Меридий

«Я – это ты. Я твой разум. Я твоя ненависть. Я твое благоразумие и твое безумие. Я твоя маска, срощенная с черепом под кожей лица. Я твоя сила. Я твоя свобода. Я тот, кого ты ненавидишь. Я тот, из-за кого ты бьешь зеркала. Я тот, из-за кого ты осушаешь каждую бутылку. Я тот, из-за кого ты своей любовью ненавидишь каждого. Я твоя правда. Я твоя бессонная ночь. Я твоя забытая семья. Я твоя тишина. Я тот, кого ты никогда не слушал. Я тот, кто тебя любит, зная тебя изнутри. Открой глаза, всмотрись в меня».

Слипшиеся веки с болью, медленно и тягуче разорвались. Серо-багровая гамма дыма, огня и крови скрывала от него всё. Всё, кроме самого важного. Кроме колотой маски в виде черно-багрового, плачущего и смеющегося одновременно монстра из древних легенд, припомнить которые могли бы лишь пару человек на всей земле.

Он всматривался в пустые веки маски, наполненные бездной, и бездна эта всматривалась в ответ, смеясь и плача, крича и шепча, хуля и лаская, затуманивая рассудок.

«Пора очнуться».

– Я боюсь.

«Ты тянешься к свету, не думая, что он опасен. Старые мосты имеют свойство сгорать. Горе тебе, если в это время ты стоишь на нем, всё еще думая, что есть дорога назад».

– Что мне делать?..

«Прими себя. Тот свет, что в тебе, есть тьма, но та тьма, что есть в тебе, есть истинный ты».

Мир замер в тишине, укутанной в вуаль мрака, и лишь одна его деталь наполнилась всеми красками мира. Черно-белая вселенная, столкнувшаяся со сгустком красок, с самой природой человека, с душой, замкнутой в крохотной разбитой маске. Его дрожащая рука протянулась к безликому богу, к его эго, заключенному в столь хрупкой вещице. Словно самую беззащитную вещь, сотканную из мечтаний, из приливов и отливов настроения, из вечно убегающих мыслей, столь непостоянную, столь нереальную и неощутимую, он взял ее в свои грубые ладони. Руки, делавшие это тысячу раз, сами повернули ее, наперекор сопротивляющейся внутренней пустоте, боящейся своей приближающейся кончины.

Одним движением маска плотно, словно влитая, прицепилась к его лицу. Некий тихий визг начал нарастать внутри. С мгновение ничего не происходило, и лишь тишина была его собеседником, но пробуждение настигло его слишком быстро. Крик был слышен во всем Леонвальде: убойная доза сквозь тысячи тонких иголок, впивающихся в его лицо, потекла в его кровь сплошным потоком, заставляя его вены мерцать изнутри жемчужным сиянием. Всё тело наполнилось белым пламенем. Кости, ломаясь и срастаясь десятки раз подряд за несколько минут, трещали, эхом звуча от стен. Кожа, лопающаяся от растяжки и стягиваясь обратно, затягивая открытые раны и разрывая их вновь, старалась воплотить желанную форму. Воспаленные, залитые кровью глаза под маской, чьи склеры горели огнем злого закатного солнца, упирались в потолок, видя перед собой тысячу кошмаров, чей смысл теперь был понятен: раз за разом, каждый шаг, каждое движение, слово, мысль воспринимались по-новому. Боль сменялась наслаждением, плач превращался в смех, кривая гримаса агонии сменялась ликом блаженства.

