Адольф Гитлер (Том 2)

Они побаивались того, что масса людей без мировоззрения затопит партию, подорвёт её революционную волю, а потом при первых же неудачах моментально разбежится, как это случилось с памятным «инфляционным притоком» в НСДАП в 1923 г. В одном из меморандумов, появившемся спустя пять дней после выборов, говорилось: «Мы не имеем права тащить на себе трупы отжившей своё буржуазии»[185 - Согласно упоминавшейся служебной записке А. Шнайдхубера от 19. 09. 1930, Doc. Ctr. 43/11. Относительно упомянутого письма Грегора Штрассера см.: Tyrell A. Op. cit. S. 340.]. Но сверх ожидания партии не составило особого труда свалить все новое пополнение, как писал Грегор Штрассер, «в большой котёл национал-социалистической идеи» и переплавить его в нём; и пока соперники движения всё ещё были заняты поисками успокоительных формул, оно стремительно продвигалось вперёд. Верный своей психологической максиме, что наилучший момент для атаки наступает сразу же за победой, Гитлер, не мешкая, развернул после 14 сентября такую серию мероприятий, которая принесла партии новые успехи. На выборах в городской парламент Бремена 30 ноября ей удалось собрать почти вдвое больше голосов, чем на выборах в рейхстаг и завоевать свыше 25 процентов мандатов, тогда как все другие партии понесли потери. Сходные результаты были достигнуты в Данциге, Бадене и Мекленбурге. В опьянении этими победами Гитлеру иногда казалось, что режим теперь можно без всякой помощи со стороны «завыбирать до смерти».

13 октября в обстановке сумятицы и треволнений собрался рейхстаг. В знак протеста против все ещё действовавшего в Пруссии запрета на нацистскую форму депутаты от НСДАП, переодевшись в здании парламента, с криками и явно угрожающими жестами явились в зал заседаний в коричневых рубашках. В своей пламенной речи Грегор Штрассер объявил борьбу «системе бесстыдства, коррупции и преступности»: его партия, говорил он, не испугается и такого крайнего средства как гражданская война, и рейхстаг не сумеет этой партии помешать; все решает народ, а народ – на её стороне. Между тем на улицах провоцировались драки с коммунистами, а Геббельс впервые организовал погром еврейских магазинов и насилие по отношению к прохожим с еврейской внешностью. На вопрос об этом Гитлер ответил, что эксцессы – дело хулиганов, магазинных воришек и коммунистических провокаторов. Газета «Фелькишер беобахтер» добавила, что в «третьем рейхе» витрины еврейских магазинов будут защищены надёжнее, чем теперь, при марксистской полиции. Одновременно забастовали более 100 тыс. металлистов, причём их поддерживали и коммунисты, и национал-социалисты. Все это создавало картину всеобщего развала строя.

Гитлер сам, казалось, и теперь ни на миг не колебался в вопросах своей тактики: вдобавок к незабытым урокам 1923 г. он понял, что даже разлагающийся, распадающийся строй неизмеримо сильнее любой уличной атаки. Романтическим «р-р-революционерам» своей партии, не мыслившим себе революции без порохового дыма и сразу же после 14 сентября опять заговорившим о марше на Берлин, о революции и рукопашных схватках, он снова и снова противопоставлял свою концепцию легальности, хотя и не скрывал её чисто тактических мотивов. Так, в Мюнхене он заявил: «В принципе мы – не парламентская партия, ибо это противоречило бы всем нашим взглядам; мы были вынуждены стать парламентской партией, и принудила нас к этому конституция… Победа, которую мы только что одержали, есть не что иное, как обретение нового оружия для нашей борьбы». Цинично, но, в сущности, в полном соответствии с этим Геринг говорил: «Мы боремся против этого государства и нынешней системы, т. е. хотим их уничтожить без остатка – но легальным путём. Пока не было закона о защите республики, мы говорили, что ненавидим это государство. С тех пор, как закон этот существует, мы говорим, что любим это государство. Однако же каждый знает, что мы имеем в виду».[186 - Цит. по: Bullock A. Op. cit. S. 159, а также: Frankfurter Zeitung, 26.09.1930. См. в этой связи кроме того: Hitler A. Mein Kampf, S. 379: «Движение является… антипарламентским, и даже его участие в парламентском институте может иметь смысл лишь тогда, когда оно направлено на его развал, на ликвидацию того учреждения, в котором мы должны видеть одно из тяжелейших проявлений деградации человечества».]

Строгий курс Гитлера на легальность не в последнюю очередь объяснялся тем, что он опасался рейхсвера; из-за него он, как признавался впоследствии, вынужден был отказаться от мысли о государственном перевороте[187 - Hitlers Tischgespraeche, S. 364.]. Дело в том, что власть и влияние рейхсвера росли по мере того, как все более распадалось общественное устройство. Путч и запрет контактов с только что сформированными СА значительно ухудшили их взаимоотношения. Поэтому Гитлер ещё в марте 1929 г. сделал армии некое осторожное предложение. В одной из своих целенаправленных речей он отверг лозунг о «солдате вне политики», сформулированный в своё время генералом фон Сектом, и предсказывал офицерам, что после победы левых их ожидает будущее «палачей и политкомиссаров». Тем великолепнее казались на этом фоне его собственные планы, имеющие целью величие нации и честь её оружия[188 - Цит. по: Schueddekopf О. Е. Неёr und Reprblik, S. 281 ff.]. Речь эта благодаря её точной психологической направленности, естественно, оказала влияние на офицеров, особенно молодых. Спустя несколько дней после сентябрьских выборов в имперском суде Лейпцига начался суд над тремя офицерами гарнизона г. Ульма, которые вопреки указу военного министерства установили перед тем связь с НСДАП и агитировали за неё в рядах рейхсвера. По предложению своего адвоката Ханса Франка Гитлер был вызван в качестве свидетеля. Суд, ставший сенсацией, дал ему возможность продолжить уже публично свои попытки сближения с рейхсвером и одновременно эффектно изложить свои политические цели. 25-го сентября, на третий день судебного процесса, он вошёл в зал заседаний суда как человек, уверенный в успехе, как руководитель партии, только что одержавшей победу.

Во время допроса Гитлер заявил, что его убеждения объясняются тремя причинами. Это, во-первых, отовсюду угрожающая опасность подрыва чистоты национального начала, опасность интернационализма; это, во-вторых, обесценивание личности и подъем демократического сознания; это, в-третьих, угроза отравления немецкого народа ядом пацифизма. Он ещё в 1918 году начал борьбу за то, чтобы противопоставить этим тревожным тенденциям партию фанатичного немецкого национального духа, абсолютного подчинения авторитету вождя и несгибаемой воли к борьбе; но никоим образом не выступает против вооружённых сил. Кто разлагает армию, тот враг народа, а что касается СА, то они задуманы вовсе не для того, чтобы нападать на государство или конкурировать с рейхсвером.

Будучи затем опрошен относительно легальности его борьбы, Гитлер самоуверенно ответил, что СА не нуждаются в применении силы: «Ещё пара-тройка выборов, и национал-социалистическое движение завоюет в парламенте большинство; тогда мы совершим национальную революцию». На вопрос, что он имеет в виду, Гитлер заявил:

«Понятие „национальная революция“ всегда считают чисто внутриполитическим. Но для национал-социалистов это только оживление порабощённого немецкого национального духа. Германия закабалена мирным договором. Все немецкое законодательство в настоящий момент – не более, чем попытка укоренить мирные договоры в сознании немецкого народа. Для национал-социалистов же эти договоры – не закон, а нечто навязанное нам извне. Мы не признаем своей вины в развязывании войны и выступаем против того, чтобы отягощать этим ещё и будущие поколения, которые уж совсем ни в чём не повинны. Мы будем выступать против этих договоров, как дипломатическим путём, так и полностью игнорируя их. Если мы будем отвергать их любыми средствами, то это и будет путь революции».

