Городской блюз

Городской блюз
Илья Игоревич Наумов

Есть у меня две книги: "Трепет" и "Городской блюз". "Трепет" я написал пораньше, он про Федора, который вернулся домой, но дома в городе уже нет. Ее тоже можно почитать, она тоже лежит здесь рядом. А "Городской блюз" я написал попозже, дописывал уже сам вдали от дома, впрочем, какое это имеет значение. Так вот "Городской блюз" тоже про Федора, но Федор там еще никуда не уехал и не факт что уедет когда-нибудь. Я думал сначала, что "Городской блюз" надо читать как приквел уже после "Трепета", а сейчас вот недавно понял, что можно читать и наоборот. А можно даже читать вперемешку. Короче можно читать хоть как. Главное, будьте здоровы и счастливы.

Илья Наумов

Городской блюз

Иногда по воскресеньям Василий ночью шел кататься на третьем трамвае. Редкие гости города, не сумев отыскать карту Орска в приложении, обращались к местным и узнавали, что на третьем трамвае можно проехать по проспекту Ленина, а затем по Краматорской улице, а уже далее мимо парка Строителей прямо к Никелевому заводу, где водитель высаживал одинаково одетых и угрюмых рабочих, затягивал рельсы в петлю и пускался в обратный путь по симметричному маршруту.

Однако Василий, как и большинство коренных орчан, знал, что после двенадцати вагоновожатый переводит стрелки и везет немногочисленных непутевых на законечную остановку. На ней трамвай останавливается, водитель в одно мгновение рассеивается в звездном небе, пугающе бесшумно расплываются двери, и пассажиры всякий раз несколько настороженно покидают вагон и оказываются посреди степи, монотонно затушеванной голубоватым лунным светом. Кто-то отправляется собирать ковыль, который можно будет заварить вместо подорожавшего эрл грея, кто-то вытаскивает из рюкзака фотоаппарат и замирает в ожидании у нор сурков или слепышей, чтобы сделать очередной снимок на последнюю страницу «Большой Орской Газеты», кто-то просто расстилает неподалеку плед и начинает пересчитывать звезды, отмечая каждое несоответствие стандартам в блокноте с логотипом «Метеорск».

Василий выходил из трамвая последним и останавливался прямо у путей, устремляя взгляд в сторону набухшей луны, готовой разбрызгаться на флегматичную уральскую степь. Василий боялся, что лунная каша окажется невкусной, а еще больше он почему-то боялся того, что двери трамвая захлопнутся, и вагон без Василия покатится к следующей законечной станции.

Утром понедельника Василий просыпался, чтобы позавтракать ячкой и отправиться на завод.

***

Пока хлебокомбинат не закрылся, буханка автохтонного стоила четыре рубля с небольшим. Федора отправляли через дорогу в магазин «Удача», где он на двадцатку прикупал к свежеиспеченному кирпичу футбольный еженедельник с глянцевым постером и получал на сдачу еще четыре рубля.

Зимой Федор не откусывал от буханки по пути домой, но все-таки пролистывал прессу, иногда увлекаясь и забывая на переходе помотать головою по сторонам. Так его тогда и прижучили уже на домашней стороне улицы, зондирующего турнирную таблицу и победоносно ощерившегося в честь непривычно высокой позиции московского «Спартака». Хулиганы были пожухлые, с семечками и хотели от него пять рублей, а когда Федор оформил отказ, один из них вынул такой вот нож, которым соскабливают масло на хлеб, и начал угрожающе бормотать.

Федор растерялся, и заплакал, и даже просил, пожалуйста, его не убивать. Гопчики смутились, однако взяли себя в руки, и тот, который со свободными, прошерстил содержимое карманов и подтвердил, что четыре – это воистину не пять, да только что уж поделать – придется довольствоваться малым. Журнал, все еще распахнутый на статистике, напарников не впечатлил, жевать хлеб вместо семечек они были тоже не намерены. Оруженосец почесал затылок свободной пятерней и предложил Федору драпать. У Федора была истерика: он бежал до подъезда, набирая в ботинки снега и спотыкаясь о всякую мерзость – поистрепались страницы, а потом еще и мамины нервы, сразу же как он ввалился в прихожую сопливым сгустком.

