Лев с ножом в сердце

Он постоял посреди площади, привыкая. Глубоко вдыхал холодный воздух. Если в городе накрапывал мелкий дождь, то здесь, видимо, прошел ливень. Фонарь отражался в большой луже, и отражение его казалось опрокинутой луной. И облака здесь висели ниже, чем в городе. И пахло иначе – мокрой землей и молодыми листьями, а не асфальтом.

Павел свернул в знакомую кривоватую улочку. Маша права, строительство здесь шло полным ходом – терема перли из земли, как грибы. Двух-, даже трехэтажные, с башенками, колоннами, иллюминаторами вместо окон, они отгораживались от мира высокими бетонными заборами. Над входами горели светильники, ворота заперты наглухо. Улица заасфальтирована, даже фонари не разбиты поселковой шпаной, как бывало в его времена.

Родительский дом, казалось, стал меньше. Врос в землю, постарел, пока Павел отсутствовал. Он прятался в тупичке, где нет фонарей и тьма стоит кромешная. К счастью, ночь оказалась не абсолютно темной, несмотря на низкие облака.

Павел отворил калитку, пошел по выщербленной кирпичной дорожке. Ветка яблони мазнула его по лицу, оставив мокрый след, и он невольно рассмеялся. Дом возвышался перед ним темный, притаившийся, чутко прислушивающийся. Ему показалось, дом рассматривает его невидимыми глазами. «Это я, – сказал он. – Вернулся. Здравствуй!» В глазах защипало, что удивило его безмерно – Павел никогда не был сентиментальным.

Он поднялся по скрипучим ступенькам на крыльцо, достал ключ, на ощупь нашел замочную скважину. Ключ с трудом повернулся, издав громкий скрежет. Дверь тяжело подалась, из дома пахнуло холодом и сыростью. Он переступил порог, щелкнул кнопкой – рука сама нашла выключатель, по старой памяти. Свет брызнул жидкий, выморочный. Осветил какие-то коробки, всякий хлам, который немедленно наползает ниоткуда и заполняет брошенное людьми жилье.

Он споткнулся не то о грабли, не то о лопату; обрушил на пол, чертыхнулся. Грохот, подхваченный эхом, раскатился по спящему поселку.

В доме было сыро. Павел прошелся по комнатам – гостиная, спальня, еще одна, крохотная каморка, которую отдали ему, как старшему, чему Маша очень завидовала. Здесь, видимо, жил племянник – валялся забытый желтый медвежонок, да занавески были ярко-желтые, в зверушках. И еще одна, кабинет, как отец ее гордо называл. В ней когда-то жила Оля…

Павел с трудом приоткрыл перекошенную дверь. Об этой комнате, видимо, и говорил Юра. Той, где его вещи. Он стоял на пороге, удивленный, осматриваясь. Усмехнулся – у Юрика, оказывается, была здесь своя жизнь и свои тайны.

…Дрова он нашел на кухне. В доме имелся газ, но для тепла топили печку. Павлу удалось разжечь ее только через полчаса – отвык, потерял сноровку. Дрова отсырели, и кухня наполнилась вонючим сизым дымом. Он заметил плесень на полу у окна – из-за неплотно пригнанной рамы оттуда текло при непогоде.

Поленья наконец занялись. Дым скоро вытянуло сквозняком, вольготно гуляющим по дому – Павел отворил все окна и двери. Он сидел на корточках у открытой дверцы печки, чувствуя сухой жар огня. Трещало, сгорая, дерево, наполняя дом теплым духом.

Впервые за много лет у Павла стало удивительно спокойно на душе. Он смотрел бездумно на оранжевые пляшущие языки огня, подставляя лицо и руки теплу, и пламя отражалось в его глазах.

Павел притащил к печке одеяло, простыни, подушку и разложил на табуретах – пусть подсохнут. Из крана капала ржавая густая жижа. Он не поленился, сходил к колонке. Вскипятил воду. Покопался в снеди, собранной Машей, достал жестянку с чаем.