В этом возражении, повернувшем понятие «революции» против внешнего мира, умышленно ничего не было сказано о планах внутри страны. На вопрос председателя, будет ли революция, направленная против внешнего мира, применять и нелегальные методы, Гитлер, не колеблясь, подтвердил: «Все средства, в том числе и те, которые с точки зрения других стран считаются нелегальными». Будучи спрошен о многочисленных угрозах в адрес так называемых внутренних предателей, Гитлер сказал:

«Я здесь поклялся перед лицом всесильного Господа. И я говорю вам: если я приду к власти легально, то создам в законном правительстве государственные суды, которые по закону осудят людей, ответственных за несчастья нашего народа. Тогда, возможно, вполне легально покатятся некоторые головы».[189 - Высказывание Гитлера передано не полностью и не соответствует протоколу; в приведённых здесь цитатах сведены воедино различные тексты, имеющие отношение к данному аспекту; см.: попытку реконструировать дословный текст по сообщениям в печати, предпринятую Петером Бухером: Bucher P. Der Reichswehrprozess, S. 237 ff.]

Аплодисменты, которыми наградила его галёрка, были характерны для настроения, царившего в зале. Возражения министерства внутренних дел, представившего более чем достаточные доказательства антиконституционной деятельности НСДАП, не были услышаны. Без какой-либо видимой реакции суд воспринял заключительное заявление Гитлера о том, что он чувствует себя связанным конституцией только во время борьбы за власть, но став обладателем конституционных прав, эти права либо отменит, либо же заменит другими. И в самом деле, согласно тогдашним теориям устранение конституции легальными методами не противоречило собственно идее демократической конституции; суверенитет народа включал в себя также и отказ народа от суверенитета. Здесь-то и была та лазейка, через которую Гитлеру без особых помех удалось проникнуть, а затем парализовать всякое сопротивление, завоевать государство и подчинить его себе.

Но за формальными уверениями Гитлера в приверженности к конституции стояло не только издевательски-неприкрытое намерение не прибегать к силе всего лишь до тех пор, пока он не сможет набросить на неё мантию из параграфов; дело в том, что Гитлер явно стремился придать своим словам о верности принципу легальности тревожащую двусмысленность. Уверяя, что он «твёрдо, как гранит, стоит на почве легальности», он одновременно поощрял своих сторонников к диким, безудержным речам, в которых сила выражалась, правда, в основном в виде образов и устрашающих метафор: «Мы грядём как враги! Как волк врывается в овечье стадо, так грядём и мы». Строго говоря, легальными были только декларации верхушки партии, в то время как в низах, на задних дворах берлинского Веддинга, на ночных улицах Альтоны или Эссена, царили убийство, смертельные схватки и то пренебрежение законностью, свидетельства которого кое-кто, пожимая плечами, расценивал всего лишь как «эксцессы местных подразделений». Чисто риторический характер упоминавшихся заверений Геббельс раскрыл в разговоре с одним из молодых офицеров, которого в Лейпциге в конце концов все же осудили, – лейтенантом Шерингером. Ему-то Геббельс и сказал с ухмылкой: «Я считаю эту клятву (Гитлера) гениальным шахматным ходом. Что после неё эти братишки могут против нас сделать? А они-то только и ждали случая нас подловить. Но теперь мы – законные, просто-таки законные в законе».[190 - Scheringer R. Das grosse Los, S. 236; Der Angriff S. 73 (30. 04. 1928). А. Кребс рассказывает потом, что весной 1932 года Гитлер призывал гамбургскую партийную прессу к «подстрекательству масс на революционные действия» Krebs A. Op. cit. S. 154.]

Именно неясность в том, что касается взглядов Гитлера, постоянное чередование у него клятв в верности конституции с угрозами помогло его делу во многих отношениях, что и было его целью; ибо подобное поведение с одной стороны успокаивало широкую публику, а с другой – не избавляло её от того чувства тревоги, которое порождает столь большое число перебежчиков и ренегатов. В то же время в этом поведении люди, в руках которых находились подступы к власти, особенно Гинденбург и командование рейхсвера, разглядели предложение о союзе, но опять-таки и предупреждение о невозможности ставить движению определённые условия. И, наконец, Гитлер завладел воображением тех своих сторонников, кто все ещё ждал марша на Берлин, и, словно заговорщически подмигивая, давал им понять, что гениальный фюрер обведёт вокруг пальца любого противника. В этом смысле роль лейпцигской клятвы нельзя недооценивать. А в общем плане Гитлер обнаружил своей открытой в любую сторону тактикой не только хитроумный и точный расчёт, но и свой собственный характер, потому что эта тактика отражала его глубочайшую внутреннюю нерешительность. Правда, она одновременно была и очень рискованной, требовала высокого умения балансировать на канате, а это, в свою очередь, импонировало его любви к риску; если бы он потерпел неудачу, ему оставалось только либо пойти на опрометчивый и почти бесперспективный путч, либо уйти из политики.

Идея тактики Гитлера, а также и вся её рискованность и все её трудности самым наглядным образом воплощались в СА. Согласно запутанной концепции Гитлера его коричневая партийная армия должна была соединять в себе законность с романтикой политического воинства, отказ от оружия – с культом оружия. Именно на этом парадоксальном требовании, в частности, споткнулся фон Пфеффер. В начале 1931 г. его на посту начальника штаба сменил Эрнст Рем. Он сразу же стал вновь ориентировать СА в первую очередь на военный образец. Вся территория страны была разделена на пять обергрупп (корпусов) и 18 групп, штандартам (полкам) СА были присвоены номера бывших кайзеровских полков, а целая система специальных подразделений СА – лётных, морских, инженерных, медико-санитарных – ещё больше высвечивала армейскую структуру организации. Одновременно Рем приказал свести все многочисленные отдельные инструкции фон Пфеффера в единый «Устав СА». Словно подчиняясь какой-то механической воле, он всеми своими планами стремился превратить СА в армию гражданской войны. В отличие от 1925 года Гитлер предоставлял ему свободу действий, но не только потому, что теперь больше уверовал в свой авторитет. Дело было в том, что концепция Рема поддерживала его собственный неоднозначный курс. Если посмотреть в целом на реформы в СА, начатые после снятия фон Пфеффера, то нельзя не заметить в них все признаки фиктивных гитлеровских реформ: решение основных вопросов подменялось сменой некоторых руководящих деятелей, клятвами верности и созданием конкурирующей структуры[191 - См.: Sauer W. In: Bracher К. D., Sauer W., Schulz G. Die nationalistische Machtergreifung, S. 851; о развитии и роли СС см.: Hoehne H. Op. cit. S. 30ff; Ibid. S. 57 f. численность рядов СС: январь 1929 года – 280 человек декабрь 1929 года – 1000, декабрь 1930 г. 2727 – человек.]. Ибо под давлением не прекращавшихся трудностей в отношениях с СА Гитлер исподволь, все более независимо от Рема начал расширять СС, которые до этого хоть и были элитой, ударным кулаком и «внутренней охранкой» партии, прозябали на задворках и к началу 1929 года насчитывали всего 280 человек. Позднейшее окончание этой реформы походило на окончание всех остальных: тенденции, непреодолимо ведущие к конфликту, нашли своё разрешение в диком, кровавом и внезапно нанесённом ударе. Под руководством Рема СА впервые превращались в ту массовую армию, которая благодаря необычайному организаторскому дару нового начштаба к концу 1932 года насчитывала в своих рядах уже более полумиллиона человек. Привлечённые общежитиями и кухнями СА, в коричневые отряды потянулись бесчисленные безработные. Их ненависть к обществу и подспудные обиды активистов-авантюристов на то же общество слились в агрессивный потенциал беспримерной силы. Сам Рем немедленно занялся основательной чисткой командного состава от офицеров фон Пфеффера, а на место убранных поставил своих друзей-гомосексуалистов. За ними потянулась целая банда тёмных личностей, и вскоре уже заговорили о том, что Рем, дескать, создаёт свою «личную армию внутри личной армии». Ярую оппозицию этому Гитлер приструнил своим знаменитым приказом, в котором он «решительно, со всей строгостью и принципиальностью» отклонял донесения об уголовных делишках высшего командования СА. Эта организация, говорилось в приказе, является «объединением людей ради политических целей, …а не институтом благородных девиц»; главное в ней – насколько каждый из её членов выполняет свой долг. «Частная же жизнь может быть предметом рассмотрения только в том случае, если она противоречит основополагающим принципам национал-социалистического мировоззрения».[192 - Цит. по: Bennecke H. Hitler und die SA, S. 253 (Dok. 13). Штурмовики должны были быть также и неженаты: «Отцы семейств не годятся для уличных боев» – считал Гитлер; см.: Hanfstaengl E. Op. cit. S. 97.]