Постепенно гул душевных глубин начал утихать, а звуки приобретать приятную уху форму; яркие краски мира начали возвращаться, заменяя багрово-серую палитру. Озирая комнату, он подмечал каждую деталь: безмятежно летающие пылинки, застывшие в пространстве и времени; капли блестящей изнутри крови, напоминающие изысканные самоцветы; тонкие нити дыма, вытянувшиеся в образе длинных ветвей деревьев цвета серого мрамора; переливающиеся, медленно, будто разлитые в невесомости, краски, где-то в космической безмятежности окропляющие мир за окном палитрой оранжевых, синих, красных, зеленых, жемчужных и всех возможных иных оттенков, вырисовывая некую картину, полную тайного замысла. Стены, потолок и пол сжимались и разжимались, превращаясь в бесконечный коридор, – вот ты стоишь на ногах, а в мгновение твоя голова является осью мира, вокруг которой кружатся все планетарные тела; краткая вспышка, и ты уже не здесь, ты далеко на границах другой страны, планеты или вселенной, точки зрения, мировоззрения или измерения. Вот ты бежишь по танцующему Сакурану, а весь мир трясется, и никто не знает почему. Или, может, это ты содрогаешься, а твои мышцы сокращаются, бросая тебя в холодный пот, ускоряя сердцебиение, пульс, скорость сухого дыхания. Ты не хочешь есть, ты здесь уже тысячу лет, ты здесь в триллиардный раз, проживаешь этот момент, он тебе понятен, и видишь ты только истину, поэтому перед тобой развернулась бездонная пустота, из которой выползает бледный лик небожителя, чья любовь выражается в гневе. Ты понимаешь всё, но, понимая всё, ты перестаешь понимать что-либо. Закрыв глаза, ты чувствуешь, что твое тело поднимается в звездообразной форме в небо, закручивая тебя в неутомимый круговорот. Невыносимо ты смотришь на самого себя, дрейфующего в урагане душ. Еще немного, и голова разорвется, как переспелая ягода, обтянутая сотней слоев из резинок.

В таком состоянии легче сдохнуть, думает он, но спустя какое-то время боль и дискомфорт утихают, палитра красок выравнивается, время и пространство приходят в странную форму порядка. Движение – приказ поступает в мозг, расшифровывается, поступает чрез нервы в конечности, не реагирующие ни на что. Смятение, а затем, спустя несколько секунд, слишком резкая реакция – кулак вбивается в пол, оставляя с треском, не то от самого пола, не то от костей, вмятину в пару дюймов. Боли нет. Анализ. К горлу подступает рвота – закономерный эффект, он не удивлен, но приятного крайне мало. Резкий рывок, подобный движению кошки, несколько метров в секунду, зная, куда и как мчаться, в уборную, выбивая плечом дверь, в молящей позе падая ниц колотого унитаза, дабы под давлением в девять атмосфер выпустить из себя внутренний мир.

Скользящий взгляд переливался по темной ванной: от почерневших кафельных плит, тусклых ламп, колотых фрагментов воспоминаний и тихих голосов, исходящих из самих стен, до покрытого мокрыми пятнами грибка и плесени потолка и замутненного зеркала, мыльно показывающего отражение кого-то столь неузнаваемого этим местом. Лишь прерывистое, встревоженное дыхание давало понять, что здесь есть некоторая жизнь. Его руки, укрытые до потери естественного света множеством потертых изображений, символических картин и знаков, – незнакомые его взгляду татуировки покрывали его ладони, пальцы, предплечья: черные, как сама ночь, языки пламени, под вид которых замаскированы некие слова, изображения древних легенд, демонов, существ из иных миров, врубленные поверх них свежие, и уже давние, глубокие рубцы от колотых и резаных ран, ожогов, снятых швов. Судорожно его глаза бегали по каждому миллиметру его кожи, пытаясь узнать в них себя, но тщетно. По стеклу проведенная влажная ладонь приоткрыла вуаль неизвестного: далекий, столь чуждый человек уставился ему в глаза, повторяя каждое его движение; в унисон дыша, вместе пуская пот со лба, одновременно выпучивая стеклянные глаза, они смотрели вместе друг на друга, находя на оголенном торсе всё новые и новые изображения, лишь изредка натыкаясь на мелкий участок живой бледной человеческой кожи, не забитой красками и не украшенной мрачными картинами. Неразборчивые символы, пересекающиеся, похожие на глубокие рваные раны из черной краски, похожие на бездонные рвы и трещины, на молнии и ветви голых деревьев, на завитки обсидианового пламени, на само воплощение неумолимого, не знающего покоя злого духа, родившегося на выжженной земле.

Он рассматривал главы двух мифологических ярких, будто живых, багрово-ониксовых змеев, расположивших свои головы на его плечах среди мрачных пионов цвета черного янтаря. Его взгляд передвигался по извивающимся телам этих змеев, выползающих из-за его спины. Повернувшись спиной к зеркалу, он всматривался в косое отражение, рассматривая, как хвосты этих змеев будто выползают из его расписанной, как стальные латы готического рыцаря, спины. Но главное его внимание захватила занимающая практически всю спину маска – точь-в-точь как та, что он держит в руках. Казалось, что она воплощает в себе все жизненные силы своего хозяина: столь детален был каждый ее миллиметр, столь живы были ее черты, вписанные в мышцы, связки так, что каждое движение тела отдавалось некой эмоцией на ней, —всё его тело являлось работой непревзойденного мастера

