Ангел Маргариты

– Да как-бы сказать… Я себя особо не чувствую. Мне так плохо в душе, что физическое ничто… – я запнулась при мыслях о маме, о том, как утром его младшие коллеги Скорой помощи под началом докторишки Рената Насимова фактически произвели эвтаназию, отказавшись откачивать по закону Минздрава о прекращении мучений больных последней стадии. Капельницы с успокоительным растворили горькие слёзы и глаза остались сухими, мысли чистыми, будто полегчало. Но это был внешний эффект, как тонкая белая простынь поверх дрожащего от холода и душевной боли тела. Хохмачёв опустил в пол умные, немного прожжённые, но понимающие глаза и быстро подобрал полагающиеся по случаю слова:

– Тут нужно чувствовать второе дыхание, непросто так заново рождаются. А чтобы идти дальше, вперёд.

– Ну да, вот я тут, как после рождения, – выдавив смущённую улыбку и пошевелив торчащими пальцами обнажённых ног, сказала я, – Или как в белом саване в чистилище…

– О-о, чистилище – это нечто круче, когда бывает жарко. – ухмыльнулся он, окинув взглядом скучную опустевшую реанимацию и по-прежнему не замечая, что я синею от холода и дрожу.

– Скорее наоборот, я тут у вас от переохлаждения умру, зуб на зуб не попадает.

– А-а… – он спохватился, будто очнулся от игры слов, и сообразив, в каком виде я под простынёй, сработал оперативно. Принёс из коридора шерстяное одеяло и заботливо укутал меня.

Обычный человеческий порыв, за который доктору в вишнёвой форме можно было бы дать премию имени Рошаля, пожимая руку, сказать большое спасибо, но тогда нас застали, как нашкодивших злоумышленников. Развязные медсёстры, предпочитающие сальные сплетни спасению жизней, и медик в наколках. Терапевта срочно куда-то отозвали, бабёнки пошумели, а после, как по незримой команде тоже разбежались. Они не забыли погасить свет в пустой реанимации, зато как-бы случайно забыли во мне иглу от капельницы и болезненный катетер, с помощью которого разноцветный цирк маниакального куратора Тома-гнома брал мои анализы. Смертью пытки и травля у морального урода не заканчивались. Я ещё была жива.

Мои просьбы, требования и крики не возымели действия на ряженый персонал больницы. Не известили отца и он отправился на поиски позабытой дочери сам. Но в дверях сумрачной реанимации его буквально отпихнули два новых шута в верхней одежде, подосланные в место, куда «вход посторонним без бахил строго запрещён». Девушка с парнем с видом крайней нужды вдвоём, как из племени диких обезьян, бросились за стекло в заветную закрытую дверь врачебного туалета.

– Вы кто вообще, где врачи? – возмутился мой отец, разумно не решаясь переступить запрещённую черту реанимационной в отличие от двух дебилов. – Инга, тебя тут что бросили, позвать заведующего?

– Мы пописать зашли, мы здесь работаем. – на полном серьёзе отвечали дебилы, которых, конечно, на видео снимать надо было, чтобы в эту «квалифицированность Александровской больницы» и психопатологии Тома-гнома кто-то поверить мог.

– Вы рехнулись совсем?! – приободрилась я, несмотря на безвыходность положения, начав орать, – Сюда же в трусах даже нельзя. Биотуалеты на улице, валите отсюда и врачей тащите! Папа, выгони взашей этих крыс, зови заведующего, они инструменты из меня не вытащили и специально посваливали все разом, фашисты!

Только на крики пациентки сбежалось двуличное племя разноцветных, возмущённо доделывать свою работу. А после уголовник с крестом покатил меня на отделение с перекошенным от необъяснимой ненависти лицом, дергая на поворотах и долбая обо все углы. В лучшем виде.

На пятом этаже нейрохирургии мне передали одежду. Саму меня передали уже другому завотделением и медсёстрам не из земного дна. Дно, матерясь, и попыхивая сигаретой вернулось к своим в логово, но наткнулось на неодобрение специалиста в бордовом. Они надвинулись друг на друга и с этого момента затянулся трёхдневный спарринг людей против бандерлогов, не понимающих, что «западло» добивать упавших, пытать пленных, бить и убивать детей с их матерями, предпочитая бить в спины.