Эта охранная грамота окончательно утвердила господство беззакония внутри СА. Наперекор всем клятвам в любви к легальности гитлеровская армия вскоре распространила атмосферу неслыханного, парализующего страха, который в свою очередь служил обоснованием для непрерывных требований диктатуры. По сведениям полиции на оружейных складах СА можно было найти все типичные виды оружия преступного мира: кистени, кастеты, резиновые шланги, а пистолеты в случаях угрозы разоблачения носили «девочки»-оруженосцы, совсем как в преступных шайках. Жаргон этих людей также выдавал их родство с преступным миром. Так, в мюнхенских отрядах пистолеты называли «зажигалками», а резиновые дубинки «ластиками для стирания». Берлинские штурмовики с извращённой гордостью, достойной обитателей социального дна, заводили себе клички, которые разоблачали все пропагандистские уверения о якобы революционных устремлениях этих «боевых сообществ». Один из штурмов СА (соответствует роте) в Веддинге так и назывался – «Разбойный штурм»; отряд в центре Берлина именовал себя «Танцевальной гильдией», один из его членов носил кличку «Пивной король», другой – «Мюллер-выстрел», а третий – «Револьверная рожа»[193 - См.: Sauer W. In: Machtergreifung, S. 847; Broszat M. Die Anfaenge der Berliner NSDAP. In: VJHfZ, 1960, H 1, S. 85 ff. Приведённые ниже отрывки из песни штурмовиков цит. по: Der Angriff, Op. cit. 25.06.1928.]. «Песня берлинских штурмовиков» точно отражает всю эту характерную смесь пролетарского чванства, культа силы и жалкой идеологии: «Пот на рабочих лбах, желудок же пустой – винтовку держим чёрной, мозолистой рукой; так мы стоим в колоннах, готовые к борьбе, и только с кровью евреев свобода придёт и к тебе».

Но эта страшная оборотная сторона картины проступала только на краткие мгновения. Зато фасад – это были стройно марширующие колонны, униформа штурмовиков и зычные команды, являвшиеся для нации близким и привычным символом порядка. Впоследствии Гитлер говорил, что Германия в те годы хаоса жаждала порядка и готова была заплатить за его восстановление любую цену[194 - Hitlers Tischgespraeche, S. 364.]. Все чаще на странно пустынных улицах появлялись коричневые колонны, шагающие, словно на параде, с развёрнутыми знамёнами под музыку собственных духовых оркестров. Их организованность и дисциплина разительно отличала их от бесцветных маршей нищеты, устраиваемых коммунистами, когда они под раздражающе визгливые звуки волынок беспорядочной толпой тянулись по улице и, подняв сжатые кулаки, выкрикивали: «Голод!». Это был, однако, лишь патетический образ, вызывающий в сознании картину лишений бедняков, но не указывающий никакого выхода. О том, сколько в подобных стычках все стороны проявили в те годы и самоотверженности, и отчаянного бескорыстия, свидетельствует письмо одного 34-х летнего штандартенфюрера СА Грегору Штрассеру:

«…Во время своей работы в пользу НСДАП я больше 30 раз был судим и восемь раз осуждён за нанесение телесных повреждений, оказание сопротивления полиции и прочие проступки, сами собой разумеющиеся для любого наци. До сегодняшнего дня я всё ещё выплачиваю наложенные на меня денежные штрафы, а тем временем против меня возбуждено ещё несколько дел. Кроме того, не меньше двадцати раз я был более или менее тяжело ранен. На затылке, левом плече, на нижней губе и правом предплечье у меня множество шрамов от ножевых ран. Я ни разу не просил и не получал ни пфеннига из партийных денег, но зато сам жертвовал своим временем в пользу нашего движения, часто в ущерб своему процветающему магазину, завещанному мне отцом. Сейчас я буквально на пороге разорения…»[195 - Из письма Вилли Феллера от 16. 08. 1930, цит. по: Tyrell A. Op. cit. S. 297 f.]

Против подобной решимости у республики средств не было, как, впрочем, после прорыва гитлеровского движения не было у неё и сил на то, чтобы проводить курс энергичного противодействия, не опасаясь разбудить призрак гражданской войны. Защитники республики цеплялись за надежду, что натиск иррационализма удастся сломить силой разумной аргументации, и полагались на воспитывающее влияние демократических институтов, на необратимое развитие по пути к более гуманным общественным порядкам. Но к этому времени уже стало ясно, что такие представления, в которых прослеживались ещё следы старой веры в прогресс, ошибочны, т. к. они предполагали присутствие разума и остроту зрения там, где уже безраздельно царила неразбериха из страха, паники и агрессивности. Недостаточная компетентность гитлеровских пропагандистов, их малоубедительные ответы на ужасы кризиса, их назойливый антисемитизм мало кого смущали, и, несмотря на самоуверенные контраргументы специалистов, национал-социалисты по-прежнему были на подъёме. Напротив того, Брюнинг, предпринявший весной 1931 года поездку по Восточной Пруссии и самым нищим областям Силезии, повсюду наталкивался на прохладный, даже враждебный приём. Толпа встречала его транспарантами со словами «диктатор голода» и нередко освистывала.

Между тем национал-социалисты все виртуознее играли в рейхстаге свою двойную роль разрушителей и судей «системы». В отличие от прежних времён теперь они, будучи сильной фракцией, были в состоянии парализовать деятельность парламента и своими криками и беспардонностью ещё и подчеркнуть его репутацию «говорильни». Но зато они противились любым попыткам стабилизировать положение, ссылаясь на то, что улучшение условий в конечном итоге служит только политике выполнения договоров и что любая жертва, которой требует правительство от народа, – это акт измены родине. Вместе с тем они использовали технические средства обструкции: шум, бесконечные дискуссии о порядке ведения, или же они все до одного покидали зал, как только слово получал «марксист». Яркий свет на агрессивность фракции, презирающей все условности, бросает то обстоятельство, что, как явствует из доклада парламентского комитета по надзору за соблюдением процедуры, против 107 депутатов НСДАП было внесено 400 жалоб. Когда в феврале 1931 года был принят закон, ограничивавший возможности злоупотреблений депутатским иммунитетом, национал-социалисты, сопровождаемые депутатами от ДНФП, а также пока ещё и коммунистами, вообще ушли из рейхстага. Теперь национал-социалисты ещё интенсивнее развернули работу на улицах и в залах собраний, где они – не без основания – надеялись эффективнее укрепить свою репутацию и пополнить собственные ряды. Оставшихся в парламенте Геббельс издевательски обозвал «партиями чугунных задниц» и похвалялся, что четырьмя днями позже он будет выступать не перед бессильным парламентом, а перед более чем пятидесятитысячной аудиторией[196 - См.: Wetterleuchten, S. 71 f. (статья, датированная 19. 02. 1931).]. Правда, от демагогической затеи создать в Веймаре с помощью тюрингского министра внутренних дел Фрика антипарламент национальной оппозиции пришлось отказаться, поскольку государство пригрозило Тюрингии репрессиями.

Исход национал-социалистов из парламента был однако же решением, не лишённым последовательности. Хотя и правда, что сами же национал-социалисты сделали всё возможное, чтобы парализовать рейхстаг и лишить его всякого престижа, но он и без того перестал быть центром принятия политических решений. Ещё до сентябрьских выборов 1930 года Брюнинг, воспользовавшись статьёй 48-й веймарской конституции о праве президента страны на введение чрезвычайного положения, правил через голову рейхстага, погрязшего в дрязгах. А с тех пор, как пути нормального формирования парламентского большинства были блокированы, он вообще пользовался только методами чрезвычайного президентского правления, как бы упражняясь в применении форм полудиктатуры. Но тот, кто видит в этом «смертный час Веймарской республики»[197 - Формулировка Артура Розенберга: Rosenberg A. Entstehung und Geschichte der Weimarer Republik, S. 479.], должен все же принять во внимание следующее. Это перемещение центра тяжести власти стало возможным только потому, что отвечало стремлению практически всех партий уклониться от политической ответственности. Некоторые исследователи все ещё склонны возлагать ответственность за поворот событий к авторитаризму на «аполитичные массы». Но если «командные государственные структуры» как-то и проявляли себя, то именно в той смирёной поспешности, с какой и левые, и правые партии в момент кризиса свалили ответственность на презираемого «эрзац-кайзера», чтобы только о них не подумали, будто они как-то связаны с предстоящими непопулярными решениями. Покинув рейхстаг, национал-социалисты только проявили большую последовательность, чем остальные партии.

