этой с позволения сказать квартире из трёх проходных комнат. А потом переехали в настоящую четырёхкомнатную кооперативную квартиру в новой девятиэтажке на улице Дружбы молодёжи неподалёку от станции метро «Гянджлик», рядом со стадионом имени Ленина. Тогда мне казалось, что даже для нашей большой семьи эта квартира была просто огромной – отдельные комнаты для нас, для мамы с папой, для бабушки, и просторная, разделённая на две части гостиная, в одной – огромный чёрный рояль, который и сейчас там стоит, а в другой – диван, стол, телевизор. А ещё два приличных по размерам балкона.

Кстати, в школу – 23-ю, которая до сих пор считается достаточно престижной с углублённым изучением английского языка, которое начиналось со второго класса, я пошёл, когда мы ещё жили в старой постройке. Достаточно сказать, что эту самую школу заканчивала, скажем, первая леди сегодняшнего Азербайджана Мехрибан Алиева, она поступила годом раньше меня. И проучился я там, в этой школе, до середины шестого класса.

А потом уже начал ездить на соревнования, и родители решили перевести меня поближе к дому, чтобы я не прогуливал занятия. Но это не помогло: я всё равно игнорировал учёбу. Причём, делал это очень хитро: меня привозили прямо к школе, я заходил внутрь, пережидал какое-то время, а потом шёл куда-нибудь. Или, как мы тогда говорили, на шатал. Что означало прогуливать школу.

Откуда взялось это выражение, даже и не знаю. Вообще в Баку мы использовали свой непохожий ни на какой другой лексикон – какие-то выражения или отдельные слова, которые больше ни в одном городе той, огромной нашей страны, не слышал. Например, спортивные штаны назывались «финки». Почему? Никогда не смогу объяснить значение этого слова. Самое интересное, что бакинцы даже сегодня меня поймут, если я скажу, что вышел на улицу в «финках». Или никогда не говорили, что стекло разбивали, при этом почему-то используют до сих пор глагол сломать. Именно по этим и другим подобным отдельным словам или словосочетаниям можно вычислить, что имеешь дело с уроженцем Баку.

Так что родители совершили серьёзную ошибку, отправив меня в другое учебное заведение. В 23-й школе мне нравились отдельные предметы, некоторые преподаватели, ради которых я бы ещё ходил на уроки. А новую школу под любым предлогом пытался избегать. К тому же, когда попал в сборную республики, там уже освобождали от занятий официально – шла подготовка к Спартакиаде школьников СССР. Мы уже считались элитой, нас переводили из класса в класс почти автоматически.

Но я забежал немного вперёд. Потому что в первых классах о занятиях спортом речь не шла. Меня увлекла музыка. Или скорее стремление не отставать от Азиза: старший брат учился играть на фортепьяно. И я, как попугай, часто в его отсутствие прикладывался к инструменту, тому самому роялю, который стоял ещё в той малюсенькой квартирке на улице Видади. Ну и мама с бабушкой почему-то решили, что у меня для музыки даже больше способностей, чем у Азиза. В моих бренчаниях они, судя по всему, усмотрели зачатки юного Моцарта, и я тут же был определен в музыкальную школу.

В Баку в те времена все учились музыке. Плюс ко всему я брал частные уроки у жившего через двор от нашего нового дома преподавателя – Соломона Давидовича, обитавшего в хибаре, почему-то называвшейся финским домиком. Может быть, потому, что там постоянно было очень холодно. Подобные дополнительные занятия были непременным условием воспитания будущего Моцарта.

Пианино, помню, стояло прямо на земляном, покрытом линолеумом полу. Запомнил я это прекрасно, потому что даже сейчас, когда вспоминаю о тех уроках музыки, чувствую озноб, постоянное ощущение холода, веявшего от пола. Как же у меня стыли ноги! Я не мог даже попасть по педалям фортепиано. Как Соломон Давидович затащил этот чертов инструмент в свою крохотную комнату, никто не знал. Мама очень уважительно, понизив голос, говорила, что это фортепиано учитель музыки привёз аж из побежденного Берлина.

В общей сложности лет шесть посвятил музыке. Однако просиживать часами за роялем я был не готов. А потому и в этой школе стал ходить на шатал.

И полностью провалился на очередном концерте, которые раз в полгода устраивали для родителей, – это был своеобразный экзамен, как бы отчёт о проделанной работе.

Мама с бабушкой, очень красивые, в праздничных нарядах, пришли на концерт. И отца с собой зазвали. А когда я с треском провалился, они с немым укором посмотрели на моих педагогов. Те развели руками:

– А что вы хотели, он давно уже не ходит на занятия.