Его глаза уставились на незнакомого себя, и вспышки гнева, недопонимания и восхищения свербели в его душе; несколько лет жизни накинулись на него, подобно стае диких волков, терзая, кусая, вырывая лоскуты кровоточащей плоти, метя в артерии и пытаясь перегрызть горло. Страх смешался с наслаждением, как вино с кровью: вцепиться в волчью пасть зубами, держа руками горло других тварей, бороться со смертью, принимать начальную натуру человека, принимать смерть, страх, боль, находить в них свою радость, особое удовольствием, которое может понять лишь тот, кто стоял на краю пропасти и улыбался, вглядываясь в беспроглядную тьму.

Отступающий страх приоткрыл путь рассудку. Где он находится? Ему известно. Он узнает свой дом – дом, где он прожил долгие годы, дом, где он жил со своей сестрой… Сестрой! Холодное лезвие ножа будто погладило его по позвоночнику, и сотни острых иголок впились в сердце и мозг. Где она? Здесь нет ее вещей, нет никаких знаков присутствия кого-либо живого, нет человеческого запаха, нет чувства обжитости: полотна пыли, океаны грязи, а некоторым пятнам крови, оставленным на постели, явно больше нескольких лет.

Какой сейчас год? Где он и кто он? Вопросы, вопросы, вопросы непрекращающимся потоком лились в его голову, вымывая из него все иные мысли. Он не помнил ее лица, но знал, что она существовала в его воспоминаниях. Неужели он не знает?..

Он видел свою жизнь как архив, как библиотеку, в которой необходимо искать информацию вручную. Та дрянь, что течет в его венах, выжгла ему мозг, из пепла которого приходится лепить себе душу. Та дрянь, что спасала его долгие годы.

Перебирая события последних дней, видя их лишь осколками, зная, что сразу память не вернется, но также зная, что у него нет ни одной лишней минуты. Забытая давно тревога начала подступать к нему, приливаясь с запахом ностальгии, – это была тревожность тех дней, когда он был другим: мягкая, наивная, исходящая из добра, из страха за любимых, из боязни обидеть, совершить зло, ступить на путь мрака. На путь, который стал для него единственным.

Мировая скорбь обрушилась на его плечи, но пыл не угасал, он перебирал осколки, выстраивая картину своей жизни: острые, они впивались в его руки, врезались в кожу, пускали горячую кровь, заливающую багровым ручьем осушенные пустоты его внутреннего храма.

Сорвавшись с места, врезаясь в проемы, выбивая деревянные косяки плечами, он бежал – бежал на волю, бежал к своей судьбе, стремясь угодить в пасть смерти, дабы укусить ее в ответ. Он знал, кто он; знал, кем был и кем был раньше; знал, что делал и для чего; знал свои грехи и принимал их без исповеди; знал реки крови, пущенные им, и знал, что для него важно. И в большей степени он знал, КТО важен для него. Не он сам, как ему казалось, не пустой, безликий призрак, бегущий за ним в его воспоминаниях, не фантомы, выглядывающие из плохо освещенных улиц Онигасимы, не его семья, новая или же старая, но лишь один человек, который сейчас по ту сторону смерти, а мир в это время находится на грани разрушения, исчезновения в круговороте страстей, столь далеких от него, его жизни, целей, его мечтаний, его грез о нежном солнце-персике, ласкающем его лицо в объятиях любимой, никогда не знавшей его ласки. Время сожалений прошло, так и не наступив, но осталось лишь время для рывка в неизвестность, в пропасть ясности чрез равнины безумия. Бросить всё, всех, оставить их в своем мире страданий и мнимых страстей, стоящем на фундаменте из костей и усопших грез. Мысли приходили в его разум и находили моментальный отклик – доза вернула ему силы, вернула ему боль, вернула ему право решать свою судьбу. Он помнил о жертве других, помнил все их лица, их поступки, его ошибки и верные решения – не имеет смысла.

Он вырвался на глубинные улица города, расположенного в ущелье: его образ менялся, годы наслаивали свое видение друг за другом, то возвышая в величии, то топя в грязи и презрении его закоулки, огни и звуки живущей здесь нищей нации; покрывая слоем ностальгии, теплой и тоскливой памяти вперемешку с удивлением, восхищением и гордостью последних его чувств.