Недовольство многопартийным государством – по сути, уже и не являвшимся таковым – усиливалось ещё явными неудачами правительства, как во внутренней, так и во внешней политике. Политика суровой экономии, которую Брюнинг проводил с дальним прицелом и уверенностью, дорого стоившей ему самому, не устранила ни финансовых трудностей, ни кризиса сбыта; не уменьшила она и бесчисленную армию безработных, так же как не принесла плодов в вопросе репараций и разоружения. В первую очередь Франция, встревоженная результатами сентябрьских выборов, противилась любым уступкам и предавалась истерическим настроениям.

В начале 1931 года застопорились и наметившиеся было попытки покончить с всеобщей экономической войной всех против всех путём заключения торгового соглашения и устранения таможенных границ. Когда же Германия и Австрия, уже по собственной инициативе, заключили двустороннее таможенное соглашение, не затрагивавшее самостоятельности обоих партнёров в области экономической политики и открытое для присоединения к нему других стран, Франция вновь увидела в этом попытку сорвать Версальский договор на решающем участке и даже заявила, как позже писал один высокопоставленный дипломат страны, что «мир на нашем древнем континенте снова находится под угрозой»[198 - Fransois-Poncet A. Op. cit. p. 22 f.] Французские банки немедленно предъявили к оплате свои краткосрочные векселя в Германии и Австрии и втянули обе эти страны «в гигантское банкротство», заставившее их на унизительных условиях той же осенью отказаться от своего намерения. Австрии пришлось пойти на значительные экономические уступки, зато в Германии Гитлер и радикальные правые буйно веселились, видя, как упал престиж правительства, и публично издевались над его вынужденными усилиями все же достичь какого-то взаимопонимания. Когда американский президент Гувер 20 июня предложил отсрочку репарационных платежей на год, во французской палате депутатов воцарилось «настроение, словно при начале войны»[199 - Curtius J. Sechs Jahre Minister der deutschen Republik. Heidelberg, 1948, S. 217.]. Поэтому Франция, которой этот план нанёс особенно болезненный удар, оттягивала переговоры о нём до тех пор, пока целая цепь банкротств в Германии не обострила кризис до немыслимой степени. И в Берлине, как писал один из тогдашних наблюдателей, обстановка была похожа на канун войны, но сравнение это порождали в нём скорее вид безлюдных улиц и чрезвычайно напряжённая атмосфера в притихшем городе[200 - Сообщение британского посла от 16. 07. 1931, цит. по: Bullock A. Op. cit. S. 173.]. По-прежнему в конце каждой рабочей недели происходили острые столкновения и уличные драки. На исходе 1931 года Гитлер, очень завысив цифру, объявил, что потери партии за прошедший год составили 50 убитых и 4000 раненых.

Так же, как в жизни, теперь и в теории все более явно происходил отход от демократической многопартийной системы. Парламент махнул на себя рукой, будучи бессилен перед лицом кризиса, государственный авторитет отступал перед активностью уличной толпы. Все это с неизбежностью оживляло дискуссии о возможных новых проектах конституции. В многочисленных планах реформ пренебрежительное отношение к ослабевшей парламентской демократии сочеталось с опасениями перед тоталитарными концепциями правых и левых экстремистов. Угарная смесь идей, особенно у консервативных публицистов с их теориями «нового государства» или же «диктатуры правового государства», имела своей целью противопоставить радикальной альтернативе Гитлера свою собственную промежуточную альтернативу.

Те же намерения лежали в основе концепций возрождения конституции в авторитарном варианте. Они обсуждались в окружении президента страны в связи с растущей усталостью демократии. Самыми представительными защитниками таких планов, имевших своей целью путём постепенного возрождения монархии примирить демократический режим с традицией и тоской населения по прошлому, были сам Брюнинг, министр рейхсвера Гренер, а также его доверенное лицо в политике, начальник канцелярии министра генерал Курт фон Шляйхер, который к этому времени благодаря своей близости к Гинденбургу выдвинулся в качестве главной закулисной фигуры в политической игре.

Ко времени назначения Брюнинга канцлером Шляйхер уже занимал заметное место и благодаря своей ловкости, проницательности и хитроумию настолько расширил своё влияние, что с тех пор без его согласия не назначался и не отзывался ни один канцлер, ни один министр. Его тяготение к сумеречной среде, в которой смазываются контуры политического характера, а тонкие сети интриг становятся невидимы, принесло ему вскоре репутацию «серого кардинала в военной форме». Он был циничен, как бывают циничны впечатлительные натуры, импульсивен, свободен от предрассудков и обладал темпераментом танцора на канате: ему повсюду мерещились опасности. Силами контрразведки он устанавливал слежку даже за друзьями и соседями. Своеобразное сочетание легкомыслия, чувства ответственности и страсти к интриганству делало его одной из самых спорных фигур последней фазы существования республики.

Шляйхер исходил из того, что такое широкое народное движение, какое удалось мобилизовать Гитлеру, невозможно одолеть средствами государственной власти. Шоковый урок революции, в которой против офицерского корпуса внезапно выступила серая, бунтующая, страшная масса, заставил как раз наиболее разумных представителей командования рейхсвером осознать: никогда более нельзя допускать противостояния армии и народа. Даже и не принимая всерьёз вождя НСДАП, которого он насмешливо называл «провидцем и кумиром глупцов», Шляйхер все же понимал побудительные причины, обеспечившие Гитлеру гигантский приток новых членов, и считался с ними. Он отнюдь не заблуждался относительно сомнительных сторон движения, той комбинации беззакония, обид и идеологического фанатизма, которую один из его сослуживцев-офицеров назвал «русским характером» партии[201 - Речь идёт о статье анонимного офицера рейхсвера «Национал-социализм и рейхсвер», которая наглядно отражает все неоднозначное отношение офицерского корпуса к гитлеровскому движению; опубликовано в: Jacobsen H.-A., Jochmann W. Op. cit., «23 ноября 1930 г.». О личности фон Шляйхера см., напр.: Eyck E. Op. cit. Bd. II, S. 420 ff., а также: Treviranus G. R. Das Ende von Weimar, S. 248 ff.]. Но как раз эти качества и побуждали его ускорить осуществление своих планов. Пока ещё был жив Гинденбург, а рейхсвер в общем и целом свободен от явлений разложения, Шляйхер верил, что у него есть шанс «воспитать» Гитлера и сковать его цепью политической ответственности; тогда массовая армия его последователей в обстановке ограничений, налагаемых Версальским договором, могла бы быть использована для усиления «воли к сопротивлению». Шляйхер осторожно приступил к поискам контакта с Гитлером, используя для этой цели посредничество Рема и Грегора Штрассера.

Теми же мотивами руководствовался Альфред Гугенберг, что свидетельствовало об общем стремлении консервативных сил вернуть себе утраченную власть над неотёсанным хозяином арен и залов для собраний и подчинить его своему педагогическому влиянию. Когда летом 1931 года Гинденбург пожаловался ему на «этих молодых подстрекателей» Гитлера и заявил, что не считает НСДАП «надёжной национальной партией», Гугенберг самоуверенно ответил, что именно потому-то необходим союз с ними, а кроме того он, Гугенберг, думает, что уже внёс свою лепту в политическое воспитание национал-социалистов[202 - См.: Hubatsch W. Hindenburg und der Staat, S. 306.]. Теперь и он желал выправить испорченные отношения с Гитлером – вопреки всему неудачному опыту прошлых лет.

