Белокурый. Права наследства

И эту родословную подхватили, и пели, и орали – каждый свое, перечисляя предков, словно любой из названных мог воплотиться, и вот сейчас вслед за потомком метнуться на сассенахов… И так поле Флоддена затопил, кроме стона волынок, воя труб и пушечных разрядов, соединенный рев островитян на хайленд-гэльском, в котором раздавалось, если прислушаться:

– Я – Рори, сын Дональда, сына Йана, сына Аластера…

– Я – Алпин, сын Гиллеспи…

– Бреннан, сын Кормака…

Они, прежде, чем врезались в мясо противника, доходили в памяти своей до двадцати колен в прошлое, и там обретали силу и ярость, которая не снилась англичанам, и пехотинцы Суррея замешкались, ошеломленные, только лишь на мгновение, но и того достаточно было, чтоб горцы нашли брешь в их строю, вломились туда всем числом, расширили пробоину, хлынули несметно…

– Данмангласс! Лох-Мой! Лох-Файн! – витало надо полем.

Они вспоминали, кто они, откуда родом, где живет племя, почему вожди привели их сюда, на далекий юг, сражаться и умирать. За ними наконец вступили и остальные:

– Уордлоу! – это рейдеры Максвелла. – Остановись и сражайся! – горцы Гордона Хантли. – Никогда позади! – короли долин Дугласы.

А за ними пошли в бой двадцать линий батальона самого короля Джеймса IV Стюарта. Англичане дрогнули – и побежали. Господь в те часы был на стороне Шотландии.

Адам Хепберн, второй граф Босуэлл, на белом жеребце, уже в помятом доспехе, в гуще боя был виден издалека, «Босуэлл!» парило над полем, «Иду навстречу!». Рука его разила без промаха, копыта коня увязали в раскисшей глине, дождь все продолжался…

А в замке Хейлс Агнесс, молодая графиня Босуэлл, в тоске ждала новостей.

Адам вернулся через десять дней. И с ним – Джейми Стюарт, лэрд Треквайр, ее старший брат. И если Адам казался просто спящим до тех пор, пока она не сняла плаща, прикрывавшего изрубленное тело, то левая половина лица любимого брата была чудовищно изуродована ударом английского палаша, и только одна рана цвела на груди, огромная, как ее одиночество, глубокая, как ее отчаяние… Флодден – это холодное слово обезглавило страну. На том ледяном поле по колено в собственной крови умирали шотландцы за верность Старинному союзу, и первым, высшим из них погиб сам король, Джеймс IV Стюарт. Его тело отбили сассенахи, его окровавленная рубаха, как изящный презент, была отправлена толстой испанкой своему молодому мужу – и Генрих Тюдор был весьма доволен таким подарком. В плен живыми попали немногие, около двадцати тысяч осталось на поле боя, в грязи, зарубленными, затоптанными конскими копытами и башмаками пехоты. Мародеры обирали тела, слуги выносили мертвых господ, стремясь обеспечить достойное погребение. В каждом доме, в каждой фамилии тогда царило горе несметное, неоднократное… было безопасное, теплое логово в Хейлсе, гнездо, была огромная семья, и вот время кровоточащими кусками выжрало из нее мужчин, опустошило. Время – и англичане. Молодая вдова покачнулась на ногах, побелела лицом и укусила себя за запястье, чтобы не заорать в голос. Годовалый малыш, ворковавший сейчас на руках у няньки в верхних покоях замка, стал сейчас – на счастье или на беду – третьим графом Босуэлл.

Она велела расположить тела в зале и обмыть раны, и сама, вместе со свекровью, с голосящими старухами, мыла и переодевала застывшую мертвую плоть, некогда бывшую ее мужем. Невероятно, думала Агнесс, касаясь его волос, все в Адаме теперь пропитано смертью, даже его темная волнистая грива, в которую ей так нравилось зарываться пальцами… лучше не вспоминать. Она не могла поверить, что все это происходит всерьез – что его больше нет. В Адаме всегда было столько жизни, тепла и веселья, что это она, оставшаяся в живых, разом почувствовала себя мертвой, лишившись его. Нет, повторяла Агнесс про себя, это не может быть правдой. Нет, только не со мной – пусть по всей Шотландии сейчас воют вдовы, но я, я проснусь завтра от этого жуткого сна, и Адам вернется ко мне живой. Такая же холодная, как тела, к которым она прикасалась, молодая графиня Босуэлл бережно зашивала раны, обряжала, распоряжалась, раздавала деньги для семей погибших кинсменов и полотно им на саваны…

