– Сколь он тебе должен-то?
– Восемьдесят копеек…
– Короче: трёшка! Вот, держи!
– Никак невозможно, ваше благородие! Он ходики в залог оставил!
Для обозрения был предъявлен брегет. Золотой, французский.
– А, чтоб тебя через бом-брам-стеньгу неструганную к кашалоту в клюв затащило! – выбранился лейтенант, – Последний раз спрашиваю: поедешь?
– Нет!
– Ну, тогда вот тебе, мужик!
Последовал сокрушительный удар кулаком прямо в нос, от которого изображающий мужика дворянин Петровский свалился с козел.
«Убью мерзавца! На дуэль вызову!» – такая мелькнула мысль.
Вскочив, дуэлянт высморкался кровью на снег и завопил фальцетом:
– Требую сатисфакции!
– Чего-чего требуешь? – вытаращил глаза офицер.
Но Петровский уже опомнился и втянулся обратно в образ извозчика. Секретная миссия, нельзя себя раскрывать.
– Ну, как же, ваше благородие, – заныл он, – За побои конь… коньпиньсировать извольте! Вы, может статься, мне нос сломали! А за што? Я ж со всем уважением вам обсказал, что, да почему! Впору городового скричать!
Городовой стоял шагах в пятидесяти и с интересом наблюдал за конфликтом. Однако не вмешивался, справедливо рассудив, что эти двое сами разберутся.
– Пёс с тобой, – угрюмо буркнул лейтенант, остывая.
Он сообразил, что, ежели сейчас вмешается городовой, то за избиение ваньки могут быть неприятности, вплоть до гауптвахты. Порывшись в кармане, вытащил монету:
– Вот, держи за свою носяру!
И быстрым шагом пошёл к перекрёстку.
Петровский вгляделся в монету: полуимпериал! Вздохнув, спрятал в кошелёк. Зачерпнул снега и приложил к распухшему носу, чтобы остановить кровь.
Ждать пришлось ещё более получаса. Наконец из парадного вышел Воронин. Петровский удивился, что не было слышно выстрела.
– Поехали! – выдохнул Воронин, садясь в сани.
– Дело-то, сделал?
– Да…
Сани тронулись. Медленно, чтобы не привлекать внимания.
– Не дадите ли ещё коньячку, Яков Семёнович? Силь ву пле!
Не оборачиваясь, штабс-капитан протянул фляжку. Послышались гулкие глотки.
– Мерси боку?.
Спрятав опустевший сосуд, Петровский спросил:
– Ну?
– Ну, впустил он меня. Как, спрашивает, меня нашёл? Я и говорю: Нуйкин и Ляхов. Они меня с Петропавловки выкупили, но у них спрятаться опасно. Ладно, говорит. Садись, рассказывай. А у самого самовар на столе. Я сел, себе чаю налил – остывший оказался. Принялся рассказывать. А он как к лавке прирос: ни на секунду не отлучится. Я уже нервничать начал. Наконец, встал он за папиросами. Тут я порошок и подсыпал. А он сидит, курит, а чай не пьёт. А я уже всё рассказал, тоже сижу, молчу. Он и говорит: ладно, спрячу тебя, но долго не получится, дня два. А там придётся тебе другую квартиру искать. Сейчас отдыхай, а мне сходить кое-куда надо. Допил чай и пошёл одеваться. Я растерялся: что делать? Засыпать и не собирается… Он уже вышел на лестницу, как вдруг что-то загремело. Я выглянул: Шабалин об корыто какое-то споткнулся и упал. Лежит без сознания, а может – спит, я не понял. Так я его обратно в квартиру втащил, уложил на диван (чуть поясницу не свихнул, между прочим!), револьвер к виску приставил, двумя подушками накрыл да и стрельнул. С большого ствола, картечью, значит. Полбашки снесло, меня аж замутило. Всё на стол положил: и записку, и открытку. Револьвер ему в руку вложил. А подушку через чёрный ход на помойку вынес и в костёр бросил. Там дворник мусор какой-то жёг…
– Правильно! – воскликнул Петровский, – Огонь покроет все следы!
При этом он впервые повернулся к седоку.
– Ой, Яков Семёнович! Кто это вас так? Нос – как слива!
– А, пустяки. Несчастный случай.
Привезя изрядно пьяного Воронина на квартиру, снятую для него службой «Л», Петровский выдал ему паспорт на имя мещанина Сидорова Кузьмы Прохорова с видом на жительство, выписанным в этой полицейской части.
– … и вот тебе жалование за этот месяц: триста рублей, плюс ещё сотня премии за выполненное задание. Сиди тихо. Жди письма.
Воронин выглядел чрезвычайно довольным!
На следующий день Путилин, начальник Сыскной части, докладывал фон Клюге:
– На Васильевском в собственной квартире найден труп известного террориста Шабалина. Сегодня утром баба-молочница обнаружила. Мы приехали и сразу его опознали по ориентировке из Жандармского. Застрелился, понимаете ли, и записку оставил. Вот, извольте.
Фон Клюге прочитал записку:
– Надо же! Разочаровался в светлой идее коммунизма… А почему вы с этим ко мне, Иван Дмитриевич? Дело-то ясное! Самоубился – и всё тут.
– К сожалению, не всё так просто, Конрад Карлович. Во-первых, ни пера, ни чернил, ни какой-либо другой бумаги в квартире не найдено от слова «вообще». Во-вторых, помимо сей записки, найдена открытка с Немезидой. В-третьих, голову разнесло вдребезги картечью из ствола…
– Картечью?!
– Да, револьвер Ле Мат. У него второй ствол под картечь. Так, значит, разнесло голову, а куда кровь и мозги выплеснулись – непонятно. Должны были в подушку, но оная отсутствует. Всё вместе говорит о том, что самоубийство… имитировано.
– Гм… И Немезида эта… Не будет же человек сам себе мстить?
– Вот и я так думаю.
Экстренный выпуск газеты «Санктъ-Петербугскiя В?домости» вышел с сенсационным заголовком:
«Террорист отомстил сам себе!