Усилия разных сторон по сближению с Гитлером совпали с подобными же попытками самого вождя НСДАП. Он был в недоумении – его успех в сентябре до сих пор не принёс никаких результатов. Исход выборов, правда, сделал его одним из главных актёров на политической сцене, но пока оставаясь в изоляции, он в известном смысле играл «роль без слов». Один из наблюдателей писал: «Гитлер потерял многие месяцы, он бездеятельно растранжирил время, которое ему теперь не вернёт и сама вечность. Никакая власть на свете не вернёт ему это 15-е сентября, эту дрожь побеждённых и растерянность властей. Тогда пробил час немецкого дуче – законно ли, нет ли, кого это заботило? Но этот немецкий дуче оказался трусливым, изнеженным пижамным существом, слишком быстро зажиревшим мелкобуржуазным мятежником, предающимся житейским радостям и с трудом соображающим, что судьба опускает его вместе с его лаврами в едкий уксус. Этот барабанщик бьёт по телячьей коже только в тылу… Брут спит».[203 - Ossietzky С v. In: Die Weltbuehne, 3.02.1931.]

Поскольку приверженцы Гитлера были связаны между собой не столько политическими убеждениями, сколько неустойчивыми эмоциями, меняющимися в зависимости от момента, он действительно больше других нуждался в новых, притом ощутимых успехах. Надо сказать, что победное шествие партии продолжается и в 1931 году. Так, на выборах в ландтаг в Шаумбург-Липпе в начале мая она собрала 26, 5 процентов голосов, а спустя две недели в Ольденбурге – даже 37, 2 процента, став, таким образом, впервые самой сильной фракцией в одном из ландтагов. Но по сути, эти успехи были бледным слепком того, чего партии в сентябре удалось достичь в более широких масштабах. К власти они её не приблизили, и если её сторонники на площадях и узких улочках оглушительно скандировали: «Гитлер стоит у ворот!», то это звучало так, словно они ещё только собирались расчистить ему дорогу к этим воротам. Да и в самих земельных парламентах, где она применяла тактику паралича, НСДАП не могла похвастаться особыми успехами. Оставалось только на глазах выдыхающееся, все более судорожное ликование по поводу роста рядов партии, рекордного числа участников митингов или все новых мучеников идеи – тут уже был уместен тон торжественно-елейный. Весной подспудное недовольство затянувшимся застоем и нетерпение выплеснулись в бунте опять-таки берлинских СА под руководством Вальтера Стеннеса. Руководитель штурмовиков собирался осуществить отделение своих отрядов от партии и перетянуть на свою сторону колеблющегося Геббельса, но Гитлер его опередил, прислав распоряжение о снятии Стеннеса, и недовольство заговорщиков растворилось в новых заверениях и клятвах верности.

Вопреки своим обещаниям побороть «систему», нанося ей поражение за поражением в предвыборных битвах, Гитлер, начиная с весны, явно стремился посредством какой-то широкой акции завоевать доверие и поддержку влиятельных сил. Яснее, чем когда-либо, он осознавал, что, опираясь только на успех в массах, никогда не достигнет правительственной власти. Статья 48-я, сосредоточившая власть в руках президента и его ближайшего окружения, снизила вместе с властью парламента и значение побед на выборах: основанием для притязания на пост канцлера было теперь не число собранных голосов, а воля президента. Поэтому завоевать Гинденбурга было в известном смысле важнее, чем получить большинство голосов.

Как обычно, Гитлер стал действовать на разных уровнях одновременно. Его лейпцигская клятва верности закону и легальности уже содержала в себе скрытое обещание благопристойного поведения и намёк на возможность союза. В начале года он получил знак от фон Шляйхера: национал-социалистам было разрешено служить в пограничных войсках. В качестве ответного шага Гитлер своим указом от 20 февраля запретил штурмовикам участие в уличных схватках, и их подразделение в Касселе, вооружившееся вопреки приказу, просто распустил. В это же время Рему в апрельском циркуляре пришлось даже заявить, что, если Гитлер станет канцлером, отряды СА будут «возможно, излишними». Гренер в эти же дни писал одному из своих друзей: «Прекрасный Адольф весь сочится лояльностью» и вообще перестал кого-либо тревожить[204 - См.: Groener-Geyer D. General Groener, S. 279; затем: Denkschrift des Stabschefs der SA Roehm fuer Zwecke aktiver Information in Auslande, 22.04.1931. In: Vogelsang Th. Op. cit. S. 422 ff.]. Когда католические епископы в остро сформулированном заявлении заявили об опасности, исходящей от Гитлера, он немедленно послал своего связного Германа Геринга как человека, внушающего доверие, с посреднической миссией в Рим. В интервью, данном им газете «Дейли экспресс», Гитлер высказался за интенсивное сотрудничество немцев и англичан в борьбе за отмену репараций, показал себя человеком рассудительным и зрелым и всячески подчёркивал объединяющие моменты. Вильгельм Пик, депутат рейхстага от Коммунистической партии, сказал, что Красная армия готова поспешить на помощь революционным освободительным силам внутри страны. Гитлер использовал эти слова, чтобы заявить одной из американских газет, что НСДАП – это плотина на пути надвигающегося мирового большевизма. У одного из современников мы читаем: «Теперь он бранится гораздо меньше, уже не ест на завтрак евреев» и вообще старается «больше не походить на человека, который весь во власти одной мании»[205 - Heuss Th. Op. cit. S. 148 f.]. Его забота о добропорядочной репутации распространялась и на чисто внешние моменты. Так, он отказался от маленькой, скромной гостиницы «Сан-Суси», где раньше останавливался при наездах в Берлин, и впредь – не без вызова – снимал номер в респектабельном «Кайзерхофе» на Вильгельмсплац, почти напротив имперской канцелярии. Представители правых сил, уже подготовившие рецепт укрощения строптивого фюрера, уверяли друг друга, что Гитлер наконец-то стоит на пути сотрудничества с государством.

Не оставил он и своих притязаний на благосклонность предпринимательских кругов, которые в общем и целом все ещё проявляли сдержанность. В лице г-жи фон Дирксен, устраивавшей регулярные приёмы в «Кайзерхофе» и обладавшей большими связями, он снова обрёл одну из тех немолодых покровительниц, энергичности которых он был так многим обязан. Г-жа Бехштайн тоже по-прежнему хлопотала в его пользу. Другие контакты налаживались через Геринга, у которого был открытый дом, и журналиста Вальтера Функа, специалиста по экономическим вопросам. Кроме того, Вильгельм Кепплер, мелкий делец, пострадавший от кризиса, сводил с движением симпатизировавших ему промышленников и основал «Кружок друзей экономики»; правда, впоследствии этот «кружок» из-за связей с Гиммлером получил чудовищную репутацию. Отто Дитрих, располагавший обширными семейными связями в промышленных кругах и с августа 1931 года заведовавший отделом печати НСДАП, заметил: «Летом 1931 года фюрер в Мюнхене внезапно принял решение о систематической обработке влиятельных хозяйственников, составляющих ядро сопротивления, и поддерживаемых ими партий центра». На собственном «мерседесе-компрессоре» Гитлер предпринял длительную поездку по всей Германии, чтобы провести доверительные переговоры. Секретности ради некоторые из них проводились «на уединённых лесных опушках, на лоне матери-природы». В имении Кирдорфа «Штрайтхоф» он провёл переговоры с более чем тридцатью ведущими представителями тяжёлой промышленности[206 - Эта встреча была вскоре продолжена в Берлине, однако, как свидетельствует Эрнст Пенсген, все заклинания Гитлера, обращённые к промышленникам, прекратить поддержку Брюнинга успехом не увенчались; см.: Poensgen E. Erinnerungen, S. 4; Dietrich О. Mit Hitler in die Macht, S. 45.]. Грегора Штрассера и Готфрида Федера, которые в подтверждение уже отброшенных социалистических целей потребовали в рейхстаге экспроприации «банковских и биржевых воротил», Гитлер демонстративно заставил снять их предложение, а когда коммунистическая фракция со своей стороны доставила себе удовольствие внести это предложение, не изменив в нём ни слова, он принудил депутатов голосовать против. С тех пор Гитлер говорил о своих экономических планах только неясными намёками. Одновременно он отмежевался от упрямца Федера и иногда просто запрещал ему публичные выступления.

