Возврата к старому не будет

– Если сегодня не повезло, то завтра обязательно убью. Да мы и вышли поздно, проспали. Когда пришли к шалашам, ток уже начался. Кругом раздавалась тетеревиная уркотня. Я и к шалашу не пошел. Витька вопреки осторожности направился к своему шалашу, всех поразогнал, и больше уже не прилетели. А ты вроде стрелял и не один раз? – обратился Воробей к Николаю.

– Да, стрелял. Трех штук убил, а четвертого живым поймал на шалаше.

– Вот это здорово, – сказал Витька. – А мы с тобой, Воробушек, даром сходили. Позавтракаем и пойдем в МТС, нам с тобой надо будет протопать еще семь километров. А ну, покажи!

Николай снял с плеча вещевой мешок, развязал и показал тетеревов. Витька с Воробьем широко заулыбались, говорили:

– Молодец!

На следующее утро на ток Николай не пошел. Витька с Воробьем ушли в час ночи. Принесли они по одному тетереву. Убили токовика, ток разогнали. Больше на том месте тока не стало, да и поблизости нигде не было. Николай несколько раз ходил и возвращался с пустыми руками. Только один раз повезло, убил одного, севшего на сосну, под которой находился шалаш.

Девятого мая, в День Победы, все население деревни собралось на излюбленное деревенское место, где встречали и провожали все праздники. Собрались старые и малые. Еще утром всем было известно, что кончилась война. Те, у кого с фронта было кого ждать, радовались. Говорили:

– Бог услышал нашу молитву. Сейчас придут наши, германцев, видно, совсем побили.

Те, кому некого было ждать, плакали об убитых, на душе у них тоже была радость, сквозь слезы они улыбались и говорили:

– Слава богу, война кончилась.

К обеду в деревню пришел инструктор райкома партии. Правый рукав шинели у него был пуст. Женщины тихонько говорили:

– Вот жизнь, ни одного целого мужчины не встретишь.

Он сделал доклад о победе нашей армии над гитлеровской Германией. Говорил более часа и в заключение произнес:

– Вечная память погибшим за честь и независимость нашей Родины.

После доклада председатель колхоза Пашка, обращаясь к народу, сказала:

– Конец войны – это очень радостная весть. Мы все рады и будем работать не покладая рук уже не на войну, а на благо нашего народа. Но дела в нашем колхозе идут из рук вон плохо. До сих пор мы еще не приступили к посевной, не спахано ни одного гектара, не посеяно ни одной сотки. Правда, осенью мы вспахали под зябь двадцать два гектара. Вручную мне запретили засеивать эту площадь, а тракторов не дают. Не вывезено ни одного грамма навоза под картошку, да и на чем возить. В колхозе одна непригодная для работы лошадь.

Никаких сил больше нет. Ну какой же я председатель – безграмотная баба. Выбрали меня на смех курам. Бабы, давайте переизбирайте меня. Вот Николай немного оправится, изберем его председателем. А то, чего доброго, возьмет и смотается из деревни, да еще вдобавок за собой какую-нибудь девку утащит. Сколько их уже приходило, месяц-два покантуются у родителей, то учиться, то работать уезжают.

Вы знаете, в деревне остались трудоспособны одни бабы, а остальные – старые да малые. Давайте, бабы, делать что в наших силах. Директор МТС Скурихин и разговаривать со мной не желает, говорит: «Ваши пески будут ворочать самыми последними».

Женщины, воспользовавшись паузой Пашки, заговорили все разом:

– Все будем делать, все. Если не дадут тракторов, на себе пахать будем.

Чуть поодаль стояли четыре старика. Старшему из них, Андрею Никулину, было 82 года. Ростиком он был маленький, но старик шустрый, его длинную бороду до сих пор почти не тронула седина. Он хорошо слышал и прекрасно видел. В колхозе со дня организации ни одного дня не работал. Когда колхоз организовался, ему было за семьдесят. Поэтому его никто на работу не приглашал. Колхоз Андрей Никулин называл коммуной, колхозников – безбожниками. Работать в колхозе считал большим грехом. Но без дела он сидеть не мог, плел лапти, пилил и колол дрова. Впрочем, по хозяйству для себя делал все.

Второй – Афоня Данилов, ему было 80 лет. Год назад старик ослеп. Люди ему казались какими-то тенями. Деревенские дома для него сливались в единый бесконечный забор.