Он сидел, набросив на плечи плед, на веранде, в ветхом кресле. В нем когда-то любила сидеть мама. У ног стояла керамическая кружка крепкого чая, над ней вилось облачко пара. Он невольно улыбнулся, вспомнив Юру. И посочувствовал ему. Удивительное чувство, которому и названия-то сразу не подберешь, охватило его. Чувство дома, возвращения, свободы. От всего этого он отвык за восемь долгих лет. И блаженное чувство одиночества…

Он сидел на веранде, грея руки о кружку с чаем. Облака растворились постепенно, и небо прояснилось. На нем появилась первая неуверенная дрожащая звезда. Другая, третья… Павлу казалось, что дом превратился в корабль, неторопливо плывущий в далекие края. Мягко работают послушные механизмы, горят огни, бушует в топках пламя. А он – капитан. Корабль, где один лишь капитан, а команды нет. Корабль плывет, капитан пьет чай. Ночь вокруг. Ночь и одиночество. То, чего ему так не хватало. Одиночество, которое иногда – благо.

Уловив краем глаза движение справа, Павел резко повернул голову. На перилах веранды сидел громадный черный кот и, щурясь, смотрел в освещенное окно кухни. Зверь в свою очередь взглянул на Павла – несколько долгих секунд взгляды их, сцепившись, удерживали друг друга. Кот, видимо, поняв, что человек не представляет опасности, снова уставился в освещенное окно. Зрачки в желто-зеленых кошачьих глазах стояли вертикально.

Глаза Павла привыкли к темноте, и он стал различать деревья, кусты, скамейку под… яблоней, кажется. Скамейка была его ровесницей – он помнил ее столько же, сколько помнил себя. Отец сидел под яблоней, мама – на веранде. Розы еще были, вспомнил Павел, темно-красные, которые он рвал тайком, чтобы подарить девочке. И высокие синие цветы с каким-то странным названием – что-то связанное с… морем? Как же они назывались? Мама среза?ла несколько длинных стеблей, ставила в высокую зеленоватую вазу толстого стекла… Ваза была похожа на страусиную ногу. Как же они назывались? Дельфиниум! Ну да, дельфиниум. От слова «дельфин», наверное. Или от города Дельфы?

Всплывали какие-то картинки из детства. Отец в майке, мама в выгоревшем сарафане. Соседи. Долгие посиделки вечерами, чуть ли не до первых петухов. Жизнь простая, патриархальная, небогатая – как у всех. Жизнь на земле и при земле. Такую воспевают поэты, никогда не жившие в деревне, а те, кто родился здесь, изо всех сил стремятся удрать в город.

Иногда Павел думал: хорошо, что мама не дожила до… всего этого. Обвинений, суда, допросов; дурного, истеричного любопытства Посадовки она бы не вынесла. Отец умер от сердечного приступа год спустя. Весь год он обивал пороги, пытаясь помочь сыну. Надев ордена, ждал под кабинетами…

Много воды утекло. Павел отсидел положенное от звонка до звонка. И так пусть скажет спасибо, что не двадцать, а всего восемь… Повезло.

Он не жаловался на судьбу. То, что произошло с ним, он принял… безоговорочно. За все нужно платить. Рано или поздно. Он верил подспудно, невнятно, на уровне инстинкта, в конечную справедливость, воздаяние по делам…

Он подбросил в радостно гудящую печку дрова, заварил свежий чай. Достал кусочек мяса, предложил гостю, все еще сидевшему на перилах. Кот внимательно посмотрел ему в глаза, и только после этого перевел взгляд на угощение. Осторожно взял из рук, стал есть, тряся головой. Наступил лапой, чтобы не уронить. Умный зверь.

Кажется, Павел задремал. Треснувший сучок разбудил его. Он взглянул на часы. Три. Треск разбудил и черного кота. Он потягивался на перилах, выгнув спину, хвост торчал кверху, как древко знамени. Павел, рассеянно глядя на кота, прикидывал, не постелить ли себе на веранде. Холодно, зато воздух свежий. А дом пусть протопится за ночь…

Он взял с пола кружку с остывшим чаем. Поднес ко рту, и в этот самый миг вдруг громыхнул ружейный выстрел! Павел увидел вспышку в кустах рядом, выронил кружку и бросился на пол. По-пластунски преодолел пару метров освещенной веранды, перемахнул через перила. Кота как ветром сдуло. Павел упал в мокрые заросли каких-то кустов и прошлогодних стеблей, зарылся поглубже, ощущая лопатками направленное на него дуло. Замер. Но выстрелов больше не последовало. Не открылись окна, не захлопали двери, не раздались испуганные голоса – Посадовка за свою историю и не такое видела. Здесь свято блюли основной закон выживания: если на улице стреляют, не стоит подходить к окнам.

