Россия распятая

– Прибедняешься? А ведь сейчас краснеть придется!

Он нажал кнопку на одном из многих разноцветных телефонов:

– Петр Нилович! Сколько у Ильи Глазунова премий и орденов? – Мне был слышен тихий голос министра культуры СССР Демичева.

– Как, ни одного ордена?! И премии ни одной?! – Лицо генсека было полно недоумения. – А когда ему полтинник стукнул, вы тоже ему ни хрена не дали? Ну и ну… Вот как вы, оказывается, относитесь к нашему лучшему художнику, известному во всем мире – гордости нации!

Он резко бросил трубку, потом, задумавшись, сказал:

– Илья, мы тебе орден Трудового Красного Знамени дадим. Я тебя заранее поздравляю!

Горбачев тут же, при мне пробежал глазами мою записку и подписал решение о создании нового учебного заведения – Российской академии живописи, ваяния и зодчества. И я ему всегда буду за это благодарен. А вскоре вышел и указ о награждении меня обещанным орденом.

Но с течением времени мне становилось все яснее и яснее, что человек, который провозгласил «новое мышление», на самом деле готовил новую «демократическую» революцию. Провозглашая по договоренности с Западом перестройку, одновременно Горбачев боялся отказаться от фундамента марксизма-ленинизма. И вообще, мне было непонятно, как можно перестраивать дом не с фундамента, а с крыши. В это время я заканчивал монументальное полотно «Великий эксперимент», где выразил свое понимание сути и смысла коммунистической диктатуры. Меня поражало, как быстро вчерашние коммунисты превращались в оголтелых демократов. Черчилль был прав, утверждая, что подонки больших городов Европы и Америки сделали русскую революцию 1917 года. А теперь их внуки, правнуки, «углубив» и переиначив ленинский лозунг: «Грабь награбленное!», совершили новый неслыханный грабеж и воровство – только на этот раз народных сбережений в масштабе советской страны и всей государственной собственности: российских недр, заводов, фабрик, гигантских комбинатов, обрекая «демос» на бесправие, нищету и вырождение. А гениальное мошенничество с ваучерами? Американские советники, сидевшие в Москве, работали день и ночь…

Не существует более понятия русской культуры – она заменена шоу-бизнесом и беспределом так называемого современного антиискусства. Многовековой и тщательно продуманный заговор против России и православной цивилизации, казалось бы, одержал победу. Но чего же так боятся победители? Не того ли, что под пеплом русского погрома таится огонь народного гнева и возмездия? Не рано ли праздновать победу? Они боятся пробуждения и возрождения национального самосознания униженного и обреченного на вымирание русского народа. Этого боялись большевики-коммунисты, и этого же боятся реформаторы-демократы.

«Рынок нашей демократии» – так назвал я свою новую, большую по размерам картину, законченную в канун 2000 года. В ней я хотел выразить кошмарную правду наших 90-х годов: быть или не быть России? Кто ее продает и кто покупает?

В моей памяти встают наглухо заколоченные «неперспективные» деревни, заросшие бурьяном русские поля, которые теперь все наглее захватываются азиатами. В мире существует только одна сверхдержава и клокочущий многомиллионный мусульманский мир.

Все чаще я думаю: а что, «если завтра война», – вдохновят ли нашу молодежь, как их отцов и дедов в 1941 году, героические образы наших великих и славных предков – воителей за Святую Русь? Меня потрясло, когда летом 2000 года на вступительных экзаменах в нашу академию один абитуриент на вопрос: «Что ты знаешь об Александре Невском?» – искренне ответил: «Честно сказать, ничего не знаю». Но разве подобные ему юноши и девушки виноваты в том, что с утра до ночи по всем каналам телевидения им навязывают любовь к американскому образу жизни, симпатию к бандитам и мошенникам, восхищение героями-полицейскими, один из которых непременно черный? Чем не соцреализм по-американски? Конечно же, все это так далеко от воспитания любви к Отечеству и так близко к предательству…

Все дальше и дальше мы уплываем от берегов «русского рая» – погибшей в социальных катастрофах благословенной, самой богатой и свободной могучей державы мира – государства Российского.

В смутное для всего мира время XXI века с особой силой становится необходимым возвращение России на свой вековечный исторический путь. Только так она может выжить и возродиться как государство, а народ русский – как великая нация.

