«Идите и проповедуйте!»

– Помнишь, ты сказал Равви, когда Мария стала ходить с нами, – чтобы она покинула нас, ибо женщины не достойны вечной жизни, – прошептал Андрей, наклоняясь к брату. – А Равви ответил: «Мария обретёт жизнь вечную, потому что всякая женщина с мужественным сердцем достойна войти в Царство Небесное».

– Не помню, ничего такого не помню, – хмуро отвечал Пётр, отталкивая Андрея и бережно приподнимая Марию.

Ученики с трудом нагнали караван. Растерянные, ведя Марию как слепую, поддерживая под руки, они шли, сбившись в кучу. Овцы… Овцы без Пастуха! Уже поздно вечером, как обычно, караван остановился в долине.

Горсточка паломников окружила учеников. Усадив их, как почётных гостей, каждый старался оказать им какую-либо услугу, и, только расседлав мулов и верблюдов, усевшись за трапезу, люди позволили себе обратиться за разъяснениями. Матфей, Варфоломей, Иаков Зеведеев и Андрей отвечали охотно, повторяли изречения Учителя и даже, как ни странно, вспоминали без тоски и отчаяния о роковой ночи в Гефсиманском саду… Но чаще всего вспоминали Его проповедь на горе Курн-Хаттин, там, где Он явился всего три дня тому назад, воскресший из мёртвых!

– Он говорил: «Бог есть любовь, и огнь поедающий», – вдруг вымолвил Иоанн.

Слова Учителя из Нагорной проповеди «И огнём осолятся» неожиданно вспомнились ему, и он незаметно для себя изменил слова Иисуса.

Петру волнение, пережитое у колодца Иакова, не давало покоя, и он встал и пошёл между кострами на другую сторону дороги.

Оглядевшись, Пётр направился к одинокой оливе, стоявшей поодаль, и, опустив голову, сел на кряжистые холодные корни. Солнце давно зашло, яркие звёзды зажглись на небе. Красное, подобно пожару, зарево заката угасло, и край неба озарился светом встающей луны. Огромный диск будто удивлённо колебался в сероватой мгле.

Пётр так был погружён в жгучие воспоминания, что не заметил, что рядом сидит в тени оливы ещё один человек. После приступа отчаяния, который с ним случился по дороге, Пётр как-то не видел людей порознь, не выделял их из толпы, – он замечал только их перемещения. Ритмические движения, которые делал пожилой мужчина, то склоняясь к земле, то вновь выпрямляясь, отвлекли Петра от его мучительных дум.

Пётр молча следил за неизвестным, опять припавшим к земле.

– Как сказано в Исходе: «Три раза в году празднуй Мне! – донеслось до Петра бормотание. – Наблюдай праздник опресноков: семь дней ешь пресный хлеб, как Я повелел тебе, в назначенное время месяца авива или нисана, ибо в оном ты вышел из Египта. И пусть являются перед лице Моё, наблюдая и праздник жатвы, первых плодов труда твоего, какие ты сеял на поле, а также праздник собирания плодов в конце года, когда уберёшь с поля работу свою. Три раза в году должен являться весь мужеский пол пред лице Владыки, Господа твоего».

Под мерное бормотание Пётр наконец успокоился и закрыл глаза.

– «И в день первых плодов, – как сказано в Числах, – когда приносите Господу первое приношение хлебное в седмицы ваши, да будет у вас священное собрание: никакой работы не работайте. И приносите всесожжение в приятное благоухание Господу…»

Пётр спал, склонив голову на грудь. Громко шумевшая говором и треском костров огромная стоянка затихала. Красные огни костров затухали, и, освещённые луной, прежде невидимые, открывались горы. И дальше этих гор, в вышине, виднелось светлое, колеблющееся и зовущее к себе бесконечное небо. Озябнув, Пётр встал и вернулся на прежнее место, где он оставил товарищей. У костра, завернувшись в плащи, спали Варфоломей, Симон Зилот, Иоанн и Иаков Зеведеевы, Матфей и Андрей. Пётр некоторое время стоял над ними, о чём-то думая, потом лёг на землю рядом и укрылся плащом.

Глава 3. В Долине плача

По прошествии субботы Мария Магдалина и Мария Иаковлева и Саломия купили ароматы, чтобы идти помазать Его. И весьма рано, в первый день недели, приходят ко гробу, при восходе солнца.