Третий – Федор Матвеев, он считался самым грамотным мужиком на деревне. Отец с дядей когда-то оставили ему большое наследство – более двухсот ульев пчел, два дома и так далее. Получил он и образование – окончил гимназию и военное медицинское училище. С детства его не приучили работать физически. Он больше двадцати лет учительствовал. Учил детей в своем доме, отданном под школу. Медициной не занимался, не любил. Все нажитое отцом и дядей прожил. Вступил в колхоз, но почти не работал. Перед войной уехал из деревни на Урал. В 1942 году голод угнал его снова в деревню.

И четвертый – Алексанко, так его звала не только своя деревня, но и вся округа. Настоящее его имя Александр, отца он не помнил, воспитывался у отчима, а затем подростком взял его к себе дядя, чтобы обучить ремеслу. У дяди он вырос и жил до женитьбы. Они с Федором Матвеевичем были сверстники, им было по шестьдесят семь лет. Старик был шустрый, еще с допризывниками Витькой и Воробьем бегал на обгонки и на дистанции три километра прибегал первым. Старик еще заглядывался на женщин и крутил любовь с Марьей Тиминой. В колхозе он не отказывался ни от каких работ. Ремонтировал телеги и сани, конюшил. Он был кузнец, мельник и сторож.

Также Алексанко кормил колхозную лошадь в возрасте двадцати лет. Ноги у нее в коленных суставах не гнулись. Работать на ней было нельзя. Она часто падала, а сама встать не могла. Держали ее лишь потому, что в колхозе должна была быть хотя бы одна лошадь.

Еще Алексанко кормил колхозного быка, который до войны был производителем. В войну все коровы перевелись, и быка стали запрягать как лошадь. Надевали специально сделанный Алексанко хомут, седелку, дугу и так далее. Бык послушно возил сани, телегу, только не хотел таскать плуг и борону.

После председателя Пашки на середину площадки, где собрался народ, вышел Николай. Он кашлянул в кулак, наступила тишина.

– Товарищи колхозники, а вернее женщины, что будем делать? Хлеб, лен, мясо, молоко и картошка стране нужны как никогда. В городах рабочие и служащие получают скудный паек хлеба, пятьсот-шестьсот грамм и минимум жиров. Народ в городах голодает, да и вы невесело живете. Собираете на картофельном поле прошлогоднюю картошку, смешиваете с травой. Из этой смеси печете хлеб. Вам тоже трудно. Почти что каждой вашей семье война принесла горе. Не вернулся муж, брат, отец. Потерять близких горе очень большое, но с ним надо справляться. Вы не одни, на вашем иждивении остались старики и дети. Поэтому, засучив рукава, надо браться за работу, за землю. Надо поднимать всю землю, засевать ее выгодными для нас культурами и добиваться получения максимума на трудодень.

Бабы тихонько перешептывались между собой:

– Глядите, как война его наловчила. Раньше народу боялся, в ответ слова не добьешься, а сейчас целую речь закатил, как прокурор на суде. Надо, бабы, избирать его председателем. Человек свой, землю любит. А то райком грозится прислать кого-нибудь. Пришлют инвалида, остатки все пропьет, да еще и нас, вдовушек, будет в искушение вводить.

Снова заговорила Пашка:

– Вот ты, Николай, говоришь: «Давай за дело браться», а чем – подскажи. Скурихин тракторов не дает.

– Давайте сеять вручную. Алексанко нам эти двадцать два гектара зяби за три дня посеет, а мы на себе забороним.

Заговорил всегда молчавший дед Алексанко:

– Дак, говоришь, Скурихин наши земли называет «пески ворочать»? Да знает ли он, пузан, что наши земли до колхоза кормили деревню – сорок семей с населением до двухсот пятидесяти человек, восемьдесят лошадей, больше двухсот голов крупного рогатого скота, до четырехсот голов овец и коз, а сколько было свиней… А сейчас что осталось? Двадцать коров у колхозников, одна колхозная безногая лошадь и бык. Сенокосы все зарастают. Пахотные земли пустуют, заросли сорняками, а кое-где уже появляется береза и сосна. Если мер мы никаких принимать не будем, через десять лет наши поля превратятся в лес. Все мы помним, как мужики деревни делили эту землю между собой. За каждый вершок дрались. Сейчас голодаем, а нашу кормилицу забросили. Никому она стала не нужна.

