Озирис

– Как говорит моя мать: «Гнат не виноват, и Арина неповинна. Виновата хата, что впустила ночью Гната!»…

Минц опять прижался лбом к бронзовым обоям и заскрипел зубами. Сначала пунцовыми стали его уши, затем краска перешла на лоб и щёки, на подбородок. Из ванной послышались сдавленные рыдания, и Саша побежал туда. На бортике сидела Клавдия и заливалась слезами. Увидев это, Минц позабыл о собственных страданиях, и принялся утешать подругу. Холодная вода текла по заплаканному, но всё равно прекрасному лицу Ундины, мешаясь с тушью, тенями и помадой.

– Саш, стыдно-то как! – Она не смогла договорить.

Минц уселся рядом и прижал Клаву к себе, не преминув приласкать её грудь. Сам он отворачивался от девушки, чтобы скрыть собственный жгучий стыд. Действительно, не мешало бы потерпеть до вечера, но любовное томление оказалось непобедимым. Клава отнесла на кухню грязную посуду и как раз возвращалась в столовую, когда Саша напал на неё из-за вешалки.

– Я домой пойду, сейчас же! – лепетала длинноволосая красавица. – Что же мы наделали, при начальстве-то? Зачем трусы стянул? Мне теперь… теперь… хоть в петлю! – Клава икала и скулила.

Тем временем шум в комнате немного стих. Отец Андрея Герман Рудольфович привёз из Москвы несколько кассет со своими фильмами. Сейчас одну из них и поставили в «видак», устав дожидаться виновника торжества.

Грачёв пожалел, что не отправился вместе с Озирским и Петренко. Женские слёзы его всегда только злили, особенно если баба была пьяной. Лилия знала об этом и старалась при муже не распускаться. К тому же, Всеволод не верил, что такой потаскухе может быть стыдно, застань её за этим делом хоть сам генерал.

Уверенный, что Минц с Масленниковой, едва он уйдёт к гостям, тут же запрутся и лягут прямо в ванну доканчивать начатое, Грачёв оставил их. Он решил пока побыть на кухне, но и там, как оказалось, тоже ворковала парочка. Всеволод остановился и прислушался, пытаясь сообразить, чего ждать от этих гостей.

Рита Апостолова мыла посуду. Юрка Даль, племянник Минца, перекинув через плечо полотенце, вытирал тарелки и бокалы своими неловкими с виду руками. Даль, как и Петренко, был левшой, и оттого казался неумехой. Но, тем не менее, он сумел найти подход к сироте, и Рита уже смеялась. Горы грязных и чистых тарелок высились на столе, как Пизанские башни. Под сильной струёй воды позвякивали вилки и ножи.

– Да не может быть, что ты в меня сразу влюбился! Чушь всё это. Мужики женщин вообще не любят. Им только переспать надо, чтобы хвастаться потом. Они в такое играют, понимаешь? У кого больше фишек наберётся…

– Может, кто-то играет, но не я, – серьёзно заявил Даль. – Мне бы на Нельку, подружку, сил наскрести, и то ладно. Она пилит всё время за фригидность…

– За что? – не поняла наивная девочка.

– За холодность, – объяснил Юрка.

– Значит, у тебя любовница есть? Тогда зачем ты мне тут очки втираешь? Успокаиваешь, что ли? Меня все успокаивают, но только от этого ещё больше реветь хочется.

– Ритка, ты только одно знай… Я, конечно, ненадолго на Нельке женюсь, чтобы её семья успокоилась. Но жить с ней, думаю, не смогу. Она моей половинкой никогда не станет.

– А я? – удивилась Рита.

– Ты уже стала. Мы оба – Близнецы, нашедшие друг друга. Так что жди меня, а тем временем тебе исполнится восемнадцать. Я хоть с виду и шебутной, но слово держать умею.

Юрка свёл глаза на переносице, как Жан-Поль Бельмондо в фильме «Чудовище».

– Ты женишься, держа в уме развод? – Рита мыла одну тарелку уже десять минут. – А если дети у вас родятся?

– Детей к себе заберём. Из Нельки нормальной матери не получится. Будет ещё хуже, чем моя Сонька.

– Какая Сонька? – Рита наконец-то взяла другую тарелку, а первую передала Юрию.

– Я свою мать так называю – по имени.