Евангелие от Марка

Последнюю ночёвку перед входом в Иерусалим паломники испо кон веков по обычаю проводили в Долине плача…

«Блажен человек, которого сила в Тебе и у которого в сердце стези направлены к Тебе. Проходя долиною плача, они открывают в ней источники, и дождь покрывает её благословением. Приходят от силы в силу, являются перед Богом на Сионе…» – так сказано о Долине плача в одном из псалмов Давида.

Подобно выжженной земле, которая после первого осеннего дождя покрывается зеленью, паломники на последнем этапе изнурительного пути должны были получить в этой долине источник благодати. Впрочем, никто не мог с уверенностью сказать, что именно это место воспето в Псалме восхождения, но с незапамятных времён мрачную долину Аин-эль-Гарамиэ, узкую расщелину между скалами, с многочисленными источниками с тёмной водой, испещрённую гробницами, принимали за Долину плача.

До слуха идущих с караваном из Капернаума доносилось пение – то паломники из Кесарии Филипповой уже раскинули лагерь. Слова псалмов сливались с шумом лагеря, и разобрать их было невозможно, но каждый из идущих с детства знал их наизусть.

Караван из Капернаума медленно продвигался вперёд. Узкая расщелина, казалось, желала расступиться, чтобы дать место всем паломникам, но – увы! – не в её силах это было сделать. Полосатые шатры лепились на выступах скал, у родников, бьющих из расселин. Уставшие люди пробирались среди шатров, огибая костры. Время от времени отдельные группы паломников вставали и, воздевая руки к тёмному небу, пели в едином порыве, и слова вырывались из мрачной долины и достигали неба. Тени плясали на скалах, умножая количество паломников, и казалось, что расположившимся здесь на ночлег нет числа.

После того, что случилось у колодца Иаковлева, Мария Магдалина, Иоанна, Саломея, Мария Клеопова и Сусанна, возможно, впервые нарушив обычай, шли не с женщинами и детьми, как то велось издревле, но вместе со всеми учениками в группе мужчин. Мария Магдалина еле шла. Пережитое волнение оказалось ей не под силу, и она в полузабытьи с трудом передвигала ноги, опираясь на руку Андрея.

До слуха Марии доносились возгласы поющих: «Господи! Избавь душу мою от уст лживых, от языка лукавого!», «Господь – хранитель твой!», «Господь сохранит тебя от всякого зла!».

Марии казалось, что все эти слова Господь относит прямо к ней. Да, Он сохранит её от всякого зла. В этом она уверена. Так же как в том, что она первая видела воскресшего Равви.

– О, Равви, Равви, – плакала Мария, спотыкаясь о камни, тихо охая и ещё крепче цепляясь за руку Андрея, – как я люблю Тебя!

До её слуха донеслись слова:

– «Просите мира Иерусалиму: да благоденствуют любящие тебя! Да будет мир в стенах твоих, благоденствие – в чертогах твоих!»

Мария Магдалина застонала так, что Андрей остановился и внимательно поглядел на неё.

– Уже скоро отдохнёшь, – проговорил он, вглядываясь в её лицо, освещённое светом костра, и отмечая её невидящий отчаянный взгляд.

Хор пел: «Просите мира Иерусалиму», а перед глазами Марии вставало лицо Равви, взгляд, устремлённый на город, шумно Его приветствующий. Она это видела так же ясно, как лицо Андрея, склонившегося к ней. Нет, гораздо яснее. Солнце слепило глаза, из сверкающего ореола выступало строго-печальное лицо. Слёзы лились по лицу и капали на рыжую гриву ослёнка… Равви плакал:

– «Прибудут на тебя дни, когда враги твои обложат тебя окопами, и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду, и разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне…»

Мария обречённо слушала поющих, точно зная – мира Иерусалиму не видать.

– Равви, – прошептала Мария, – выпуская руку Андрея, – Равви! Ты тогда это предсказал. И Ты знал, что Тебя ждёт через три дня! Как же Ты вытерпел всё это, Раввуни? Даже зная, что Ты воскреснешь, что я Тебя увижу после казни живым, я теперь не пережила бы Твоего распятия.

Марию теснили, она стояла, почти лишившись сознания, тихо плача и ещё чувствуя влажную морду ослёнка, тогда упёршегося в её живот.