…Я помню, как после «победы» демократии на одном из приемов супруга президента Ельцина Наина Иосифовна дружески журила меня: «Перестаньте всюду говорить: русские; говорите: россияне!» Неслучайно, как в Америке, из наших новых паспортов убрали родовое понятие – национальность. Это значит, что теперь татары, башкиры, евреи, якуты и другие народы, живущие на территории Российской Федерации, должны называться россиянами? Я помню, как возмущался мой друг-татарин: «Что же, теперь я уже не татарин, не мусульманин, а просто россиянин?». Недавно прочел, что Дума нашла выход для всех, кроме русских: будет введен вкладыш в паспорт с указанием национальности гражданина Российской Федерации. Странно, что самый пострадавший от геноцида и Второй мировой войны русский народ не причислен международными правовыми организациями к числу угнетенных народов.

А ведь сколько столетий наши мудрые и государственно мыслящие правители создавали единую и неделимую Россию, когда русская культура вызывала восхищение во всем мире своей нравственностью и духовной красотой! А ныне она вновь распалась на удельные княжества, враждующие друг с другом. Чудовищно, что матерь городов русских Киев стал столицей чужого самостоятельного государства.

С юности я люблю Киев, который своей пленительной и древней красотой живет в моем сердце, став частью моей биографии художника. Еще в 1949 году, закончив среднюю художественную школу, осознавая, что «мир во зле лежит», я приехал в Киево-Печерскую лавру, чтобы стать монахом…

Для всех нас памятны росписи Васнецова во Владимирском соборе, построенном в память равноапостольного князя Владимира, крестителя Киевской Руси. Помню нескончаемые очереди на мои выставки в Государственном музее украинского искусства. Горжусь, что мне с моим киевским другом, историком и журналистом В. Г. Киркевичем, удалось восстановить могилу столь чтимого нами П. А. Столыпина, которая была закатана при Хрущеве асфальтом. Как было трудно, но промыслительно легко найти подлинный крест с надгробия великого реформатора, зарытый неподалеку в землю. Горжусь, что я также был инициатором восстановления памятника русской святой княгине Ольге – «королеве Ругорум, как называли ее, византийские историки, пожертвовал сумму от билетов на мою выставку на ремонт мемориала Шевченко в Каневе.

А как памятны встречи в Киеве с Н. А. Праховым, который много рассказал мне не только о Врубеле, Серове, Репине, но и о большевистских зверствах по уничтожению Михайловского Златоверхого монастыря и об организации искусственного голода на Украине, унесшего миллионы человеческих жизней…

Какой радостью забилось мое сердце, когда ученый Высоцкий – исследователь надписей-графити Софийского собора – поддержал мою уверенность в исторической достоверности алфавита Велесовой книги. А ведь многие современные историки по сей день считают знаменитые дощечки дохристианской летописи Руси белогвардейской неумелой фальсификацией.

Сегодня русский народ – демос, обессиленный многолетним геноцидом, доведенный до демографического вырождения, лишенный права на национальное самосознание, которое долгие годы искоренялось во имя пролетарского интернационализма, наши проамериканские демократические реформаторы подвели к краю пропасти исторического небытия. Все силы мирового зла боятся одного: возрождения великой России. Всю жизнь я в меру отпущенных мне Богом сил, как мог, выражал самосознание моего народа Именно это является источником моей травли и замалчивания. Мне ни за что не стыдно. Я не отказываюсь ни от одной своей картины, статьи или гражданского действия. Я никому не делал зла, а старался всем помочь, любя ближнего как самого себя. Уважая и ценя человеческую индивидуальность, я обретал и обретаю своих друзей, часто столь непохожих друг на друга. Не касаясь понятий расы и национальности, добавлю, что русский тот, кто политически и гражданственно любит Россию, служит ей, исходя из ее интересов, отдавая всего себя самозабвенному труду во имя ее возрождения. Мои слова: «Русский тот, кто любит Россию» – стали крылатыми, их повторяют многие. Всю свою жизнь я пытался услышать звон колоколов затонувшего до «времен означенных» града Китежа.

* * *

…Читатель поймет, как трудно было мне написать этот пролог к своей автобиографической книге.

Софокл и Еврипид под прологом разумели краткое изложение содержания драмы; драматург Древнего Рима Теренций видел в нем «воззвание о милостивом внимании к автору». Емко и лаконично читаем у Владимира Ивановича Даля: пролог – это «введение, предисловие, вступление к сочинению, особенно к драматическому». От себя добавлю: когда хочешь сообщить что-то коротко и сжато, то обычно посылаешь телеграммы. Мой пролог – это телеграмма-исповедь длиною во всю мою жизнь… Вновь все ожило в памяти, снова и снова переживаю бездну отчаяния и радость побед, вижу лица друзей и врагов. Я испытываю сейчас такие же горькие минуты одиночества, как после закрытия моих многолюдных выставок. Я один в пустом полутемном гулком зале сгоревшего Манежа – творения великого Бове; со стен свешиваются веревки, а снятые картины подвыпившие рабочие перетаскивают в грузовик. И мне опять кажется, что я никому не нужен…