– А чего эта вешалка так много на себя берёт, я не понял?! – прохрипела одна сторона, – Чё за кипиш из-за босячки, особенную что ли нашли? Пусть, как все говно жрёт!

– Запомни, ты, говноед хронический! – уверенно наехала противоположная сторона баррикад, – Ты здесь не должен своей тупой башкой что-то понимать. Не мучься. За тебя это сделаем мы, если ты без понятий. Если тебя и кучу твоих корешей сорвали с мест, если спецслужбы здесь в оцеплении, если журналюг отогнали, значит особенная! Заткнись и выполняй приказы. – и дёрнув сухого щетинистого зэка, как козла, за крестообразную бирюльку, которой он отметил возвращение из очередной козырной ходки, Хохмачёв добавил, – Эта девка во втором корпусе перекантуется под нашим зорким присмотром, а ты со своими, будешь внизу в оба за другим корпусом смотреть. Здесь в морге её мать, она умерла сегодня утром…

    8 августа 1964 года

– У тебя девочка родилась! Красивая, горластая, чего ревёшь?! – расхохотавшись, бодро сообщила кабардинская повитуха русской кудрявой мамаше, измученной тяжёлыми родами. По местной сакральной традиции, кабардинка перерезав и завязав крикливой малышке с ясно-голубыми глазами пуповину, украдкой обмазала материнской кровью щёчки и губки, чтобы дитя росло здоровым и всегда румяным. Новорожденную начали обмывать и взвешивать работники роддома, а повитуха снова с недоумением глянула на досадные слёзы роженицы.

– Глупая, ребёночек у тебя живой, хороший родился. Ты что плачешь?

– Меня муж бросит, сын должен был родиться! А больше не забеременею, как врачиха из Нальчика сказала…

– Господь так располагает. Всё равно кровинка ваша с мужем, – хмыкнула мудрая повитуха, неодобрительно разглядывая страдающую мамашу, – У меня вон пятеро девок выросло, пока джигита с мужем дождались. Любит – не бросит. Тем более он же русский у тебя?

– Да, Лёнька…

– Тем более, – улыбнулась медсестра, укутав успокоившуюся мать в новые простыни и сунув ей под бок оглушительно кричащую малышку, отчего лицо женщины стало ещё более несчастным и она отвернулась. – Ты чего воротишься, дурочка? Корми своего ребёнка! Муж твой уже сюда рвётся. Как назвать решили?

– Не знаю… – тускло прошептала вымотанная мать, – Миша должен был родиться…

– Значит Машу принимайте.

– Не Машу, а Маргариту, – громыхнул молодой красавец-отец за спиной, стоя в волнении с валящимися на кафель пола цветами, – Маргариткой назовём, как цветок…

Кудрявая славянская красавица с массой недоброжелателей и горячих южных конкуренток даже во сне не могла представить, что похотливый муж, бредивший идеей наследника несуществующего состояния, души не будет чаять в заводной дочке с его глазками, носиком и губами. Одно лицо или «потрет», как косноязычно говорила тёща.

– Сына!!! – орал он на весь двор кабардинского дома с душистым виноградником и синеглазая малышка, откликаясь, бежала на встречу могучему и яркому отцу с раскинутыми руками.

– Ты совсем дурак, что ли? – с раздражением глядела на это всё жена с полотенцем и поварёшкой в руках, – Она же девочка, хорошенькая… Хочешь, чтобы «мальчиком» дразнили?

– Маргаритка! – ещё громче кричал и смеялся папа, подкидывая вверх свою девчачью копию, бойкую девочку с внешностью куколки, но мальчишеским характером, и всё свободное после работы время посвящая ей.

Он показывал забавную и смекалистую куколку соседям и друзьям, таскал с собой на бильярд, куда предпочитал при этом никогда не брать жену. Катал не только на крепких плечах и спине, а ещё за баранкой рабочего грузовика, давая порулить. Поил своим фирменным напитком: чаем с растворёнными в нём конфетами «Школьные», последним ярким акцентом в котором была выдавленная вишня-шпанка, только что сорванная с дерева в своём саду. А потом, как стемнеет, летней жаркой ночью они ложились спать на выставленной сушиться перине прямо во дворике под открытым небом. Где через вьющиеся виноградные листья считали низкие и потому огромные южные созвездия.