Алексанко взмахнул правой рукой, как оратор, раскрыл рот, собирался еще что-то сказать, но раздумал, спрятался за стариков. Дед Андрей Никулин, опираясь на палку, стоял позади стариков. Казалось, он был безразличен ко всему окружающему. Смотрел полутусклым взглядом куда-то вдаль, в сторону от собравшихся.

– Правильно говорит Алексанко! – закричал он скороговоркой.

Все старики зашевелились и тоже говорили:

– Правильно, правильно!

– Ты, дед, не кричи, а выйди и скажи, что тебе не нравится, – сказала председатель.

Осмелевший дед вышел на середину площадки и глухо, срывающимся голосом заговорил:

– Что хотите со мной делайте, а я выскажу все, – голос его окреп, стал звонким. – Никого я не боюсь, ни Сталина, ни НКВД. Вначале советская власть любила мужика-труженика. Многое она для нас сделала. Сменила нам деревянные сохи и бороны на железные. Продала мужику сеялки, молотилки, жатки, веялки, косилки. Все продавали дешево. Мужики, одному не под силу, покупали артельные на десять и больше хозяйств. Мужик голову поднял. Бедный да умный и трудолюбивый за три года креп и подоспел к раскулачиванию. А потом, вы знаете, начиная с 1930 года, за два года всех мужиков разорили. Меня тоже в те времена называли кулаком. Отняли двух коров в коммунию. Двух лошадей покойный сын Николай увел и бросил на базаре. А в 1934 году, когда мы вступали в колхоз, были уже бедняки. Одна корова и одна лошадь остались на семью из одиннадцати человек. Лучшего мужика-труженика признали кулаком и выгнали из деревни.

– У тебя, дед, контрреволюционные разговоры, – сказал инструктор.

Женщины закричали:

– Пусть дед скажет, душу отведет. Все полегче ему станет.

Дед говорил, подбирая слова:

– Оставили на селе голь перекатную – Гришек, Мишек и Иванов, которые в своем хозяйстве не хотели работать. Чьи полосы не сжаты и не паханы стояли? Их. Чьи сенокосы не выкашивались? Их. Вот они все и записались в коммунию, все награбленное от богатых мужиков съели, и коммуния разбежалась кто в лес, кто по дрова. Перед войной все они уже в городе были. Стали и их заставлять работать.

– Тебе, дед, надо трибуну поставить для выступления, – смеялись бабы. – Смотрите, как стрижет всех.

– Вы, бабы, не смейтесь, я правду говорю, – говорил Андрей. – Я вот этими руками поля корчевал, да не только я, все корчевали. Пусть старики скажут, как тяжело нам каждый аршин земли доставался. Все делали топорами, лопатами и березовым дрыном. А вы, коммуния, эту землю отняли у нас, истощили, запустошили и совсем забросили. Я навозу столько вывозил в поле в былые времена, что вы всем колхозом ни один год не возили. Я его покупал в соседних деревнях и вывозил. А вам и вывезенный никакой пользы не давал. Возили больше зимой, складывали небольшими кучами. Он до запашки выветривался. После таяния снега вместо навоза оставалась куча сухой трухи. Бабы разгребали эти кучи по полю, да еще неделями сушили, ждали трактора. Какая от такого навоза польза? Вы все помните, кроме вот этих, – Андрей показал рукой на детей, – не так давно, пятнадцать-семнадцать лет тому назад, сколько деревня собирала хлеба? Государству сдавали, скот кормили и себе хватало. Как ваш поганый колхоз организовали, не только государству перестали сдавать, но и сами ходили голодные. Не будет толку от вашего колхоза, вот умереть мне на этом месте. Вам никому ничего не надо, вы думаете каждый только о себе. В уборочную страду мы ночей не спали. Уходили в поле до восхода солнца и приходили после заката. Трактористы пашут глубоко. Весь плодородный слой нашей почвы закопали, как мертвеца, в могилу. Все маленькие участки еще далеко до войны забросили. Они уже заросли лесом. Вы только и умеете каждый день совещаться, решать, считать и спорить. Вот и досчитались до одного быка.

– Да тебя, дед, за такие слова могут упрятать, куда следует, – закричала Пашка.