Зарыдала она только спустя несколько часов, в спальне, где они прощались с Адамом, пока солнечным сентябрьским утром во дворе замка Хейлс кричали, бряцали железом, смеялись мужчины, уходившие на королевскую войну – и среди них были дядья ее мужа, Адам Хепберн из Крейгса, королевский конюший, и Джордж Хепберн, епископ Островов, хранитель королевской сокровищницы, и муж сестры Адама, лорд Джордж Ситон, и муж тетки, лорд Генри Синклер, и сосед Хепбернов весельчак Джонни Хей, сын старого Хея из Таллы – все они со своими отрядами стойбищем расположились вокруг замка, собрались под штандарт ее мужа, лорда-адмирала Шотландии, Верховного лорда-хранителя Марок… никого из них, никого, больше никого не было в живых. Они – прах и тлен, они – пустота. Их тела сейчас везут по ослизлым от дождя дорогам в родовые гнезда, где матери, жены и сестры станут готовить их к погребению. Задыхаясь от рыданий, Агнесс выла в голос и тянула себя за растрепанные волосы, чтобы хоть малой внешней болью умерить огромную внутреннюю пустоту. Она не могла верить в то, во что приходилось верить. Ей казалось, что она сойдет с ума.

Для одинокой женщины девятнадцати лет что значит горе всей страны? Шотландия была до нее, будет и после нее. Она не могла думать об общем горе, когда убили ее любимого. Все, что достается женщине в этой жизни – один миг, который она может урвать у смерти, краткий миг зачатия – если тебе повезет, если твой муж вернется с войны. Кто теперь защитит ее и сына? Погибли дядья мужа, погиб ее брат, ее племяннику, молодому графу Бакэну, едва исполнилось двенадцать лет, а ее девери моложе ее самой… Погиб и кузен, король Шотландии, называвший ее лучезарной Агнесс, а от королевы-вдовы Маргариты Тюдор, этой двуличной англичанки, милостей ждать не приходилось. Почва стремительно уходила из-под ног, пол покачнулся, Агнесс упала и лежала ничком на изразцовом полу, содрогаясь от рыданий, которые шли уже конвульсиями, всухую, без слез, и больше походили на кашель.

На эти-то сдавленные стоны и хрипы и вошла в спальню старая графиня Босуэлл. Агнесс очнулась от того, что чья-то рука тянет ее с пола, помогает встать. Потом она ткнулась лицом в шею свекрови – леди Маргарет обнимала ее, гладила по голове, хотя голос по привычке звучал суховато:

– Ну, будет, будет. Адама не вернешь. Не убивайся так, детка…

– Что нам делать, леди Маргарет?

– Там видно будет…

Новые вопли внизу, в холле, новые мертвые тела на столе для обмывания, опять окровавленные тряпки, штопальные иглы, тазы с грязной водой… нужно готовить к погребению Хепберна из Крейгса и епископа Островов. Сутана священнослужителя – и та истерзана английским железом… но и праведный дядюшка Джордж взял с собой на тот свет немало сассеннахов. Об этом судачили старые знахарки и плакальщицы, пришедшие из деревни, для них покойники – только работа, а жизнь – она продолжается, хотя трудно верить в это теперь, ох, как трудно…

Вокруг стола, на котором было распростерто мертвое тело ее мужа, стояли его братья – юные девери Агнесс, Патрик, Уильям и Джон, они казались сейчас еще моложе, чем были, вовсе мальчишками. Самому старшему – девятнадцать. Ничего, в Приграничье взрослеют быстро.

– Братья мои, – сказала молодая графиня, и голос ее прервался, но Агнесс быстро справилась с собой. – Братья мои, сын мой и я – мы осиротели, нет больше мужчин в нашей семье, кроме тех, кого вижу я перед собой.

В холл неслышно вышла леди Маргарет, встала за плечом Агнесс, молча переводя взгляд с тела мертвого сына на лица живых сыновей.

– Себя и сына моего, – продолжала Агнесс тем же надломленным, тусклым голосом, – отдаю я вам под защиту. Верю, братья мои, что при вас Патрик вырастет в безопасности до той поры, когда сможет принять на себя отцовское наследство и бремя власти. Покуда же я прошу вас взять под присмотр его земли и замки… наследник мал, а соседи неспокойны. Пока семья не выделит мне вдовью часть, сама я останусь в Хейлсе.

Ну вот, она и сказала все, что нужно. Скорей бы покончить с формальностями.

Юноши выслушали ее в молчании. Уильям кивнул и спросил:

– А Патрик… то есть, наш граф? Где будет он, сестра?

– Сын, конечно, останется со мной. Где еще ему расти, как не в отцовском доме?