– Как у тебя всё просто! – вздохнула Рита. Ей хотелось одновременно и смеяться, и плакать. – А про маму плохо не говори. Знаешь, как страшно её потерять? Я теперь каждую свою грубость так отчётливо вспоминаю и каюсь…

– Мать матери рознь, – заявил Юрий и нахмурился. – У тебя – одни чувства. А у меня, может, совсем другие. Да и к чему усложнять? Это вон у дяди Саши всё больно закручено. Ищет прекрасную даму методом пробы на вырез.

Грачёв понял, что негоже подслушивать чужие разговоры, пусть даже самые невинные, и решил вернуться в переднюю. Интересно, можно ли искусственно вызвать инфаркт, если у человека здоровое сердце? Пока таких случаев в его практике не бывало, но это ещё не аргумент.

Из комнаты доносилась тягучая, вязкая мелодия. Она текла в прихожую широким ручьём, и вызывала в душе неясное волнение. Заглянув в дверь, Грачёв увидел, что восточная музыка сопровождает эротическую сцену. Гости смотрели, разинув рты, и только одна Лёлька скучала. Немного подумав, она убежала на кухню, задержалась в углу, у шкафа. Теперь девочка бодро топала впереди Грачёва, что-то сжимая в кулачке.

– А чего у меня есть! – похвасталась Лёлька, но пальчики не разжала.

Грачёв улыбнулся:

– И что у тебя есть? Покажи-ка!

– Во-о!

Лёлька, мотая розовым капроновым бантом, вбежала в полумрак комнаты. Андрея всё не было – видимо, увлёкся разговорами с Петренко и забыл о гостях. Грачёв уже собрался идти их искать.

Вдруг Лёлька, бросив что-то на пиршественный стол, басом приказала:

– Бежи!

Огромный тараканище, шевеля усами, устремился по белоснежной скатерти прямо на Лилю Грачёву. Та завизжала и вспрыгнула на стул. Клавдия соскочила с колен Минца и забралась на плюшевый диван. Алла Турчина отпрянула в угол, махая руками. Прочие дамы истошно заорали, и никто из них не решался прихлопнуть насекомое.

Мужики громоподобно заржали, и Герман выключил «видак». Стриптизёрша из его фильма уже разделась окончательно, и теперь плавно двигалась прямо на зрителей. Голова её пропала за кадром, зато интересные для мужчин места приближались, увеличивались и кипятили кровь.

– Ты что, зараза такая, отца родного срамишь?

Стремительно вошедший Андрея схватил Лёльку под мышку. Она задрыгала ножками, а кулачками принялась колошматить папаню пониже спины.

– Все наши пороки на всей Божий вытащила… Всеволод, я тебе потом расскажу – интересное дельце наклёвывается.

Тем временем Грачёв раздавил таракана и сказал:

– Между прочим, это не самец, а самка. Что-то вроде пчелиной матки. Так что спасибо Лёльке, а то вывела бы ещё немеряно потомства…

– Не надо за столом-то! – взмолилась Надя Маяцкая, постепенно приходя в себя и выбираясь из-за аквариума с золотыми рыбками.

– Чего залаза? Плоси площения! – потребовала Лёлька, ныряя под стол.

– Андрей, ты невежливо поступаешь!

Герман Рудольфович вынул из «видака» кассету, сунул её в футляр и отбросил подальше, за пальму в кадке.

– Ты оставляешь гостей одних и уходишь гулять по Фонтанке. А мне остаётся только демонстрировать им свои коммерческие поделки. Теперь про меня невесть что подумают. Я бы с удовольствием ставил серьёзное кино, психологическое, поучительное… Нет, господа, народу это не нужно!

Герман застегнул чёрный пиджак с муаровыми лацканами. Несмотря на возраст, он выглядел молодо и был ещё очень красив. Сейчас Герман налил себе рюмку водки, выпил и достал капитанскую трубку.

– Интеллект зрителей целенаправленно убивается. Я должен либо сдохнуть с голоду, либо лепить вот это! Выходит, я окончил Школу-студию МХАТ для того, чтобы снимать голые задницы. Таков итог всей моей жизни…

Дёрнув щекой, Озирский взял с дивана гитару, перевязанную бантом цветов имперского флага, тронул струны. Ему хотелось отмыть комнату от чего-то противного и липкого, которое словно вытекло из «видака», из отцовской кассеты.

– Тушите люстру, зажигайте свечи! – скомандовал Андрей, исподлобья глядя на собравшихся.

Чёлка его рассыпалась на пряди, а прозрачные зелёные глаза налились слезами. Все кинулись за подсвечниками, которых в квартире было много. Озирский коллекционировал их, как и оружие.