– Как не ходит? Мы же исправно подвозим его к школе…

Они даже представить не могли, регулярно провожая меня до дверей музыкалки, что я проделывал то же самое, что и в обычной школе: смотрел в окно, чтобы родители исчезли из поля зрения, – и прямиком на бульвар или в парк Кирова, где всегда было чем себя занять: есть вкусное мороженое или горячие кутабы. Тем более, что никогда не был один – всегда находились такие же любители шатала.

А ещё мы обожали фильмы про индейцев с Гойко Митичем – «След Сокола», «Чингачгук – Большой змей», «Апачи» и прочие. Нравились нам и красочные индийские ленты – «Зов крови», «Зита и Гита», «Слоны – мои друзья»… Сегодня, с высоты своих лет, мне всё это кажется немного смешным. А в мальчишеском возрасте это было приятным времяпрепровождением, во многом познавательным.

Мои фортепьянные эксперименты после этого закончились. Собственно, до этого папа не вмешивался в мои занятия музыкой. Но после того концерта взял за руку – и отвел в секцию бокса в большом здании бакинского «Динамо».

Ничего не происходит в нашем мире просто так, случайно. То, что мама заставляла меня заниматься музыкой, неожиданно помогло мне в спорте. Когда я перешел в фехтование, то Марк Петрович Мидлер, наш великий тренер, сразу дал определение моему стилю ведения боя – музыкальный. Это когда у тебя абсолютный слух, ты способен ритмически разложить бой и успеваешь нанести укол в долях секунды чуть раньше, чем твой противник.

Между прочим, Азиз «завязал» с музыкой ещё раньше меня. Но его папа отвел в другую динамовскую секцию – в дзюдо. Правда, на одной из тренировок он неудачно приземлился на спину после подсечки, и врачи порекомендовали ему сменить вид спорта. Так старший из нас первым стал фехтовальщиком. Причём, папа решил, чтобы Азиз занялся шпагой. Кстати, и младший брат у нас тоже музицировал, сам научился, без специального образования. Эльхана отец сразу определил в фехтование. Но чтобы мы никогда не пересекались, младшему досталась сабля. Но это было гораздо позже. Я же стал боксёром.

Можете себе представить, что было дома, когда узнали про поступок отца. Мама даже схватилась за голову:

– Что?! Мальчика в мордобой? Да у него такие тоненькие ручки…

Руки у меня действительно были тонкие. Я и сейчас не ширококостный. Но папа отрезал:

– В боксе руки окрепнут. Там быстро становятся мужчинами.

Почему не в фехтование, тем более, что к моим 11 годам папа уже несколько лет был старшим тренером республиканской команды по фехтованию? Наверное припомнил, что когда-то давно также начинал свой спортивный путь именно с бокса. Но «мордобой», по образному маминому выражению, мне нравился. И даже после полутора лет занятий в боксёрском зале, перейдя в фехтование, в рапиру, я продолжал после своих новых тренировок время от времени заглядывать к боксёрам. Надевал маленькие перчатки, которые назывались почему-то «блинчиками», а кто-то стоял на «лапах». Потом устраивали спарринги между собой, лупасили друг друга. Интерес был у нас к этому детскому «мордобою». И, как оказалось, мне это однажды пригодилось. Причём, эпизод случился не где-то на улице, а непосредственно в «Динамо».

Мы играли в баскетбол на динамовской площадке. И тут появились какие-то ребята, борцы, кажется, или дзюдоисты. И один из них нагло приказал: «Эй вы, фехтовальщики, валите отсюда! Мы теперь будем играть». Я спокойно объяснил, что через несколько минут мы закончим. И в ответ услышал брань в свой адрес и в адрес всей нашей команды. Ну и что я должен был делать? Вступать в перепалку, отправлять, как и он нас, по известному адресу?

Пришлось легким боксёрским приёмом урезонить нахала. Тот не успокаивался, продолжал двигаться на меня. Ну а фехтовальщику негоже попадаться на подсечку или ещё какой-то приём, важно было сохранять дистанцию и продолжать начатое, раз противник лез на рожон.

Вообще в детском возрасте в подобных потасовках больше жестокости, особенно, если в рукопашной сойдутся девочки. Короче, уступать я не мог, тем более, что был постарше остальных «соратников по оружию». Важно было отстоять честь и собственную правоту. И проявить себя, ведь я был уже мастером спорта и призёром Кубка страны.