Сияющий наркотик всё глубже и глубже проникал в его тело, добравшись со сердца, разогнавшись по всем венам и артериям, превращая его в нечто нечеловеческое, даря ему поразительную легкость. Он вспомнил недавний шум, найдя в небе его источник. «Величайший» – древний корабль времен, исчисляющихся еще до правления Тридцати, лишь единицами видимый в действии, пылящийся кусок нескольких сотен тысяч тонн необъяснимой крепости металла, своим весом давящий на само пространство, своей мощью устрашающий саму природу, и оттого ясно, почему человечество прибило его к земле где-то в равнинах Высоких Золотых Холмов десятки лет назад. Его гул разрывал уши, ставил на колени, требуя падших молиться о спасении. Напоминающий огромный кафедральный собор и помесь военного линкора, смешивающий технологии и ритуальность антично-языческого времени. Величайший, поднятый с земли, чей сон прервали, нависал над Хрустальным Шпилем Хайхилла – местом, ранее столь ненавистноым им, но теперь к которому он не испытывал ничего, кроме безразличия. Вытянутое дуло энергетического оружия, внутрь которого поместилась бы целая баржа, истощало блеклое свечение раскаленного жерла. В воздухе всё еще можно было проследить путь выпущенного луча концентрированной энергии, рассекающего воздух и умертвившего само пространство, оставляя после себя имматериальный разрыв, вызывающий головную боль, тревогу, галлюцинации, и умерщвляя когнитивные способности, обращая всех смотрящих в падших ниц пускающих слюни созерцателей Судного дня.

Куда важнее для него было иное, диаметрально противоположное Величайшему – его цель. Следуя за зияющей раной мира, он увидел, куда именно устремился взятый под контроль хаос. В одной из великих башен Хинксайда, в сердце Онигасимы, расположенном над «Амритой», бушевало пламя, а ее вершина была грубо срезана, и лишь обугленные бетонные и стальные кости ее каркаса выглядывали из руин. Верхние этажи, замещенные черными клубнями дыма, раньше принадлежали его наставнику, другу и отцу, а теперь от них не осталось даже руин – лишь скорбью в сердце отзывающаяся пустота. Сияющий фонарь нерушимой надежды сейчас представлял из себя лишь догорающий факел увядающей мечты. И никто не знал, что сталось с теми, кто называл это место своим домом; с теми, кто являлся его последней и настоящей семьей. Теперь он точно знал, куда обязан держать свой путь. Сомнения терзали его изнутри, заползая в виде маленьких ядовитых змей в его разум, жаля его тревогой, неуверенностью, сожалением и обреченностью, парализуя все его силы и обнажая все открытые раны, но он не сдавался.

Над его головой пролетело несколько знакомых ему автотерров, и спустя несколько минут после их появления, пробежав несколько метров, он свалился на каменную плитку дороги, сбитый ударной волной и оглушающим шумом. Оглянувшись, он видел, как его дом полыхал изнутри синим пламенем, а спустя мгновение испустил протяжный свист и, будто лопнувши, выбивая все свои стеклянные окна и плавя железные их подпорки, выплюнул из себя фейерверк из горящих химическим зелено-синим огнем мебели и посуды. В его глазах поблескивали сотни маленьких звезд, переливающихся на фоне далекого темного неба, сокрытого под вуалью дыма заводов и смога десятков городских пожаров, – звезд, состоящих из маленьких осколков стекла и посуды, выполненной под стиль империи Тэйкоку, подаренной ему давным-давно близким другом, желавшим ему следовать своей теплой мечте, ныне же давно забытой. Он смотрел на эти блики, словно зачарованный, наблюдая за их плавным полетом, не замечая их ненамеренно нацеленной на него траектории. Целый град обрушился на него: маленькие осколки царапали его руки и лицо, а бетонные валуны так и метили раздробить ему пару костей в паре с металлическими пластинами, что могли бы разрезать вдоль целого быка.

Видя мир замедленно, ловко убегая от потока горящего мусора когда-то бывших для него важных вещей, он услышал вдали грубые голоса людей и сразу понял, кому они принадлежат: это была банда Когтей под руководством Рю Кэтсуэки, явившихся в Леонвальд с целью государственного переворота, в котором участвовал и он сам, за что теперь они хотели бы видеть его голову отрезанной, завернутой в прозрачный мешок и брошенной куда-нибудь в море, напичканной наркотой, от которой разум был бы всё еще активен и в агонии наблюдал бы всю прелесть подводного мира, в то время как его тело подали бы к столу каким-нибудь бродячим собакам.