Говоря все это, Агнесс смотрела прямо перед собой, словно думала о другом. Потом поблагодарила деверей за заботу и опустилась на колени у изголовья мертвого мужа:

– Оставьте меня сейчас, братья мои, и вы, матушка… это будет долгая ночь.

Молодая вдова сказала это с такой силой горя, что никто не посмел ни перечить, ни даже просто ответить ей. Старая графиня немного помедлила, обернувшись у дверей зала: Агнесс гладила мертвого Адама по лицу и тихо говорила о чем-то.

Агнесс не помнила, как снова очутилась в спальне – в той самой, где простилась с мужем, где был зачат Патрик, где ей теперь предстоит засыпать навсегда в одиночестве. Она потеряла сознание – самым целительным образом – там, внизу, возле тела Адама, и кинсмены отнесли наверх свою измученную хозяйку, передали на руки старой графине Босуэлл. Леди Маргарет неторопливо смешивала и разводила вином одной ей известные травы, в неверном свечном свете тени бежали вокруг и дрожали на потолке и шпалерах стен.

– Выпей вот это…

– Что это, леди Маргарет?

Как удачно, что красотка Агнесс пренебрегала искусством травницы.

– Мелисса, мята… тебе нужно выспаться, детка. Ты нужна малышу, и нужна здоровой.

Уложив невестку в постель, Маргарет Хепберн отправилась в часовню – помолиться о душе покойного сына, и попросить у него прощения за то, что уже сделала, и благословения на то, что еще собиралась сделать.

Йан МакГиллан неторопливо поднимался наверх, в господские покои. Ему было невдомек, зачем он вдруг понадобился старой графине, однако приказ есть приказ. Йану недавно сравнялось двадцать пять, невысокий, состоящий словно из одних мышц, с руками длинными, жилистыми и жесткими, с покатыми плечами, в которых таилась недюжинная силища, он остался охранять замок, оттого чаша Флоддена его миновала. А не то бы лежать ему там, на поле, подле господина, но никто б не поволок домой его тело, чтоб бедняжка Мэри оплакала, как подобает… Йан нахмурился и отворил дверь, вошел, поклонился.

Леди Маргарет Хепберн, урожденная Гордон, повернулась к нему от жаровни – прямая и спокойная, с сухим лицом, но с воспаленными глазами. За стенами Хейлса стояла тьма, мертвая, как мужчины рода там, в нижнем зале.

– Ты горец, Йан, – сказала графиня Босуэлл без всякого предисловия, – и у тебя долгая память. Мне нет нужды напоминать, что сделал мой муж для тебя и твоего отца.

МакГиллан заложил руки за спину, кивнул, промолчал.

– Сейчас ты выплатишь долг, – продолжила леди Маргарет. Каждое слово ее холодно падало в слух МакГиллана, как камешек, как ледяная капля. – Моя невестка снова выйдет замуж, скорей раньше, чем позже, а отчим, как бы он ни был хорош – это только отчим. Хепберна должен вырастить Хепберн. Я написала в приорат Сент-Эндрюса, старый Джон примет тебя, не сможет не принять… Ты возьмешь моего внука, Йан, и свою жену, его кормилицу. Ты уедешь в Сент-Эндрюс и передашь Патрика его прадеду, и тот вырастит нашего графа, как полагается. Я с сыновьями позабочусь о том, чтобы его владения содержались и защищались должным образом, но младенец-наследник – постоянное искушение в Приграничье, он не должен здесь оставаться.

– Когда ехать, госпожа? – МакГиллан первый раз подал голос, и голос этот походил на резкий крик ворона.

– Сегодня за час до рассвета. Ты получишь деньги на дорогу и столько провожатых, сколько потребуется…

– Не потребуется, госпожа, – возразил МакГиллан. – Большой отряд привлечет внимание, а так я всем буду говорить, что это мои близнецы. Я возьму мать, она поможет с детьми, и своего первенца…

– Мать возьми, если хочешь, – кивнула старая графиня, – а сына оставишь здесь.

Они с МакГилланом обменялись долгими взглядами, и не было приязни в их взорах.

– Нет нужды проверять мою преданность, госпожа, – угрюмо сказал МакГиллан. – Что бы вы ни думали обо мне, малыш – внук своего деда, а МакГилланы всегда платили долги.

– Я отправлю к тебе сына после того, как ты доберешься до Джона Хепберна, обещаю. И ты возьмешь с собой полсотни по собственному выбору, дороги неспокойны…

Когда сладко спящий в надежных руках МакГиллана маленький граф покидал свой дом, где-то в вышине, на воротной башне Хейлса, выше, чем назревающая в холмах заря, отзвучал и умолк старинный пиброх «Мы больше не вернемся», и вслед за ним волынки начали новый плач – «Пробито сердце твое, Адам»…