Сквозь шум, царивший кругом, пробивалось журчание не то речи, не то ручья. Мария стояла, убаюканная этой тихой музыкой, смутно ощущая, как покой вливается в душу. Вдруг её слуха коснулось имя Иисуса. Кто-то неподалёку, у костра, рассказывал про Равви. Мария судорожно шевельнулась и, как сомнамбула, не думая, не видя ничего, пошла на голос.

Около костра сидело человек десять, и старый мужчина, с приплюснутым носом, с добрыми глазами и мягким полным лицом, рассказывал историю, завораживая своей интонацией и самим рассказом:

– И облачили Его в порфиру и посадили на судейское место, говоря: «Суди правильно, Царь Израильский!» И кто-то из них принёс терновый венец, возложил его на голову Иисуса, а кто-то, стоящий рядом, плевал Ему в глаза, другие били Его по щекам, иные тыкали в Него тростниковой палкой, а некоторые бичевали Его, приговаривая: «Вот какой почестью почтим мы Сына Божия». И гнали и бежали, толкая Его, и говорили: «Гоним Сына Божия!» Он же всё время молчал, будто не испытывал никакой боли.

– Да, да! – подхватил кто-то из темноты. – Говорят, что Он не страдал.

– А я слышал другое! У Него призрачное тело, и Он может проходить через закрытые двери.

– И когда подняли крест, они написали на нём: «Это Царь Израильский», – продолжал первый рассказчик, не обращая внимания на замечания. – Был полдень, но мрак окутал всю Иудею, и они стали беспокоиться и бояться, не село ли солнце, а Он ещё был жив.

– Да, да, – опять вмешался первый голос. – Ибо предписано, чтобы солнце не заходило над умерщвлёнными.

– Тогда кто-то сказал, – опять, будто не слыша, продолжал рассказчик: – «Напоите Его желчью с уксусом», и, смешав, напоили. Многие же ходили со светильниками и, полагая, что ночь наступила, отправились на покой. Тут Иисус закричал страшным голосом: «Сила Моя, Сила, Ты оставила Меня!» И в тот же час разорвалась завеса в Храме надвое. И тогда вытащили гвозди из рук и положили Его на землю, и земля сотряслась, и начался великий страх. Тогда солнце засветило, и стало ясно, что ещё час третий. Отдали тело равви Иосифу из Аримафеи, и тот обмыл Его и обернул пеленой, и отнёс в свою собственную гробницу, называемую садом Иосифа. А ученики же сидели, печалясь, и, сокрушённые духом, они прятались, потому что испугались и забыли про Учителя.

– Их разыскивали по всему Иерусалиму как злодеев, которые хотели сжечь Храм, – вмешался ещё один человек, до этого молча слушавший рассказ и задумчиво ковырявший палкой в костре, время от времени выхватывая её из огня и внимательно рассматривая. Его исхудавшее и обросшее густой чёрной бородой лицо казалось сердитым.

– Пилат дал центуриона – Петрония, а может, Лонгина, – продолжал невозмутимо рассказчик, – чтобы охранял гробницу. И за ними пошли старейшины и книжники и, прикатив большой камень, вместе с центурионом и воинами привалили к входу в гробницу. И, запечатав семью печатями, расположили палатку и стали стеречь. Сторожили же воины, по двое на каждую стражу. И в ту же ночь, когда начался субботний рассвет, пришла толпа из Иерусалима и его окрестностей, чтобы посмотреть гробницу опечатанную.

Здесь рассказчик замолчал, давая понять, что сейчас пойдёт речь о самом важном.

– И вот небо раскрылось, раздался громкий голос с небес. Два мужа сходят с неба, камень, прикрывающий вход, откатывается сам собой, и они входят в гробницу.

Рассказчик опять замолчал и молчал долго. Но так велик был интерес к рассказу, что все сидели, замерев, не смея шевельнуться, не смея подать голос. Он, казалось, и сам ожидал продолжения, задумчиво глядя на костер. И наконец проговорил, патетически повышая голос:

– Затем два мужа выходят оттуда, ведя с собой третьего, причём голова ведомого ими простиралась выше неба! – Он сделал короткую паузу и выкрикнул: – А за ними сам собой двигался крест!

– Ох! – раздался всеобщий вздох.