Наконец, в первые дни июля Гитлер в Берлине встретился с Гугенбергом, а вскоре – с представителями «Стального шлема» Зельдте и Дюстербергом, которые опять склоняли его к союзу. Затем состоялась встреча Гитлера с фон Шляйхером и начальником главного управления сухопутных войск, генералом фон Хаммерштайном-Эквордом. Совещался он и с Брюнингом, Тренером и снова со Шляйхером и Брюнингом. Целью переговоров было взаимное выяснение намерений и сближение – с тем, чтобы включить Гитлера в систему, против самого принципа которой он боролся, поймать его в сеть тактических союзов и, как считал генерал Гренер, «теперь уже вдвойне, даже втройне привязать его к столпу легальности»[207 - Письмо Тренера фон Гляйху от 1.11.1931 г., Phelps R. H. In: Deutsche Rundschau, 1950, Nr. 76, S. 1016 f.]. Но никто из участников переговоров даже не подозревал, насколько твёрд и непримирим был Гитлер, и все они поддались на его притворство. Результат же заключался в том, что вождю НСДАП удалось вырваться из изоляции и обрести статус партнёра: все эти переговоры вдохновили приверженцев, запутали противников и впечатлили избирателей. О том, как страстно он ждал такого поворота событий, свидетельствует его реакция, которую он не сумел скрыть, когда его пригласили в Берлин на переговоры с Брюнингом. У него были Гесс, Розенберг, когда пришла телеграмма из Мюнхена. Мгновенно пробежав её глазами, он взволнованно воскликнул: «Теперь они у меня в кармане! Они признали меня как партнёра для переговоров». Следующее высказывание Тренера показывает, какой имидж создал себе Гитлер: «Намерения и цели его хороши, но сам он – мечтатель, горячий, разбрасывающийся. Производит приятное впечатление, скромный, приличный человек, а в общем и целом – честолюбивый самоучка». Характерно, что в своём тесном кругу главные действующие лица называли его теперь просто «Адольф», хоть и не без доли пренебрежительной иронии[208 - См., напр., письма Тренера своему другу фон Гляйху: Groener-Geyer D. Op. cit. S. 279 ff. Helden K. Hitler, Bd. 1, S. 293.]

Дебют удался. Неудачно окончился лишь разговор с Гинденбургом, состоявшийся 10 октября при посредничестве Шляйхера. Во дворце президента и в самом деле существовало решительное предубеждение против Гитлера, и сын Гинденбурга, Оскар, услышав о том, что Гитлер просит его принять, ядовито заметил: «Должно быть, надеется выпить на дармовщинку». В ходе разговора Гитлер, прибывший вместе с Герингом, нервничал, а на совет президента поддержать правительство в тяжёлое для страны время невпопад ответил пространным изложением целей своей партии. Так же многословно он отреагировал и на упрёки в связи с ростом актов насилия, но эти заверения не убедили его собеседника. Позже из окружения Гинденбурга просочилось известие о том, что президент, может быть, назначит этого «богемского ефрейтора» министром почт, но уж никак не канцлером.[209 - Weizsaecker E. v. Erinnerungen, S. 103. После замечания насчёт министра почты автор приводит такую анекдотическую фразу: «Да пусть он лижет меня на марках – сзади». Гинденбург обычно называл Гитлера «богемским ефрейтором», поскольку ошибочно предполагал, что Гитлер родом из Браунау в Богемии. Не исключено однако, что одновременно он тем самым хотел, прибегая к просторечью, подчеркнуть богемско-богемный характер Гитлера, который он находил чужеродным и не свойственным немцу. – По поводу замечания Оскара Гинденбурга см.: Hammerstein К. v. Spaehtrupp, S. 20.]

Сразу же после беседы у Гинденбурга Гитлер отправился в Бад-Гарцбург, где днём позже «национальная оппозиция» собиралась на гигантском митинге отпраздновать своё объединение, после чего она намеревалась начать подготовку к генеральному наступлению на «систему». Гугенберг снова собрал на боевой смотр всех правых деятелей, обладавших властью, деньгами или престижем. Здесь были представители высшего руководства национал-социалистов и Немецкой национальной партии, включая фракции в рейхстаге и прусском ландтаге, посланцы Немецкой народной партии, Экономической партии, «Стального шлема» и Имперского земельного союза; кроме того, многочисленные именитые покровители, члены бывших правящих семей во главе с двумя принцами из дома Гогенцоллернов, советник юстиции Класс с руководством Пангерманского союза, отставные генералы, как, например, фон Лютвиц и фон Сект, а также многие знаменитости финансово-промышленных кругов, в том числе Яльмар Шахт, Эрнст Пенсген из Имперского объединения сталепромышленности, Луи Равене из Союза оптовой торговли железом, Блом из Гамбурга и банкиры фон Штаусс, Регенданц и Зогемейер. За исключением коммунистов тут были представлены, словно на параде, все противники республики – пёстрая армия недовольных, объединённая не столько общей целью, сколько общей ненавистью.

Гитлер сам казался страшно расстроенным. Его и так еле уговорили хотя бы присутствовать, а неудачный визит к Гинденбургу только усугубил его дурное настроение. Так же, как во времена союза против плана Юнга, ему снова приходилось ждать критики из собственных рядов, да и самому ему этот «роман» с буржуазией внушал беспокойство. Поэтому незадолго до митинга он созвал свою свиту на закрытое совещание, где Фрик по его подсказке постарался оправдать союз с «буржуазным сбродом» чисто тактическими соображениями. И Муссолини, говорил Фрик, ради завоевания власти пришлось пойти на общенациональную коалицию. Не успел ещё Фрик закончить, как Гитлер вместе со своим личным сопровождением в присущем ему стиле, внезапно и эффектно, появился в зале и заставил участников торжественно поклясться ему в верности. Между тем «Национальный единый фронт» ожидал его появления в курзале.

Для Гугенберга, который ещё во время подготовки митинга пошёл на многие уступки вождю НСДАП, это было далеко не последнее унижение в ходе мероприятия. В вызывающей манере, не считаясь с чувствами своих влиятельных партнёров, Гитлер перечеркнул гугенберговский план союза. Накануне он не пришёл на заседание совместной редакционной комиссии, заявив, что её работа – чистая трата времени. Когда на заключительном параде, который должен был стать вдохновляющей кульминацией всего мероприятия, отрады СА уже отмаршировали, а на подходе были колонны «Стального шлема», Гитлер демонстративно покинул трибуну. Не участвовал он и в совместном банкете, велев сказать, что он не может себе этого позволить, пока тысячи его приверженцев несут «службу на голодный желудок». Гугенберг был разочарован. «Только во избежание нежелательных для всех участников публикаций в печати», жаловался он, был предотвращён «разрыв на открытой сцене».[210 - Слова Альфреда Гугенберга: Hugenbergs Ringen in deutschen Schicksalstunden, Hrsg. von Borchmeyer J. Detmold, 1951, Bd. 1, S. 18. По поводу высказывания Гитлера см. полемическую переписку с председателем «Стального шлема» Теодором Дюстербергом в книге: Duesterberg Th. Der Stahlhelm und Hitler, S. 24 f.]

Дурное настроение Гитлера в Гарцбурге было не тактической уловкой и не капризом примадонны, только подогревающим обожание поклонников. Нет, встреча эта острее прежнего поставила перед ним вопрос о власти. Разговоры Гугенберга о единении не могли скрыть его претензий на руководящую роль, на которую он делал заявку как устроитель празднества. Как человек, видящий возможные последствия, Гитлер понял, что любое объединение чревато опасностью подчинения или же приведёт к абсурдной ситуации, в которой у Германии появляется целых два «избавителя». Чтобы загладить впечатление от гарцбургского митинга, он всего неделю спустя устроил мощную демонстрацию на «Францевом поле» в Брауншвейге. Туда специальными поездами прибыло свыше 100 тыс. штурмовиков. Во время парада, продолжавшегося шесть часов, над полем кружили самолёты, тянувшие за собой гигантские флаги со свастикой. При освящении знамён Гитлер заявил, что это происходит в последний раз перед захватом власти: движение находится «в метре от цели». Чтобы уж окончательно заглушить все сомнения, газета «Ангрифф» писала в номере от 21-го октября: «Гарцбург был тактической, промежуточной целью, а Брауншвайг – провозглашением неизменной конечной цели. О месте назначения надо судить не по Гарцбургу, а по Брауншвайгу».

