Озирис

Озирский не ответил на вопрос и нырнул в темноту. Вернулся он очень быстро.

– Не думай, я для тебя «Наполеон» припас. На, держи. Я пойду, проверю, кто там в кладовке возится…

Он на цыпочках подкрался к двери, ведущей в «тёщину комнату» и увидел отца. Герман стоял среди всякой рухляди и дрожащей рукой гладил шелковистое тельце летучей мыши, морщась и утирая слёзы. Пустая бутылка из-под «Сибирской» стояла рядом с ним, на ступеньке стремянки.

* * *

То, что небо синее, Андрей заметил лишь выйдя из машины на Литейном. С раннего утра в понедельник он уехал в валютный магазин на Московском проспекте, где при передаче денег должны были брать группу рэкетиров. Операция проводилась силами Московского РУВД при участии сотрудников РУБОПа. Дело оказалось хоть и опасным, но стандартным, скучным. Озирский радовался, что всё быстро закончилось, и бандиты больше не станут терроризировать фирмачей.

Всё прошло по плану. Помеченные деньги оказались в руках вымогателей, и ровно в семь часов утра на их запястьях защёлкнулись наручники. Андрей, позёвывая, смотрел на часы и прикидывал, сумеет ли он позавтракать в какой-нибудь забегаловке перед тем, как возвращаться на Литейный. Петренко ждал его ровно в девять, чтобы поподробнее поговорить о случае с Санторио.

Конечно, на Озирском висит ещё два срочных дела. Но это – семечки, максимум на несколько дней каждое. На такой стадии их можно поручать даже стажёру, и тот справится – если не совсем дурной. А вот загадка смерти двух иностранцев, причиной которой могло стать изощрённое убийство – проблема как раз для Блада. Он за месяц успел отдохнуть от «дела Зарубина» и снова рвался в бой.

Расстегнув кожаную куртку и откинувшись на подголовник сидения, Андрей ехал в РАФе вместе с сотрудником уголовного розыска. Он курил «НВ», пуская дым в потолочный люк, и лениво думал о том, как неожиданно возвращается прошлое. Одним из задержанных рэкетиров, кстати, их главарём оказался его тёзка Андрей Селиверстов.

Это был кузен Аллы, круглой отличницы и первой красавицы их класса. Её, как свою соперницу, люто ненавидела Власта Сорец. Сам Андрей буквально разрывался между ними – он любил и ту, и другую. Веронику Марьясову он ещё в упор не видел и даже не представлял, что когда-то сойдётся с ней.

В те времена внук генерала Озирского вёл себя так, что от него стонала вся округа. По утрам и вечерам Марии Георгиевне жаловались родители пострадавших чад с Литейного, Маяковки и Лиговки. Многие в качестве доказательства приводили избитую детвору. Потом у Озирских появилась немецкая овчарка Рина, и к побитым прибавились укушенные. О рогатках, ножах, индейских луках и кастетах с нунчаками не приходилось и говорить.

На счету юного разбойника был инфаркт со смертельным исходом. Тогда Андрей, в белой простыне, нарисовав на своём лбу огромный светящийся глаз, через окно влез на кухню чужой квартиры – через открытое окно. Кухня располагалась на пятом этаже, и поэтому жильцы ничего не боялись. Глаз был нарисован фосфором, который Андрей соскоблил со стрелок часов. И в двенадцатом часу ночи, когда уже сильно стемнело, перебрался с пожарной лестницы прямо на подоконник.

Это была месть очень вредной старухе, которая постоянно жаловалась родителям на их детей. С ней нужно было громко и почтительно здороваться издалека, чтобы не нарваться на неприятности. Кого-то предки только ругали, а вот Димку Сочагина после каждой такой жалобы отец бил смертным боем. Старуха об этом прекрасно знала и провоцировала новые экзекуции. Жильцы их дома не хотели, чтобы старая сплетница перемывала им кости, и потому вымещали раздражение на своих детях.

Летом семидесятого года тринадцатилетний Андрей избавил Димку от заклятого врага. Увидев на кухне привидение, да ещё с горящим во лбу глазом, старуха рухнула на пол и больше уже не встала. Она даже не смогла крикнуть, хотя слыла очень голосистой – ужас сдавил ей горло. Конечно, мальчишка не хотел её убивать – рассчитывал только на обморок и длительное пребывание в больнице. Но, когда всё случилось, особо не опечалился. Правда, никому об этом и не рассказал – даже Димке…

Но мать Аллы Селиверстовой считала неприличным надоедать Марии Озирской доносами на её сына. Она только остановила мать Андрея на улице, когда Алла наотрез отказалась ходить в школу. Озирский действительно выражал свои симпатии весьма своеобразно – встречал девочку у дверей квартиры, не пускал домой, заставлял кукарекать, петь и плясать, а также громко ругаться матом.