У него не было ни сил, ни, что более важно, времени на борьбу с их желаниями, поэтому он решил бежать столь быстро, сколь только мог. Спалившие его дом дотла заметили его и устремились за ним: кто пешком, кто на автотеррах, кто на террабайках. Однако он видел в этом не проблему, но возможность.

Стоя посреди освещенной пожаром дороги, в глубине центрального Хинксайда, в нескольких километрах от сердца Онигасимы, куда ему, наплевав на страх и возможную смерть, необходимо попасть, он обнажил свой клинок длиною в два сяку, с которым он не расставался ни в состоянии беспамятства, ни в панике, ни в безумии, в отражении которого переливалось цветное пламя, и казалось, что оно исходит изнутри ледяной стали. Черные волосы, спадавшие до его плеч, слегка опаленные, развевались, обдуваемые ветром и потоком горячего воздуха; он держал клинок крепко, так что вены, спрятанные под видами черных языков пламени, вздулись, придавая его татуировкам особенно ужасающий вид, а маска на его спине вместе с той, что была им надета, выражала одну злобно-усмешливую эмоцию.

Террабайк устремился в него с рычащим воплем, а его наездник стрелял из небольшого полуавтомата, но не мог попасть в столь подвижную цель. Он сближался, доставая из-за спины стальную трубу, намереваясь вышибить из носителя маски мозги: сто метров, пятьдесят, десять, одна–две секунды, важно не промахнуться, он уверен в своих силах, одно движение – и работа будет выполнена, пять метров, метр, удар! Будто сквозь воду прошедший, взмах растворился в пустоте. Он проехал еще пару десятков метров, прежде чем понял, что его голова свалилась с плеч пару мгновений назад, срезанная ювелирным движением прямо промеж позвонков, скрепляющих шею с плечами. Байк влетел в здание, разлетевшись на куски с ярким взрывом.

Они летели на него, как мухи, но, скорее, были подобны мотылькам, летящим прямо в костер. Время было на исходе. Он нацелился на одного наездника, и когда тот подлетел к нему, запрыгнул за спину, обхватив его голову руками, быстрым движением выламывая с хрустом шею и сбрасывая труп, уселся на его место. Мотор рычал, он выжимал из него максимум, загоняя стрелку циферблата за двести в час. Он гнал по узким улицам Хинксайда, то спускаясь на нижние подземные ярусы, маневрируя среди огромных труб и глубоких жилых шахт, то практически поднимаясь до поверхности, где можно было уловить оттенки свежего, насколько это возможно, воздуха. Его глаза сияли, а зрачки расширились до предела. Перед ним развернулся один сплошной туннель, в котором он видел горящую башню «Амриты». Впрыск сияющей жидкости в кровь, маска плотнее прилипла к коже лица, пощипывающее, жгучее ощущение слилось с ощущением невесомости и невероятной гибкости тела, спокойствия разума. Время перестало идти, двигалось лишь пространство. Фрагментированная фигура мелькала на периферии его взора: какие-то вспышки, маленькие металлические шарики пролетали у его глаз, а он рассматривал их, подмечая отличия одной от другой, какие-то были калибра 5.56, а какие-то 7.62, но иногда приходилось наклонять голову, чтобы не столкнуться с кружащими в невесомости иглами. Каким-то прерывистым слайд-шоу со стороны к нему протянулась рука: грубая, от фаланги мизинца до запястья протянулся бледный шрам, под ногтями скопилась грязь, кожа желтая, а пальцы потемнели от сигарет. Вот она тянется к нему, приближается, почти взяла его за рукав; едва заметный блик, и вот она начала расходиться между средним и безымянным пальцем, всё расклеиваясь и расклеиваясь, обнажая сухожилия, плоть и кости, вот кисть уже была похожа на некую раскинувшую свои крылья птицу, а где-то вдалеке слышался какой-то шум, похожий на вопль. Он смотрел с интересом, как рука всё дальше и дальше расходилась, показывая анатомию какой-нибудь змеи в разрезе. Он даже не обратил внимания, как владелец руки, отвлекшись от дороги, врезался в металлический баннер, размазавшись на такой скорости по нему, словно комар об лобовое стекло, забрызгав кровью лицо, укрытое смеющейся маской.

Бесконечный коридор сужался, превращая всё вокруг в завернутый цилиндр: дома, улицы, серые стены скал, какие-то фигуры, другие автотерры – всё завернулось в одно смазанное, застывшее и растянутое по узкому туннелю полотно. Он скользил по нему, не замечая препятствий и лишь изредка встречая какие-то маленькие детали, торчащие из полотна, которые приходилось срезать, украшая натюрморт небольшими летающими потоками багровой жидкости.