Василий слушал сына, и тоже чесал затылок пятерней, и быстро ходил из стороны в сторону. Мать причитала. Василий грозил кулаком, потом показывал кулак Федору, и размахивал им вперед-назад – Федор все еще плакал, но теперь уже с какими-то новыми чувствами. Мать многозначительно поглядывала на отца. Федор молчал.

В это время у ларька «Бригантина» гопчики встретили Ивана Палыча, который за рубль помог им купить элексира на два рубля и курительной полыни на остальное.

***

Дело было где угодно, но только не на пустыре. Летом прозрачное небо тупо накрывало осоловелый ковыль, а зимой выпадал жирным слоем мышиного цвета снег, который сливался с мышиного цвета облаком – горизонт исчезал, а люди пропадали с пустыря, просачиваясь из Орска в какую-то отдельную, неведомую вселенную.

Иван Палыч работал здесь сторожем. Следил, чтобы ничего не произошло. Это было несложно, пускай и не без нюансов. Иногда люди хотели, чтобы что-нибудь такое случилось. Тогда Иван Палыч затягивался трубкой – а он всегда курил трубку и часто моргал одним глазом – и напоминал, что у них вон там тоже в свое время начали это самое, а потом такое стало происходить, что вообще. Шалуны понуро бурчали, но все-таки соглашались. Беспредел нам сюда не нужен.

Раз в сорок лет на Орск проездом сваливался бедный командированный, который останавливался в гостинице «Салют», а потом зачем-то выходил на пустырь, и стоял в его центре, и осматривал панораму до тех пор, пока Иван Палыч не вскрякивал и не приковыливал потихоньку к прокисшему чужеземцу. Потом он затягивался трубкой и спрашивал, с чего бы это вдруг надобно тут стоять – спрашивал увесисто, но без быковства, однако проезжий внезапно потел, слушал, как стучит сердце, а иногда даже трусил к выходу с пустыря, не понимая толком, что никакого выхода здесь нет.

Из незваных гостей Иван Палыч не провожал с территории исключительно саранчу. Во-первых, себе дороже вступать с ней в контры. Во-вторых, саранча только и делала, что усмиряла пустырь, лишая его самых мизерных шансов на превращение во что-нибудь кроме. Наконец, саранче да, пожалуй, тому чувачку из «Салюта» одним неведомо, что зимой тут земля уходит из-под ног без метафор и прочего балагурства. Зимой пустота приближается к абсолюту. Есть лишь она и Иван Палыч.

***

Были какие-то выходные, и Федор ходил с родителями в Юбилейный. Спорткомплекс напоминал городской рынок – лет до семи Федор не предполагал, что в центре здания есть каток, на который с сентября по февраль выкатываются мужики, ближе всех подобравшиеся к тому, чтобы ускользнуть. Зато Федор знал про отделы и даже бродил по собственному маршруту, если ему не надо было примерить джинсы, или там куртку, или ботинки на осень, а то старые все дырявые уже совсем. Не стоило играть в них на физкультуре во время освобождения.

Но это было там, а не здесь; в Юбилейном Федору нравилось смотреть диски и журналы, а еще спускаться под лестницу, где находился маленький отдел всего пошарпанного: в детстве он глазел на прилавки с пластинками и желто-серыми вырезками из газет, школьником проводил подушечками по корешкам аудиокассет, чуть позже рылся в картриджах для Денди, а еще засовывал руку в бассейн рябых кепсов и пролистывал наборы наклеек с любимыми персонажами. За хорошее поведение Федору покупали что-нибудь в этом духе, а за плохое не покупали, но если он раскаивался и содрогался от осознания, то его могли тоже успокоить небольшим приятным сюрпризом.