Но безудержные инстинкты, зависть и чужое влияние оказалось сильнее. Он ушёл. К некрасивой женщине с особыми связями, взрослый сын которой препятствовал жестокому разрушению чужой молодой семьи с маленькими детьми. Переступив через помехи и преграды, отец всё равно ушёл в другой дом, но не мог без своей Маргаритки. И однажды, взяв на прогулку, просто похитил собственную дочку. Привёз девочку любовнице, обрадовавшейся таким маленьким забавным гостям, любящим шоколадные конфетки тоннами. А потом прятал по чуланам, когда начала штурмовать дом разъярённая жена, экстренно прибывшая за младшей дочкой на мотоцикле с соседом. Трагикомедия достойная экранизации.

В финале, когда поплыли слезливые титры, кудрявая женщина стояла на железнодорожной станции с кучей чемоданов, встревоженно оглядывая многолюдную округу. С минуты на минуту должен был прибыть поезд домой, на Дальний Восток, стоянка не более пяти минут. А Лёнька пошёл кормить младшенькую лучшими шоколадными конфетами, которых «дальше Урала не сыщешь».

– Неужели снова украл Ритку, подлец… – шептала она себе под нос и едва сдерживала рёв с сердечным приступом, – Нет, это я дура!

Она послала старшую к станционному смотрителю, потом в панике сообразив, что старшая дочь ещё дурнее, поменялась и оставила её на перроне, чтобы чемоданы караулила. А сама побежала метаться по провинциальному казацкому вокзалу в поисках наглой морды изменника и его пятилетнего «потрета». Мать в самом деле застигла семейную идиллию в магазине сладостей. Лёнька украдкой плакал, шептал на ушко Маргаритке что-то и наполнял кармашки платья шоколадками и деньгами. Гордая жена не поддалась запоздалым уговорам – не пропадать же дорогим билетам, общий дом продан и поделен, а мужа с чужими не разделишь.

Отец ещё около часа стоял, как вкопанный на опустевшем перроне, глядя вслед разрушенной жизни. Как в тумане. Когда душа рвётся к своим, а чужая воля соблазняет и подчиняет себе. Красавец с лучшими на весь городок генетическими данными уже на следующий день поехал не к одинокой женщине с ненавидящим его сыном. Ему велели, как и раньше, вновь и вновь приезжать в самый центр южной советской республики, построенный в виде подковы, где людей, как хомячков разводила на редкость успешная вдова загадочного революционера и врач-генетик Сергеева, в честь которого был назван родной город жены, куда она, рыдая, возвращалась с дочками.

Глава 3. Запретный плод

    18 мая 2018 года

– Инга… – послышался самый любимый голос из окна, из которого дул тёплый сияющий ветерок.

– Мама? – откликнулась мгновенно, но не понимая, куда смотреть и где искать родное лицо.

– Мамочка! Ты здесь, ты жива?

Не прозвучало ответа, но было радостное ощущение, что всё как раньше, без чувства безвозвратной утраты, краха и вины. Незримо мама взяла за руку и мы взлетели, как облака, словно были с ними единой материей. Сверху Питер смотрелся, как шкатулка с мистическим наполнением. И было нестрашно парить. Мы были невесомы. И это был сон.

– Я рядом, но так будет недолго… Нас скоро разлучат… Живи, но будь осторожна…

– Кто? Кто разлучит, мама? – я запаниковала, когда прекрасный мамин образ ангела стал быстро развеиваться в сизом небе и кричала с трудом, словно через заклеенный скотчем рот.

– Те, которые меня отравили… – прозвучало беззвучно по воздуху, и я от такой неожиданной версии даже во сне вспыхнула удивлением, ведь татарский фельдшер Неотложки не увидел ничего странного в смертельном сердечном приступе у больной термальной стадии, – Они не люди… Ими правит нечисть… Они боятся, что я всё про них расскажу и люди поверят тебе. Потому скоро меня заберут… И будут гнать от тебя, губить меня дальше… Я угасну, но всегда буду рядом… Прости, я тебя очень любила…

Тут сияющая ночь действительно погасла, будто всё вокруг выключили и я зависла на мгновение в скорби и одиноком небе. Это длилось секунду, а в следующую я уже стремительно полетела вниз на землю, как наяву днём ранее. Только не в Питере. Возникло чувство, что это годами ранее, я лечу вниз на асфальт мимо десятка окон запутанной новостройки Лесного квартала Владивостока, а сидящие неподалёку в минивэне невзрачные люди радуются этому, как победе своей команды в матче века. Они в самом деле делали ставки на мою смерть и наперебой хотели её понаблюдать.