Восприятие реальности ухудшалось всё сильнее. Между морганиями проскакивала целая жизнь: темнота на мгновение, и вот он у центрального моста, на него нацелилась дюжина ружей ординаторов, выпустивших дым из дул. Секундная темнота, и вот он без террабайка летит к земле, держа за шею Когтя, чьи глаза выпучились, а посиневший язык торчал изо рта. Темнота, яркий свет, он видит себя: «Я лежу на одетой в костюм куче фарша, вот я поднимаюсь, бегу, меня сбивают с ног, я борюсь, извиваясь, как змея, кто-то пытается выломать мне руку, а кто-то удерживает меня с другой стороны; я с хрустом изгибаю руку в неестественное положение, чтобы вмазать одному уроду, а другому раздалбливаю нос каблуком, ударив его подобно скорпиону, закинув стопу левой ноги через спину за правое ухо прямо в лицо ублюдка. Я поднимаюсь, бегу, моргаю – я в другом конце города, меня сбивает автотерр, я растекся по его лобовому стеклу, вставляю клинок в грудь водителя через стекло, выкручивая его сердце в разные стороны, поворачиваю машину, заползаю в салон, толкая труп; достаю из-за стопы нож-бабочку, закручиваю и всаживаю во второго пассажира, с хрустом вбивая ее в висок; выжимаю педаль газа в пол, ломая что-то внутри – кажется, что это тормоза. Моргаю, я на границах Онигасимы, за мной хвост, кто-то таранит задний бампер, долбятся в окна, несколько игл по косой пролетели незамеченные, обжигая кожу, я чувствую, как течет горячая кровь по рукам, руль становится скользким. Я моргаю, мой клинок пробил чью-то гортань насквозь, торча насквозь с другой стороны; стреляю в потолок автомобиля – пару человек падают с крыши на переднее стекло, разбивая его, засыпая меня осколками, другие валятся в стороны. Я завален чьими-то телами, впитывающими пули, предназначенные для меня. Стреляю в разбитое окно, на меня надвигаются пару байков с всадниками в мотошлемах, расписанных в демоническом стиле. Пуля медленно вылетает из дула, кажется, что звучит томная виолончель, пуля врезается в защитное стекло маски, видно, как она трескается подобно стеклу, удар по клавишам контроктавы, стекло дробится, пропуская пулю дальше; секунду ее не видно, щелчок, она выскальзывает с противоположной стороны вместе с маленьким темным фонтаном – водитель сворачивается на встречную, врезаясь в чей-то автотерр.

Моргание. Я и маска – мы в Онигасиме. Всюду дым, все бегут, кричат, кругом завалы. Женщина плачет рядом с завалом, из-под которого торчит маленькая бледная ручка. Кто-то в слезах тащит человека за руки – у него нет стоп, он не в сознании и, скорее всего, мертв. Мы видим сидящих безумцев, молящихся в небо на разрез в воздухе, вызванный Величайшим. На них падают камни, размазывая их по площади, но они не двигаются – лишь молятся. Мы видим толпы, ненавидящие другие толпы, – одна на другую, волна за волной, они сталкиваются, слышны выстрелы, крики и визги, повсюду летают автотерры, врезаясь в здания, падая или выгружая пассажиров. Здесь ординаторы, они идут батальоном, держа перед собой щиты подобно легионерам. Бутылка летит в их строй, врезается со звоном, и жемчужное пламя, будто живое, кидается на них, устремляясь на незащищенные участки кожи, прожигая их за секунду до кости, после чего конечность падает на землю, разъеденная. Они стреляют в ответ. Почему-то я в толпе, пуля попадает мне в плечо – приходится выковыривать ее ножом. Перед глазами темнота, кто-то хватает меня, я узнаю, цепляюсь, зная, что это друг.