И сейчас, когда «рафик» бежал от конца к началу Литейного, Озирский приоткрыл глаза. Он увидел заворот на улицу Жуковского, вход в кондитерский магазин. В тот злополучный день Алла долго выглядывала из булочной, ловя удобный момент, чтобы проскочить в подворотню. Наконец, решившись, она набрала в грудь побольше воздуха и опрометью кинулась домой.

Она вбежала во двор колодцем и замерла в ужасе. На железной, заляпанной краской бочке, болтая ногами в разбитых кедах, сидел её мучитель. Он широко улыбался и, как всегда, преграждал ей дорогу. Алла, рыдая, выскочила обратно на улицу. Её толстая светлая коса металась по клетчатому пальтишку. Подковки туфлей, казалось, высекали искры из асфальта. Ника Марьясова, которая возвращалась из магазина с кочном капусты и бутылкой водки в потёртой кошёлке, бросилась следом за Аллой.

– Дурочка, он же влюбился в тебя! – Вероника уже знала, из-за чего в их дворе кипят страсти.

Озирский, который в этот момент как раз выбежал из подворотни, дал её увесистый щелбан. Аллу проводила домой дворничиха, но это не помогло. Той же ночью девочка повесилась, оставив записку на тетрадном листке. «Я не могу больше жить. За что Озирский мучает меня?»

Аллу откачали, она лежала в больнице, а Мария Георгиевна стыдилась смотреть в глаза её матери. В красном уголке жилконторы этот вопрос обсуждался при огромном стечении народа. Взрослые кипели от негодования. А вот у детей было другое мнение. Димка Сочагин, Власта Сорец, Ника Марьясова и прочие малолетки заявили, что Алка ничего не поняла. Андрей влюблён в неё по уши. Все поля его тетрадок и обложка дневника зарисованы портретами Селиверстовой; он даже украл её фотографию со школьной Дочки почёта. Бюст её из гипса вылепил, вот как! А Алка, неженка, ради самого Озирского прокукарекать не может…

– Меня бы он нарисовал хоть разочек!

Ника всхлипнула и, взметнув в воздухе свой вьющийся золотистый хвост, убежала из красного уголка, чуть не растянувшись у порога.

Власта, накручивая на палец кончик глянцево-чёрной косы, видимо, мечтала о том же самом.

– Вешать таких подонков надо! – закричала добрая половина родителей. – Мать – приличная женщина, дедушка – генерал-лейтенант! На «Волге» его, мерзавца, возят, подарками заваливают. Джинсы у него американские, куртка кожаная. С жиру взбесился, голубая кровь. Острых ощущений ему не хватает!

– И зачем он на свете живёт? Вот вырастет такой сорняк, и не выдерешь его, и не спалишь…

– Колония по нему давно плачет! И посадили бы простого-то парня за сотую долю этих безобразий. Но, раз дед в Комитете, всё ему можно. Скоро нас всех перережет, причём безнаказанно! И не смотри так, Машенька! Бандита ты растишь, убийцу, рецидивиста будущего. Помяни моё слово, сама из-за него пострадаешь!..

Директриса их школы с трудом успокоила встрёпанных мам и бабушек. Потом подозвала абсолютно спокойного Андрея к застеленному кумачом столу. Тот вышел на всеобщее обозрение вихляющейся походкой и заправил за ворот куртки обгрызенные концы пионерского галстука.

– Ты хоть немного раскаиваешься в своём поступке? – строго спросила директриса.

Все замерли в ожидании. Мария глубоко дышала, сдерживаясь из последних сил.

– И ни фига не раскаиваюсь! Повесилась – значит, дура. И плохая дочь – о матери бы хоть подумала. Мальчишки всегда девчонок задирают, и никто из-за этого не вешается.

Далее разразилась такая буря, что, казалось, рухнет потолок. Озирской советовали убраться из дома подобру-поздорову. Уверяли, что её сынок-негодяй ворует газеты из ящиков; потом перешли на бельё с верёвок и кошельки из карманов. Власта тоже заплакала, стараясь перекричать взрослых.

– Этого не было! Андрей не вор! Только один раз Алкину карточку стибрил… Но вещи и деньги – никогда! Мама, ну скажи! Скажи что-нибудь! – теребила она за руку худощавую брюнетку в тёмном платье – Бэлу Сорец.

– И уже с тремя девками гуляет, – продолжали выступать соседи. – Смотри, Маша, как бы бабушкой тебя не сделал во цвете лет. Ника, Илюшкина дочка, иссохлась по нему. Эта пигалица чернявая – тоже влюбилась. Да ещё он и Аллочку приметил. Тринадцать лет всего, а туда же…

– Нет, это ужасно, ужасно! – кипятились матери, вертя головами. – С таким трудом добиваешься послушания! Ведь главное, чтобы ребёнок был послушный, а такие вот хулиганы сбивают его с пути истинного. Это же змей-искуситель, а не мальчишка! Мой пообщался один раз с Озирским, и уже просится в кино на взрослый фильм и знает, откуда дети берутся…

– Разрешите мне сказать!

Бэла от волнения говорила с сильным акцентом. Она даже не стала дожидаться, пока стихнет шум.