Крайний ужас охватил в последний момент и на стыке миров я, сильно дёрнувшись во сне, проснулась. Огляделась в растерянности – ничего не разобрать. Где я нахожусь? Который час? Не то поздняя ночь, не то очень ранее утро. Множество кроватей, окна с заблаговременно снятым рычагом плотно закрыты. Напротив кашлянула лежащая старушка, ей вторила вторая и эта перекличка вернула меня в реальность. Я в палате отделения нейрохирургии, где врачами было решено наблюдать мою кататравму. Потому что лечить тут было ровным счётом нечего, по утру после падения с девятого этажа у меня даже голова не кружилась. Остальное – до свадьбы заживёт.

Дверь палаты на пять человек в самом конце коридора всё время оставалась открытой, ведь было тихо. Строго соблюдался режим. Но после тревожного пробуждения посреди ночи и за дверью послышалось возбуждение. Кто-то переговаривался, переходил из палаты в палату. Медсёстры что ли? Больничный свет вдруг обрисовал в дверном проёме худощавую, но довольно натренированную фигуру с профессиональной поступью бойца. В сердце ёкнуло, я обратно закуталась в простынь. Но в другую секунду сообразила, что это единственная не престарелая фигура в палате – та самая женщина, короткая стрижка которой роднила с киношной «солдатом Джейн». На часах было четыре часа утра. Она вернулась на кровать, преграждавшую путь ко мне от двери, и я стала вновь погружаться в вязкие мрачные мысли.

Куда она ходила? Туалет у нас в палате и перед сном, наступившим только благодаря снотворному, предложенному медсестрой, я в последний раз звонила оттуда домой, предупреждая, что вероятно утром меня нужно будет встретить. Объяснения не потребовались, на фоне моего уставшего голоса звучали пьяные крики баб с фингалами из того же социального дна. Они ещё долго ругались со старшей медсестрой по поводу неких моих понтов и неожиданному переводу меня из их палаты в другую. Меня так «тепло» встретили в первой палате, которую обкуривали в два ствола, что пришлось, собрав крохи сил и воли, со скандалом искать себе другое место на отделении. К счастью, оно нашлось в последней палате, но стало ясно, что я ошиблась с выбором реабилитационного центра и придётся утром возвращаться в квартиру, где тоже было невыносимо находиться.

Вообще, страшные фингалы, целые соцветия фиолетовых гематом, я по утру увидела и у прочих обитателей новой палаты. Это были добропорядочные бабульки, всего лишь упавшие, кто с библиотечной лестницы, кто споткнувшись из-за домашнего животного, но на меня они смотрели с удивлением и лёгкой завистью. Далеко не высота собственного роста, а у меня ни одного синяка на лице, лишь на правой щеке после умывания, осталась ссадина. Более крупные, хищные полосы с синяками не смывались с талии и ног, но были скрыты под розовой пижамой и футболкой. Разукрашенные, как для хэллоуина несчастные старушки были уже древние, глухие или слабовато соображающие, потому культурное изумление моей живучести выражала лишь третья из них, что была по-младше. Уроженка близкого мне Сахалина ласково выражала сочувствие, как это сделала бы моя родная бабушка, которой я ни о чём так и не рассказала, пощадив. А солдат Джейн была по-военному сдержана и лаконично, но как-то ей удалось меня разговорить.

Она оказалась Кирой, и осторожно, слово за слово, то про солнце, на редкость яркое и тёплое для майского утра в Питере, то про удивительную палитру людских гематом и мазей от них, мы начали беседовать. Для самой себя я этого не ожидала, представляя всегда, что не наступит для меня белого дня, когда мамы не станет. Я с горьким комом в горле неспешно, на рефлексе, привела себя в порядок, осмыслила весь вчерашний апокалипсис, глядя на часть Невского района в светающем окне. На часах не было и восьми утра, но пациенты с черепно-мозговыми травмами и защемлениями нервов вынужденно бодрствовали и общались.