Естественно, Федор часто мечтал работать в этом отделе, а еще чаще – раздобыть много денег и купить себе все, чтобы не слишком уж мучиться с выбором. Иногда такое случалось: он все ходил с набухшими зрачками, и думал, и сомневался, пока Василий переминался на входе, стесняясь продавщицы и опаздывая домой на прямую трансляцию. Федор однозначно что-то искал, но никак не мог догадаться, что именно, а всякие окружающие объекты хоть и притягивали к себе, все же не могли со стопроцентной гарантией оказаться настоящей мечтой. Федор иногда не выдерживал – всегда раньше Василия – и говорил: «Ладно, потом еще посмотрим», – после чего бежал, прятался скорей снаружи, чтобы не плакать и не вздыхать. Отец ненадолго задерживался в отделе.

***

Летом прилетала саранча. Это как пауки в запретном лесу, только саранча в общедоступной степи. Кстати, одна саранча – это ерунда. Другое дело тысячи саранчей.

Поутру люди выходили из домов, чувствовали, как первое насекомое пристраивается куда-нибудь на плечо, разворачивались, забирались в подъезд и некоторое время думали, что на работу сегодня получится не приходить. Но это разве что с непривычки: город притих, обмозговал положение и постановил, что придется быть, как были, но пока что немножечко с саранчой. Власти предпримут меры, а там уже поглядим.

Власти задраивали окна, потому что у них работал кондиционер. Вот и хорошо – но люди тоже имели какое-то право пожить. Первый чиновник говорил, что саранча, по сути, практически человек, так что надо просто смириться и пойти на контакт, создать необходимые условия и наконец уже позволить ей интегрироваться в общество. Возможно, у него были свои среди саранчи. Власти кивали и пытались подумать, но переводчик с саранчиного шепнул им, что эти ребята пока еще не в теме за компромисс. Саранча по-своему осваивалась в новой среде. Облепили оку и унесли со двора. Пожрали продукцию и сотрудников хлебокомбината. Подались в администрацию. И все скакали да позуживали крыльями в полете.

Другой чиновник при таких обстоятельствах отказался сидеть сложа руки и начал отстреливать саранчу. Он очень быстро запутался или просветлел и пришел к выводу, что каждый орчанин в какой-то степени саранча. Начал отстреливать всех. Так бы и не успокоился, если бы не третий чиновник, который потребовал привезти какую-нибудь отраву. Отраву привезли, при этом оказалось, что саранча с нее гибнет и сразу же ложится хрустеть под ногами на тротуар. Чиновники это дело отметили, хотя, может быть, даже и взгрустнули в конце концов. Пока саранча громила школу и растаскивала на винтики завод было грустно, но ясно, кому потрясывать кулаком.

Теперь местная шпана вприпрыжку топтала саранчу, а народ не мог сообразить, куда все-таки делись винтики да вдобавок еще и кусок городской казны. Власти сообщали, что расследование будет произведено. Ради такого случая многие были готовы некоторое время потерпеть.

***

Клуб назывался «Небо», и там было облачно от кальянов, и там были звезды, фальшиво яркие и тошнотно горячие. Федор никогда не заходил в «Небо» и даже бы, наверное, не захотел, но компашка покатила туда под вечер, а Федор никак не мог оставить компашку, потому что грустно бывает сидеть один на один с собой. Он озирался и все еще прятался от судьбы, когда они проходили контроль, потом сидел за столиком и пробовал слушать музыку, но первые несколько коктейлей музыка была плохая, а потом музыка уже не имела значения.

Точнее, все дело было в ней: в опьяняющих звуках и исцеляющем ритме, ухватившись за который Федор впервые заглянул за кулисы времени и пространства и увидел, что мир начинается с танца, которым колбасит отрешенную толпу, слипшуюся в сладкий комок посредине просторного зала. Раньше здесь был какой-то склад. Потом клуб «Небо». А потом уже не будет ничего.