Впрочем, на резком поведении Гитлера в Гарцбурге сказалось и его раздражение против буржуазного мира, которое он так и не научился скрывать. Уже один только вид цилиндров, сюртуков и накрахмаленных манишек злил его не меньше, чем титулы и ордена, подчёркивающие сословную спесь. Это был мир, веривший в то, что его будущее господство коренится в самой идее нравственности, и охотно говоривший о своей «роли, предписанной самой историей». Но у Гитлера было безошибочное чутьё на слабость и гниль, и за всей показной основательностью и волевыми повадками он угадывал распад и ненавистное прошлое, которому принадлежала эта куча мумий с манерами среднего сословия.

Это был тот же буржуазный мир, к которому так жадно стремился молодой, одетый с дешёвым шиком завсегдатай кофеен, промотавшийся горе-художник. И хотя его изгоняли и выталкивали из этого мира, Гитлер некритично воспринял его социальные, идеологические и эстетические ценности и долго с ними не расставался. Однако, хотя с тех пор этот мир принёс ему свою присягу, в отличие от его представителей Гитлер этого не забыл. В Гугенберге он словно заново встретил хитрого, надменного и слабовольного г-на фон Кара, навсегда ставшего для него воплощением прослойки буржуазной знати: группы с претензиями господ и характером лакеев. Одна мысль об этом с тех пор вызывала в нём почти рефлекторное желание унизить их хотя бы эпитетом; особенно он любил прилагательные «трусливый», «глупый», «идиотский» и «прогнивший». Часто он подчёркивал: «В политике нет слоя глупее так называемой буржуазии», а однажды добавил, что долгое время он крикливой пропагандой и дурными манерами сознательно держал её подальше от партии. В мае 1931 года его посетил Рихард Брайтинг, главный редактор газеты «Лейпцигер нойесте нахрихтен». Гитлер начал разговор со следующего замечания: «Вы – представитель буржуазии, против которой мы боремся». Затем он заявил, что его задача отнюдь не спасение умирающей буржуазии, наоборот, он исключит её из политической жизни и во всяком случае расправится с ней быстрее, чем с марксизмом[211 - См.: Calic E. Ohne Maske, S. 22 passim. Там же приводятся многочисленные примеры того, как у Гитлера словно срабатывал рефлекс неприятия слова «буржуазный». Относительно достоверности книги, содержащей заметки о двух беседах Гитлера с главным редактором газеты «Лейпцигер ноейесте нахрихтен» Рихардом Брайтингом, уместно высказать значительные сомнения. Однако именно к антибуржуазным высказыванием Гитлера они, очевидно, не относятся; см. в этой связи: Der Spiegel, 1972, Nr. 37, S. 62 ff., далее Hitler's Tischgespraeche, S. 170, 236, 245, 261 f., 348. Многочисленные примеры см. также: Hitler A. Mein Kampf, под ключевым словом «buergerlich».]. В то время он охотно, хотя и не без некоторого насилия над логикой, подчёркивал свой отход от буржуазной культуры, под знаком которой он когда-то начинал: «Если сегодня какой-нибудь пролетарий меня грубо одёрнет, у меня появляется надежда, что однажды эта грубость обратится на внешних врагов. Если же какой-нибудь буржуа, потерянный в мечтах, болтает только о культуре, цивилизации и эстетическом удовлетворении мира, я говорю ему: „Ты потерян для нации! Твоё место – в западных кварталах Берлина. Иди туда и дрыгайся там в своих негритянских танцах, пока не подохнешь!“[212 - Adolf Hitler in Franken, S. 138 (речь 30. 11. 1929).] Иногда он даже называл себя «пролетарием», но при этом ему никогда не удавалось избежать впечатления, что говорит он не столько о своей социальной принадлежности, сколько о социальном отмежевании: «Никогда меня не понять с буржуазной точки зрения», – уверял он. Даже в его надежде на рабочих, о которой он не раз говорил, и восхищении этим «подлинным дворянством» выражалась, пожалуй, не столько симпатия по отношению к трудовому люду, сколько так и не преодолённая ненависть к другому, отвергнувшему его классу: ненависть его к буржуазии была не совсем свободна от примеси инцеста. Снова и снова в ней находили выход разочарования начинающего буржуа по натуре, которого сначала оттолкнули, а потом обманули. Эти комплексы сказывались и на том излюбленном типе сообщника, который преобладал в его ближайшем личном окружении, на всей этой грубой, примитивной «шоферне» типа Шауба, Шрека, Графа или Мориса; только немногим на время удавалось пробить его скорлупу – например, Эрнсту Ханфштенглю или Альберту Шпееру. Комиссару Лиги наций в Данциге, Карлу Якобу Буркхардту, Гитлер сказал «печально» в 1939 году: «Они выходцы из мира, мне чуждого».[213 - Burckhardt С J. Meine Danziger Mission, S. 346, u. 340. Мысль о том, что по буржуазным меркам его не понять, Гитлер высказал в интервью Хансу Йосту, опубликованном в: Frankfurter Volksblatt, 26.01.1934. См. также: Hitlers Tischgespraeche, S. 170.]

Контакта с этим чуждым миром не было. Как показала встреча в Гарцбурге, не удалось установить с ним и более или менее прочных связей, основанных хотя бы на тактических соображениях. Не получилось там ни общей идеи оппозиции, ни теневого кабинета, уже не раз обсуждённого ранее, ни договорённости об общем кандидате на предстоящих выборах президента страны, а те представления о боевом сообществе, которые так окрыляли буржуазный лагерь при виде коричневых отрядов СА, вызывали у уверенных в себе гитлеровцев только насмешки. Гугснберг надеялся установить в Гарцбурге союз между НСДАП, остальными правыми группировками и кругами, обладающими и капиталом, и престижем, он затеял закулисные манёвры и, действуя с лисьей хитростью, уже видел себя в роли великого дирижёра общенациональной оппозиции. Вместо этого, однако, вышло так, что Гитлер поставил его перед дилеммой: либо подчиниться ему, либо вообще отказаться от идеи «Национального единого фронта». Подобно всем предыдущим «пробным бракам»[214 - Так писала газета «Дер Юнгдойче» 18. 05. 1930 о имперском комитете против плана Юнга. Среди других попыток заключения союза был так и не состоявшийся референдум по роспуску ландтага Пруссии или провалившаяся попытка создания коалиции национал-социалистов с правым буржуазным блоком в Брауншвейге. По поводу приведённого ниже замечания Гугенберга см.: Schulthess, 1931, S. 251.] между национал-социалистами и буржуазными правыми, и этот окончился неудачно, и встреча в Гарцбурге знаменовала собой скорее конец, чем начало. Для Гугенберга, во всяком случае, она означала прощание с иллюзиями о собственной руководящей роли, а заодно и с тем образом Гитлера как барабанщика, агитатора пивнушек и художника-мазилы, который был создан господским высокомерием дойч-националов. Но всё же это ещё не было прощанием с самой идеей союза. Протест Гугенберга выразился единственно в таких словах: «Мы вовсе не чувствуем себя „сбродом“ и не собираемся позволять использовать нас в качестве добавочных пристяжных, которых потом отпихнут пинком ноги». Но его дальнейший курс противоречил его же намерениям.

Таким образом, часто упоминаемый «Гарцбургский фронт» – это скорее понятие из области политической мифологии, чем факт действительной истории. Он считается одним из главных доказательств той теории заговора, которая в предыстории «третьего рейха» видит цепь тёмных махинаций, а при всём том даёт ослепить себя блеском орденских звёзд, сюртуками и сословными претензиями, презиравшимися Гитлером с гораздо большим на то правом; но прежде всего этот «фронт» считается саморазоблачением заговора между Гитлером и крупным капиталом.