Мир смазался. Я моргаю. Полотно закручивается, я вижу перед собой лишь горящую башню – она близко. Мы почти пришли. Фигуры в темных доспехах бродят на улице. Здесь собрались все – чем ближе к башне, тем их больше. Над Онигасимой летают баржи, вот в одну из них с крыши здания летит какой-то заряд, он попадает в корпус, тишина, глухой хлопок, иллюминаторы выбивают столбы мерцающего белого пламени; баржа наклонилась и устремилась в соседнее здание, врезаясь в скалы, треща и со скрежетом вдалбливаясь в крышу, проникая внутрь с оглушающим грохотом. Я моргаю, кто-то бьет меня, я машу клинком, но не могу попасть. Замах! Где я? Я в другом месте, это не та улица. Я чувствую, что получил в живот, падаю на колени. Моргаю, я в переулке, сочится кровь из носа, ноет прижженная рана в плече, болят ребра, кто-то кидается на меня, хватает целиком, будто обнимая, пытаясь раздавить или сломать спину. Я расслабляюсь, из рукава выпадает старая добрая бабочка, быстро распускаю ее «крылья» и вспарываю чье-то брюхо. Вспышка, я на площади главной торговой улицы, в центре которой расположена «Амрита» – никогда не спящий клуб-ресторан, расположенный в небоскребе, который, как ни забавно из названия, скребет лишь поверхность земли, а до неба ему далеко – скорее амбиции этого места всегда хотели укусить само небо. Я помню, что он любил называть его вершину словом «Ороти», но я не помню значения слова. Другие башни вместе с нашей вместе назывались Ямато. Кто-то зовет меня, я оборачиваюсь, никого не вижу. Моргаю. Шимесу?! Он стоит передо мной, смотрит, улыбается своей хвастливой улыбкой. Я хочу обнять его, но только я приближаюсь к нему, как он исчезает. Я делаю шаг, но реальность, как пружинка, изгибается, и я стою уже самых врат «Амриты». Передо мной лежит чья-то кисть, в паре метров лежат люди: их глаза стеклянно уставились в пустоту, у одного не хватает кисти, другой хрипит, булькает – его горло перерезано, его потрясывает несколько раз, а затем он утихает в покое. На мне много порезов, свежих ран, гематом – весь трясусь, тошнит, раскалывается голова. От моих ног протекает небольшой ручеек крови. Нам кажется, что мы вымокли в крови, или это начался ливень, прибивающий к земле дым и тушащий пожар в самой башне, а точнее в том, что от нее осталось? По ногам пошла дрожь. Резко всё вокруг начало сереть, превращаться в черно-белое пятно, каждый удар сердца выбивался из груди. Я делаю один шаг, но я не наступаю на ступеньку, нет, я делаю шаг в пропасть, поворачиваюсь в воздухе к ней спиной. Башня теперь вдалеке, она целая, но почему-то жуткая и пугающая, а я лечу, и капли дождя догоняют меня. Мне страшно, тревога сейчас разорвет меня изнутри. Капля падает мне на нос – мне кажется, что кто-то нежно его поцеловал, и я перестаю дрожать. Страх уходит, я знаю, что у падения нет конца – нет дна, на которое я бы мог приземлиться, лишь нежно-серые облака, а может, мне так кажется. Кого это волнует? Я слишком устал. Башня отдаляется, а я лечу в тихую пустоту, вдали гремит гром, сияют раскаты молний. Облака мягко касаются меня, я таю в них, последний видимый кусочек грозного мира скрывается, затянутый облаками, и я закрываю свои глаза».

Глава 2

– Хэй, Лето, кто так бьет? Ты в упор мажешь, косячник! – Мяч, словно под каким-то проклятием, даже будучи ударенным по идеальной траектории, всегда пролетал мимо ворот, а пас всегда норовил попасть к ногам скорее оппонентов, нежели напарников. Вот и сейчас потрепанный шар пролетел мимо лица Дэниса, запущенный в неизвестность.

– Дэнис, ты животное! Кто тебя учил так говорить? Собаки или бродячие пороси? Ты уже перестал членораздельно выражать свои мысли – они скорее похожи на какие-то позывы к блеянью или уже классическому для тебя «инки-винки». – Лицо Лето не было похоже на гримасу злобы и обиды; он стоял в стороне, прижимая вытянутую руку к телу другой рукой, весь сжатый и закрытый, задумчиво поглядывая то под ноги, всматриваясь в прорастающие из-под цемента островки травы и одуванчиков, то на глубокие улицы, куда улетел ударенный им мяч.

– Ла-а-а-а-дно, не дуйся. Я сгоняю за ним! – Немного чумазое, вспотевшее смугловатое лицо Дэниса всмотрелось в фигуру Лето: приспущенные веки карих глаз на упорно стремящемся быть грозно каменным лице и приподнятые брови выдавали чувственный дружеский взгляд. – Ну ты и тип типыч, дружище! Ха-ха-ха.