Все было не сразу, и Федор сначала переминался и кое-как барахтал ладонями на уровне живота, а музыка просачивалась внутрь, где были уже злые смеси, которыми бородатый бармен сначала лихо жонглировал, а потом резко напоил толпу. Давным-давно Федор стеснялся, думал, что все это глупости, а затем ему было здорово, и он уже весь вибрировал по-медузьи и тек прям под самый шар. Согласно статистике, в Орске живет самое большое число красивых людей в мире, и когда Федор узнал об этом, его осенило и, ясное дело, уже порядком осинило, но глупо провоцировать дисгармонию и тем более покидать заведение, даже если этого вдруг затребовала компашка, якобы опытная и осведомленная о последствиях всяческих эйфорий.

Федор был лучшим танцором в здании, но все еще куда-то стремился, чувствовал, что можно практически взмыть, хотя не помнил, где он находится. В очередной коктейль участникам танцевальной оргии подмешали ядреного исступления, и Федор, сделав еще глоток, оторвал ноги от земли и действительно понял, что ему не нужно больше гравитации, а нужно всего-то не останавливаться, и не отказывать себе ни в чем, и не бояться, как было раньше, и на этой мысли он хотел было их всех полюбить, но тут его, конечно, и пригвоздило, потому что смелость города берет, а любовь спасает мир, да только не в этом случае.

Из Федора быстро выкатилась самоотверженность, а за ней и все творчество бармена, а следом и нетренированное сознание, плюс утром оказалось, что из кармана выпали и исчезли тысяча и еще до конца не оплаченный раскладной телефон.

Есть версия, что в клубе «Небо» никогда не было колонок или диджейского пульта, да и танцевать никто особо не любил, а все просто стояли потихоньку по периметру зала и слегка дрожали, потому что помещение не топили, а за бортом на такой высоте температура опускалась до минус пятидесяти или около того. Федор был уверен, что это бред.

***

Чаще всего Василий возвращался с завода и после нажористого ужина постепенно угасал в спящий режим. В коробке, что напротив дивана, мельтешили канонические экшены, ни разу не просмакованные от начала и до конца. Василий откидывал голову, прикрывал глаза, и два мощных магнита, неумолимо стремящихся друг к другу с противоположных висков, потихоньку успокаивались и отползали. Вечера, не успевая разогнаться, сваливались в ночь. Но иногда необычное тоже происходило.

Бывало, что Василий, приготовившись уже как следует разомлеть, вдруг ловил сам себя в капкан мысли, которая обычно была про то, что он, Василий, дожил уже вот до лысины и немного до седин, да так ничего и не сотворил здесь толкового, по сути. Некоторое время он еще продолжал сидеть, размышляя, а хватит ли теперь заветных секунд, чтобы осуществить грандиозное, но потом вспоминал, что часы на Мехзаводе как раз пока остановились, и значит можно воспользоваться создавшимся временным пузырем. Василий вскакивал, смущал что-то штопавшую жену, нырял в чулан, гремел и лязгал, а после глубоко улыбался, демонстрируя миру набор для рисования, который у него хранился примерно в таком же чемоданчике, что и инструмент.

Рисовал Василий с детства, но практически сразу тайком, потому что доброжелатели скоропостижно разъяснили ему про дефект, которым неизменно обладали его немногочисленные наброски. Василий почему-то совершенно не умел рисовать то, чего не видит, а видел он перед собой лист бумаги формата А3-А4, правую руку с простым карандашом и огрызки вселенной – и все это в столь гиперреалистичном разрезе, что созерцатели ежились и виновато сетовали создателю на нехватку души. Василий не принимал близко к сердцу, но художником условился не быть, и лишь иногда вспыхивал и пробовал наконец пробиться через тернии проклятого естества к раздолью неземных образов и красок.