Тишина вокруг была вязкой – ни звука шагов, ни шелеста потревоженной ветки…

* * *

– Лиза, Элизабет, Бетси и Бесс, – сказал он в трубку и замолчал. Я слышала его прерывистое дыхание – волнуется?

– Добрый вечер, – ответила я. – Это Лиза, остальные уже ушли.

Он рассмеялся.

– А вы все не уходите и ждете моего звонка?

– Много работы, – ответила я. – А… вообще-то, жду!

– Я знаю, – он снова рассмеялся. – Я тоже жду, когда смогу позвонить. Думаю о вас все время… У вас несовременное имя, Лиза. И вы необыкновенная.

– Откуда вы знаете?

– Я чувствую. У вас приятный голос, Лиза. Я готов слушать вас… все время.

У него тоже приятный голос. И хотя говорит он банальности, я готова слушать его постоянно. Мы болтаем о всякой ерунде. Его зовут Игорь. Игорь… и все! Он художник. Живет один. Сначала я в это верила, а теперь… не очень. Что-то здесь не то, подсказывает мне мой не шибко богатый опыт общения с противоположным полом. Если он одинок, то почему не приглашает меня в свою мастерскую посмотреть картины? Предлог просто валяется под ногами – нагнись и подними. Кто откажется взглянуть на картины? А он не зовет. Не хочет? Зачем тогда звонит? Раз или два в неделю, в разные дни, но всегда в одно и то же время… В половине девятого. Я рада его звонкам, хотя и недоумеваю.

Может, он уродлив? Калека? Или слишком робок? Ни за что не поверю, художники не бывают робкими. Они бывают странными, не от мира сего, чудаками, но робости в них нет – видимо, из-за богатого воображения.

Он позвонил впервые около двух месяцев назад, в марте. Днем. Случайно, ошибся номером. Так он сказал. Спросил, какой номер у меня. Извинился и повесил трубку. И на другой день позвонил снова и сказал… «Странная вещь получается, – сказал он, – набираю совсем другой номер, а попадаю к вам. Как вас зовут?»

У него был неуверенный голос, казалось, он не ожидал, что я отвечу. Я ответила. Он рассмеялся довольно. И сказал, что его зовут Игорь.

За два месяца можно много узнать о человеке и еще больше придумать – внешность, например. Он невысок ростом, представляла я себе, с приятными манерами, мягким голосом… Про голос я, кажется, уже говорила. Может долго молчать. Рассеян. Созерцателен. Смотрит испытующе, нагнув голову к плечу, лбом вперед, словно бодая собеседника. Хочет запомнить, а потом нарисовать.

Он сказал, что пишет маслом, но больше любит акварель. За прозрачность и чистоту. Когда-нибудь он покажет мне свои работы. Когда-нибудь… Когда?

В нем меня удивляет какая-то… как бы это объяснить… «Как это будет сказать по-русски», – говаривал персонаж какого-то произведения… Нерешительность, что ли. И несовременность. Мы по-прежнему на «вы», ему не приходит в голову перейти на «ты». Все молодые люди, которых я знаю, переходят на «ты» если не в первую минуту знакомства, то уж во вторую наверняка. Может, он немолод?

Он спросил меня, это домашний телефон или рабочий? Любой на его месте, узнав, что рабочий, тут же попросил бы домашний. Он не спросил о телефоне, а спросил, чем я занимаюсь. Услышав, что я пишу письма, обрадовался.

– Ваша работа отвечать на письма? – переспросил он. – И что же вы им… говорите?

– Утешаю в основном, – пояснила я.

– Да, вокруг так много несчастных людей, – сказал он. – А… они вам верят?

– Верят. Когда человеку плохо, он рад любому, кто готов его выслушать. А я всегда… на посту.

– А кто вам пишет? – спросил он.

– Девушки в основном.

– Они пишут о любви? – уточнил он. И вопрос его был не праздным – чувствовалось, что тема его затронула.

– О чем еще могут писать девушки?

Он засмеялся.