Это чувство мучительного одиночества я уже давно выразил в своем раннем автопортрете. Высокая заснеженная лестница, устремленная в бесконечность. Как мал человек на этой холодной, пронизанной жестокими ветрами лестнице жизни, как труден подъем… Я счастлив, что помню людей и атмосферу духовной жизни той навсегда ушедшей России. Я счастлив, что родился в самом красивом городе мира – Санкт-Петербурге. Каждый прожитый час, каждый день, каждый год уносит нашу жизнь от незабвенных берегов Рая великой России, потопленных в крови. Сегодня заговорили о русской цивилизации и пишут о ней с восторженным изумлением перед ее величием и значением для человечества. Наша многонациональная страна была единой и неделимой в своем потоке созидания, миролюбия и в высочайшей культуре Русского Православного мира.

* * *

Великий Достоевский сказал однажды: «Боже, верую! Помоги моему неверию!». Неустанно, покуда бьется мое сердце, пока я могу творить, буду молиться: «Боже, спаси и сохрани Россию!». И сегодня, в страшные времена мрака и смуты, я, как все, уповаю на чудо ее возрождения! И какой лучезарной надеждой спасения исполнены слова Евангелия: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла Его».

Часть I

Глава I. Страницы моей родословной

«Его совсем не слышно…»

Не так давно, когда мне исполнилось 70 лет, я узнал номер дома и квартиры на Плуталовой улице, куда меня привезли из роддома. Я с трепетом вступил на плиты когда-то роскошного подъезда с разрушенным камином и такой ныне обшарпанной лестницей. По сей день квартира 15 в доме № 26 на втором этаже – коммунальная, а самую большую комнату с сохранившимся, как мне сказали, камином купил «иностранец» – украинец. Ключ он увез с собой… Во дворе осенний косой дождь словно обстреливал лужу, стараясь потопить одинокие желтые листья, гонимые ветром петербургского ненастья. Мяукала на ступенях искалеченной мраморной лестницы кошка…

…На пожелтевшем конверте рукой моей тети написано: «Письма о рождении Ильюши». Моя бабушка, Елизавета Дмитриевна Флуг, в девичестве – Прилуцкая, происходившая из старинного дворянского рода, писала эти письма своей дочери Агнессе, родной сестре моей матери.

Я привожу эти интимные письма, которые могут представлять интерес не только как документальные свидетельства о начале моей жизни, но и как свидетельства эпохи того времени.

12 июня, четверг, 1930 г.

Дорогая Агенька, сегодня получила твое 2-е письмо… где ты пишешь, что я неверно адрес написала… Неужели пропадут мои письма, главное, – последнее, с известием, что у Олечки родился сын. Я обещала тебе на другой день, а вот и два прошло, все никак не успела. Расскажу все подробнее.

8-го, в Троицу, часа в 4 утра Олечка постучалась ко мне, говоря, что у нее очень живот болит. «Наверное, расстройство». Я, конечно, увидела, что это не то… И решили, что лучше идти. Часов в шесть – седьмом они с Сережей пошли пешком в больницу, а я со смятенной душой пошла к ранней обедне, выстояла всю, потом еще молебен был. Сережа вернулся, а к 9-ти, когда дают справки, снова пошел. Олечка писала письма, очень хотела домой. Ее даже перевели в отделение выздоравливающих, рано пришла. И 9-го навещали ее (т. е. только письмами обменивались). Когда приходила – слышала чужие стоны, и душа надрывалась. Вечером 9-го она была уже в родильной палате, но схватки были слабые, все же Сережа просил ночью позвонить, если что будет. Я долго не раздевалась, поджидая звонка. Утром пошла туда, потом узнала, что у нее схватки сильные. Я места не находила, пошла побродить и сидела в церковной ограде. Вернулась домой, и Лиля сказала мне, что звонили: у Олечки сын и все благополучно.

Сережа уходил куда-то, и когда вернулся, я его обрадовала моим сообщением и поздравила… Сережа пошел в больницу уже позже назначенного для передачи часа, и так как там щедро давал на чай, ему сказали: «Подождите, сейчас вашу жену понесут» (ей зашивали швы), и ему удалось повидать ее. Он нашел, что она хорошо выглядит, бодрая была. Мне сразу же в 3 часа написала: «Ты верно огорчена, что вместо Елизаветы родился Елизавет-Воробей…».

Так он у нас и назывался Воробушком. Мальчик здоровенький. 3500 гр. весу. Оля писала: «Ребенка видела мельком, кажется довольно пролетарским», а в следующем письме – «сегодня он показался мне лучше, волосы с пробором на боку, с голубыми глазами».