Василий открывал чемоданчик, в котором было около сотни простых карандашей разной твердости, отыскивал среди них подходящий по ситуации и начинал творить, используя в качестве холста старые обои, оставшиеся, после того как они решили заново обклеить кухню в том году. Василий рисовал, как умел, стирал и пробовал, как не умел, стирал и пробовал, как вообще не бывает на белом свете. Василий думал, что следует расслабиться, дать чувствам самим разбежаться изнутри и выскользнуть на желтоватое полотно штрихами графита, однако, как только мозг чуял приближение долгожданного вдохновения, он вдруг начинал генерировать мысли, от которых Василий крепче сжимал и сильнее давил на карандаш. Острее всего в эти мгновения ощущалась иллюзорность – художник резко осознавал, что в миры, спрятанные на другой стороне листа, отсюда никак уже не шагнуть, и карандаш крошился, когда идея дорывалась до этой кульминации.

Василий надолго закрывался в комнате и шумно чиркал, чтобы кто-нибудь не расслышал чего другого. Правдоподобнее всего у него получались тусклые обои, на которых поцарапанною рукой с трижды мягким карандашом невидимый творец набросал тусклые обои, на которых поцарапанною рукой.

***

Самый романтичный момент в истории Федора испортил никелевый комбинат. Позже ему казалось, что именно тогда судьба отношений с Ингой, а может быть, и со всеми остальными была предрешена, но вместе с тем ему было ясно, что опосля можно придать любому вздору таинственное значение.

Был жаркий день, в который положено шататься по городу, уже давно не отвлекавшему от перипетий – в городе этом есть красивый фонтан, который, к сожалению, пересох, а еще там есть желтый дом культуры с колоннами, в котором магазин фототехники и бильярд. Федор держал Ингу за руку, они находились на полпути от фонтана к дому культуры, около ресторана «Яшма», где отмечали свои немногочисленные свершения орчане постарше и посолиднее. Молодые ходили в единственную пиццерию, дети – в уникальное кафе-мороженое, где, оказывается, это же самое мороженое тысячу лет назад уплетали их бабушки и даже прабабушки.

Федор никуда не вел Ингу, а они просто шли, в очередной раз пытаясь вырваться в космос с помощью сильных чувств, которые Федор, тщательно проанализировав происходящее между ними, крепко-накрепко зафиксировал, заламинировал и сохранил у себя в черепной коробке, откуда их всегда можно было быстро достать в минуты наивысшего единения. Был жаркий день, однако потом стало свежей и темней, поэтому окружающие, наученные горьким опытом, стали искать всякие крыши и двери, на что Федор и Инга снисходительно заулыбались, ведь из-под крыши точно не прыгнуть за облака.

Самый романтичный момент в истории Федора наступил, когда огромная жирная туча взорвалась от перенапряжения. Они с Ингой стояли около ресторана «Яшма», у которого была веранда с навесом, а под ним полчища отсыревших орчан. Орчане не моргая смотрели в небо, а оно поливало практически засохший город и, в частности, влюбленную пару, демонстративно обнявшуюся в паре метров от «Яшмы».

Федор вспомнил киноленты, запустил вместо мыслей композицию группы Уэм и закрыл глаза, успев краем одного из них заметить, что Инга тоже готовится к эйфории. Произошло соприкосновение и долгий поцелуй, с самого начала которого Федор понял, что с этого неба падает горький дождь. Горький с привкусом ржавчины, отчего музыка погасла и обратилась в шум, а сам Федор вдруг почувствовал неловкость и захотел, чтобы все поскорее закончилось, но при этом упорствовал и продолжал безобразие в надежде на то, что Инга лишена вкусовых рецепторов или наделена неординарной вкусовой фантазией.

Дождь однажды закончился, а вот горечь никуда не прошла. Люди, которые поумнее, знали, что целоваться следует дома, а самые смышленые просекли, что это вовсе необязательно. Инга ушла домой, а спустя некоторое время и от Федора.

***