Коренастый, немного тучный, но переполненный жизнью Дэнис юрко проскочил чрез прорезь в сетке, окружающей футбольную площадку, и побежал в сторону мистически улетевшего мяча.

С некоторое время Лето задумчиво вглядывался в уменьшающуюся фигуру своего друга и, как только тот скрылся из виду, расслабленно улыбнулся, немного прыснув под нос, и уселся вдумчиво разглядывать всё те же прорастающие кусочки зелени, украшенные желтыми и белыми цветами, иногда аккуратно поглаживая их, стараясь не навредить экспозиции, причудливо поворачивая и наклоняя голову.

– Чем занят? – спросил его с небольшой отдышкой Лео, тихо подошедший к нему.

– Наблюдаю. Знаешь, все вокруг жалуются на наш дом, улицы, на весь Хинксайд в целом, вечно ссылаясь на верх, приговаривая «А вот в золото-о-ом городе всё иначе! А вот наверху трава зеленее. А вот там!..», и так далее. А мне кажется, что и у нас красиво, Лео. Вот, посмотри, видишь? Этот кусочек травы очень органично выползает из-под вот этого кусочка бетона, а вот этот одуванчик прямо светится под солнечным светом, а вместе всё это символизирует победу природы над грубостью человека…

– Опять он тебя задирает? Ты не обязан играть, если не хочешь. Я могу поговорить с ним, чтобы он не приставал к тебе. Ты ведь знаешь, что он альтернативно одарен: этот козел умен настолько же, насколько и туп. – Посмеиваясь, Лео уселся рядом с другом, положив ему руку на плечо, и начал рассматривать описанную им картину.

– А ведь и правда красиво.

– Угу. Не бери в голову. Я знаю, что он не со зла. Просто он такой, а я другой, да и ты другой – все мы разные, но всё же мы одна семья и больше у нас никого нет.

– Ты молодец, – покачивая головой в раздумьях, сказал Лео, – я поражаюсь твоей доброте. Здесь так много злых, угрюмых, вечно опечаленных бытом людей, а ты смотришь на мир под другим углом. Как ты это делаешь? Даже я, понимая тебя, не могу мыслить так же, вечно думая, как и те, о ком ты мне говорил, – сложно заставить себя верить в лучшее.

– Я не знаю, как это работает… Точнее, я знаю, но не могу объяснить: много факторов, влияний изнутри и извне. Человек – это ведь совокупность множеств. Моя мама часто читала мне сказки на ночь, когда я был маленьким, но у нас не было детских книг, поэтому она придумывала их для меня каждый раз, когда наступала ночь. Порой я помогал ей придумать новую историю, и мы вместе думали над тем, как же составить наш сюжет. Отец всегда был вдумчив и хмур, но лишь пока с ним не заговоришь – тогда-то его лицо сразу наливалось красками, и он рассказывал мне истории из прочитанных им книг для, как он говорил, омраченных возрастом душ: это были выдержки из истории, философии, искусства – из всех книг, что он находил на свалках. Он припасал их для повзрослевшего меня. Теперь я нахожу его среди этих строк и оставленных им заметок и комментариев. Порой я нахожу слова, предназначенные мне, полные надежды, что я доберусь до них. Он знал всё с самого начала. Мой дом заключен в переплет этих пыльных книжонок. Отец умел находить красивое даже в самом невзрачном. Думаю, он хотел бы, чтобы я тоже умел это делать. Эх… Я очень скучаю по нему, Лео.

– Я понимаю тебя. Я так скучаю по матери, хотя помню ее смутно. Скорее, ее образ появился у меня лишь по рассказам сестры. Она была добрая и умная – она не заслуживала умереть вот так. Как и твой отец того не заслуживал. Я долго не мог сказать того же о своем старике. Часто я говорил себе, что лучше бы на ее месте оказался он. Я был в ярости, осознавая каждый раз, что этого толстокожего примата не берет ни сталь, ни спирт. Но теперь я понимаю, что ему несладко досталось. Однако, простить его я не могу за то, кем он был и как он всё это принял, спустившись на самое дно, оставив нас с Иллинес вдвоем.

– Вот видишь. Я такой по своим причинам. Ты – по своим. Вот и Дэнис особенный неспроста. Ты ведь знаешь, что вначале ему было хуже всего. Даже сейчас я не могу сетовать на судьбу, смотря на его мужество, зная, что он всегда был один – с самого начала.

– Их ведь так и не выпустили?