Как жаль, что не пускают родных. Так бы хотелось посидеть с Олечкой и посмотреть нового внука…

21 июня, суббота

Милая и дорогая Агенька!

Вот Олечка и дома. Приехала она вчера, часа в 2. Было очень хлопотливое утро, все хотелось устроить и приготовить. Сережа бегал в рынок за цветами, в аптеку, накануне купил хорошенькую кроватку, а вчера матрасик достал… Хлопотал по телефону об автомобиле со службы, но ничего не вышло, приехали на извозчике. Я смотрела из окна комнаты, а по Плуталовой под окнами уже ходила Ниночка, которой тоже не терпелось. Слышу, она кричит: «Едут, едут…». Вижу, Олечка кивает, а Сережа с малюткой на руках. Выбежала я на лестницу, и внесли вместе. Мальчик очень слабенький, главное, умилило меня то, что рыженький в Олину породу. Ротик у него маленький, Олин, но пожалуй, все же на Сережу больше похож или, вернее, на обоих: есть и Олино и Сережино. Вчера он поразил своим спокойствием. Долго не засыпал, лежал с открытыми глазами, зевал и все молчал. Дети его обступили, особенно Аллочка, которая прямо приникла к нему, смотря со страхом (так как он плакал в это время) и в то же время гладя его рукой. Оля очень спокойная мамаша, кормит его по часам, встает к нему… Сегодня такой чехольчик-занавеску смастерила на кроватку. Она очень похудела, но лицо такое хорошее, глаза стали большими, и какое-то новое выражение появилось – серьезное и мягкое…

Сережа не наглядится на сына. Оля говорит, сегодня он даже с обеда вскакивал, настолько рад, и приходил к «философу» (уж очень он серьезен, и помню, даже Лиля сказала: «Его совсем не слышно»). Меня умилила картина: кормилица Оля. Наша-то затейница и шуточница!.. Она все делает без лишних слов и приговариваний, но как-то положительно и серьезно.

Сегодня устала, одолели визиты. Утром заходила Ольга К., потом пришли сослуживцы и сидели очень долго, накурили (удивляюсь бесцеремонности!), вечером Оля К. и потом Володя, который и сейчас тут, но пришел к Лиле. Вчера заходила и обедала у Лили Верочка…

Начало моей жизни

Первое мое впечатление в сознательной жизни – кусок синего неба, легкого, ажурного, с ослепительно белой пенистой накипью облаков. Дорога, тонущая в море ромашек, а там, далеко, – загадочный лес, полный пения птиц и летнего зноя. Мне кажется, что с этого момента я начал жить. Как будто кто-то включил меня и сказал: «Живи!»

Каждое утро я просыпался от задорного и звонкого петушиного крика, который заставлял открыть глаза, увидеть залитую лучами огромного солнца маленькую комнату, оклеенную старыми, дореволюционными газетами вперемежку с плакатами, призывающими недоверчивого середняка вступить в колхоз. Белый юный петушок был необычайно энергичен – с восходом солнца жажда деятельности обуревала его голову, увенчанную красным пламенем гребешка. Он кричал беспрерывно, весело, надсадно, как будто осуждая спящих людей.

Маленький петушок был невыносим – гонялся за детьми и взрослыми, стараясь клюнуть как можно больнее, жестоко изранил в драке добродушного соседского петушка, отнимая его добычу. Я полюбил неугомонного драчуна и не разделял общего возмущения его проделками. Однажды, проснувшись в комнате, тонущей в жарком мареве, я с удивлением увидел, что солнце было уже высоко, но никто не предупредил нас о восходе… Все ели суп из маленького петушка и были очень довольны наставшим покоем. Я один не мог есть… Взрослые смеялись и говорили, что это другой петушок, а наш уехал погулять к бабушке в город, в гости и скоро вернется… Но я знал, что никто уже не разбудит нас с такой радостной настойчивостью, когда будет вставать солнце.

С дачи из-под Луги возвращались всегда к осени. После просторных лугов, стрекоз, дрожащих над темными омутами маленьких быстрых речушек, после мирных стреноженных лошадей с добрыми мохнатыми глазами, долго и неподвижно стоящих в вечернем тумане, дымившемся над рекой, после запущенных садиков с яркокрасной смородиной и малиной удивительным миром вставал Ленинград с громадами стройных домов, с бесконечным морем пешеходов, трамваев и машин.

Помню извозчиков на элегантных колясках с поднимающимся верхом. Поражало, что в городе лошади были совсем иные, чем в деревне, будто совсем другие существа – тонконогие, гладкие, с трепещущими ноздрями, они не боялись автомобилей, уверенно и равнодушно смотрели на мир, безоговорочно подчинялись извозчику, радостно и звонко стуча копытами по деревянной мостовой Невского проспекта.