– Вот вы считаете – послушный должен быть. А я думаю – это очень плохо, когда мальчик не подерётся, не поозорует, а под юбкой у женщины сидит… Погодите, не мешайте – вы уже всё сказали.

Бэла побелевшими пальцами впилась в спинку стоящего впереди стула. Власта с восторгом смотрела на мать и сжимала её локоть.

– Послушный мужчина – это плохо. Вырастет большой, а как работать будет, как воевать будет, скажите мне, пожалуйста! Мария, ты не переживай – твой сын молодец. Из него потом толк выйдет.

– Ничего себе, молодец! – ахнула мать Аллы. – Бэла Хусейновна, у вас в горах могут быть другие правила поведения, но здесь… Принесёт ваша Власта от него в подоле, небось, тогда заплачете! Тогда вы ему не простите…

– А это уж, Галина, моя дочь виновата будет, а не Андрей, – возразила Бэла. – Дай доскажу, а ты потом… Мужчина – он везде мужчина – и в горах, и в Ленинграде. Так уж устроены мальчики, что без риска да шалостей не могут. Помяните моё слово – дельный мужик вырастет из Андрея, храбрый и честный. Воровать он не ворует, ни копейки, ни гвоздя. Фотография – не в счёт, влюблённые так часто делают. А девчонок многие обижают. Те должны уметь сдачи дать. Пускай дети между собой отношения выясняют, дерутся, но родители в это влезать не должны. Нельзя их пороть, ясно? Мы своих детей в строгости держим, но никогда не бьём, раз они ответить не могут. Из таких, поротых, трусы вырастают или, наоборот, звери, убийцы. Мария, я вот что тебе скажу. У меня три дочери, но сына я бы хотела такого, как твой. Надо же, до чего парень молодец! Столько людей на него кричит, а он не боится!..

Подъезжая к «Большому Дому», Андрей решил из подаренного миллиона тысяч двести пятьдесят отвезти Бэле. После гибели Власты она заболела; её муж давно умер. Роза и Дина сидеди без работы, на иждивении старшей сестры. Теперь они тоже очень нуждались. А ведь к тридцатому апреля будущего года должен быть готов памятник.

Делом чести капитана Озирского будет позаботиться о том, чтобы монумент получился красивым, а его установка не причинила хлопот осиротевшей семье. Теперь мать Власты уже знала всю правду о её гибели, но ни разу не упрекнула Озирского, хотя могла бы. Бэла повторила те же слова, что сказала сразу после трагедии: «Погибнуть в бою – это честь, Андрей…»

А тогда, после собрания, ребята пригрозили на следующее утро не явиться в школу, если с Озирским что-нибудь сделают. Галина Селиверстова решила срочно менять квартиру. Поразительное единодушие одноклассников, защищающих проклятого бандита, произвело на неё едва ли не большее впечатление, чем неудавшийся суицид дочери. Две свои громадные комнаты на улице Маяковского семья отдала за двухкомнатную квартирку на Гражданке и перебазировалась туда. Новый адрес Аллы некоторое время удавалось скрывать.

Впрочем, слухами мир полнится, и Андрею удалось узнать этот адрес от Ники Марьясовой. Накануне нового, семьдесят второго года, он приехал на проспект Науки. Там он встретил Аллу в обществе рослого парня, лет на пять старше их обоих. Парень был в куртке и лыжной шапке, как и сама Алла. Похоже, они катались в Пискарёвском парке и теперь возвращались домой.

Конечно, для восемнадцатилетнего верзилы не составило труда избить своего младшего тёзку. Он пустил в дело и кулаки, и ноги, и лыжи, и палки. Алла, похоже, много что ему рассказала, а теперь упивалась созерцанием заслуженной кары. Примерно таким же Андрей Селиверстов оставался и поныне, когда наводил дуло «Стечкина» на онемевших от ужаса продавщиц.

Пострадавший подросток имел полное право обратиться в травмпункт, зафиксировать телесные повреждения. После этого Мария подала бы на совершеннолетнего кузена Аллы в суд, а дед-генерал проследил, чтобы дело не замяли. Ничего этого Андрей Озирский предпринимать не стал, даже никому не рассказал о случившемся.

Он долго носил водолазку, чтобы мать не заметила синяки. А обидчику пообещал найти его лет через пять, чтобы окончательно выяснить отношения. Правда, получилось попозже – спустя двадцать один год. Тёзки снова встретились лицом к лицу. Тогда же, вскоре после той вендетты, Андрей сошёлся с Никой Марьясовой и заставил себя забыть дорогу на Гражданку.

– А мне кореша не верят, что я самого Блада побил! – Селиверстов, которому было без одного месяца сорок, широко улыбнулся. – Я оценил твоё благородство и зауважал тебя.

– Не хочешь ли сейчас тряхнуть стариной? Наручники, естественно, я с тебя сниму. – Андрей присел рядом с задержанным на стул.

Тот отрицательно качнул коротко стриженой головой. Чёрная спортивная куртка переливалась на его широких плечах под лампой дневного света.