206. Несомненно, между вождём НСДАП и некоторыми влиятельными предпринимателями существовал целый клубок связей. Верно и то, что партия извлекала из этих связей и материальную выгоду, и увеличение престижа. Но все это прежде доставалось – столь же долго и даже в гораздо больших масштабах – и разваливавшимся партиям центра. Ни прирост числа голосов у НСДАП, ни потери голосов другими партиями не объяснить одним только богатым покровительством. Не раз Гитлер жаловался на сдержанность предпринимателей и говорил, что Муссолини «его борьба доставалась легче, поскольку на его стороне была итальянская промышленность… А что делает немецкая индустрия для возрождения немецкого народа? Ничего!»[215 - Цит. по: Jacobsen H.-A., Jochmann W. Op. cit., «Начало 1927 г.», S. 2.] Ещё в апреле 1932 года он был поражён тем, что таявшая на глазах Немецкая народная партия получала от промышленников более крупные суммы, чем его собственная, и когда Вальтер Функ к концу года предпринял поездку по Рурской области с целью выклянчивания средств, то только однажды получил взнос в 20—30 тысяч марок. Надо сказать, что объём такой помощи вообще часто преувеличивается. Если считать реальной сумму около 6 миллионов, полученную за период между 1930 г. и 30 января 1933 г., то никто даже за сумму вдвое большую не сумел бы финансировать партийную организацию с почти 10 тысячами местных групп и разветвлённым руководящим аппаратом, с почти полумиллионной частной армией и двенадцатью щедро оплаченными предвыборными кампаниями 1932 года: как установил Конрад Хайден, годовой бюджет НСДАП составлял в то время 70—90 миллионов марок, и именно цифры такого порядка позволяли Гитлеру время от времени не без иронии называть себя одним из крупнейших руководителей немецкой экономики.[216 - См.: Hallgarten G. W. F. Hitler, Reichswehr und Industrie, S. 120; там же приводятся и более подробные данные об обязательствах НСДАП и размерах финансовой поддержки со стороны промышленников. См. также: Heiden К. Hitler, Bd. I, S. 313 f. Более скромные цифры называет Г. А. Тернер: Turner H. A. Fritz Thyssen und «I paid Hitler». In: Faschismus und Kapitalismus in Deutschland, S. 87 ff. О реальных, а не мифических цифрах и связанных с этим трудностях свидетельствует и неудачная попытка Тиссена изъять в пользу НСДАП из забастовочного фонда северо-западного отделения Союза немецких предпринимателей металлургической и сталелитейной промышленности 100 тыс. рейхсмарок. Когда бывший в то время управляющим делами Союза Людвиг Грауэрт перечислил деньги без разрешения председателя Союза Эрнста Пенсгена, тот выразил ему свой решительный протест, а Крупп потребовал даже увольнения Грауэрта. Только благодаря заверению Тиссена, что речь шла лишь о займе, и тому, что он тут же выложил всю сумму из своего собственного кармана, управляющий не пострадал; см. в этой связи: Turner H. А. Op. cit. S. 101 ff. – Согласно частично подтверждённому фактами показанию Фридриха Флика на суде национал-социалисты получили из выделенных им на политические цели денег лишь по 2, 8 %; см.: Ibid. S. 20. Вопрос о финансовой поддержке Гитлера промышленниками предоставляет – не в последнюю очередь из-за крайней скудости источниковой базы – широкий простор для идеологически окрашенных спекуляций. Казначей НСДАП Франц Ксавер Шварц сам говорил, что весной 1945 года сжёг все документы в «Коричневом доме», чтобы не допустить их конфискации приближающимися американскими частями. Кроме того, недостаточно надёжным оказался и до сих пор наиболее часто цитировавшийся источник – книга Фрица Тиссена «Я платил Гитлеру» (Thyssen F. I paid Hitler). Тиссен сам опровергал аутентичность этой книги. Весной 1940 года в Монте-Карло, куда Тиссен эмигрировал, он дал несколько интервью издателю Э. Реву. В дальнейшем они должны были послужить материалом для книги воспоминаний. Однако быстрое продвижение немецких армий во Франции сорвало планы, Рёв бежал вместе с материалами в Англию, где затем и опубликовал эти интервью, снабдив их многочисленными вставками. Отличная от этого версия самого Рёва менее достоверна, поскольку не была учтена даже судом по делам денацификации в Кенигштайн-Таунусе.В своём уже упоминавшемся исследовании Г. А. Тернер доказал, что именно пассажи, до сих пор рассматривающиеся историками как особо важные, относятся к тем фрагментам книги Рёва, которые автор, Фриц Тиссен, никогда не видел, что и было подтверждено самим Рёвом. Значение книги как источника снижается далее тем обстоятельством, что, например, эпизод, где Тиссен говорит о «глубоком впечатлении», которое произвела речь Гитлера в Дюссельдорфе на присутствовавших там промышленников, в стенограмме интервью вообще отсутствует, то есть представляет собой более позднюю вставку, против которой Тиссен категорически возражал уже после войны. И другое постоянно цитируемое место, где размер ежегодных субсидий для НСДАП оценивается Тиссеном в два миллиона марок, является, как убедительно продемонстрировал Тернер, в большей или меньшей степени вымыслом. По поводу реального размера платежей см. размышления автора в упоминавшейся книге с таким резюме: «Если все тщательно взвесить, то финансовые отчисления промышленников были направлены преимущественно против национал-социалистов» (Turner H. A. Op. cit. S. 25). В остальном можно исходить из того, что основную часть денежных средств, которыми располагала НСДАП, составляли членские взносы, размер которых, согласно одному из донесений полиции, удерживал многих от вступления в партию; см. также: Heyen F. J. Op. cit. S. 22, u. S. 63.]

Не случайно теория заговора даже в своих серьёзных свидетельствах тяготеет к понятиям широким и неточным, сводя «весь» капитал с НСДАП, в то время как на уровне псевдонаучной полемики в Гитлере всерьёз видят «с трудом поднятого из низов и дорого обошедшегося политического кандидата» некоей закулисной капиталистической «нацистской клики», её «человека по связям с общественностью»[217 - Слова Э. Чихона (Czichon E. Op. cit.) в качестве одного из целого ряда аналогичных примеров; см. в этой связи также критическую статью Э. Хеннинга, где приводятся многочисленные другие свидетельства и данные о литературе: Henning E. Industrie und Faschismus. In: NPL, 1970, H. 4, S. 432 ff. Впрочем, Чихон предпочитает ссылаться на весь источник в целом, а также на Неопубликованные документы, так что проверить их во многих случаях невозможно; нередко встречаются и явно сознательные искажения, неточности и ошибочные ссылки. Э. Нольте доказал, что Чихон так рассказывает об одном взносе концерна «ИГ Фарбен» в кассу НСДАП, будто он состоялся до её прихода к власти, в то время как из самого документа следует, что деньги были перечислены в 1944 году (Nolte E. Der Nationalsozialismus. Berlin, 1970. S. 190). Ссылаясь на Брахера (Bracher К. D. Aufloesung, S. 695), Чихон утверждает также, что после разговора с Папеном 4 января 1933 года в Кёльне Гитлер встретился с Кирдорфом и Тиссеном, однако этого эпизода у Брахера нет. Аналогичным образом обстоит дело и с неверной ссылкой Чихона на книгу Майснера и Вильде «Захват власти»: Meissner H. О., Wilde H. Die Machtergreifung. Более подробно см.: Henning E. Op. cit. S. 439.]. На деле же интересы отдельных предпринимателей и отраслей явно не совпадали между собой. Как крупные экспортёры, биржевые круги и владельцы больших универмагов, так и химическая промышленность и старинные семейные фирмы Круппа, Хеша, Боша или Клекнера по крайней мере до 1933 г. относились к гитлеровской партии с весьма заметным предубеждением, обусловленным главным образом экономическими мотивами. Я уж не говорю о большом количестве предприятий, принадлежавших евреям. Отто Дитрих, способствовавший установлению части контактов между Гитлером и крупной рейнско-вестфальской индустрией, жаловался в одном из документов тех лет на нежелание хозяев экономики «в эти времена труднейшей борьбы… поверить в Гитлера». Ещё в начале 1932 года, писал он, явно ощущались «сильные очаги экономического сопротивления», и знаменитая речь Гитлера в дюссельдорфском Клубе промышленников 26-го января 1932 года как раз имела своей целью преодолеть это сопротивление[218 - Это выступление состоялось 26 января, а не 27, как чаще всего утверждается. См., в частности: Dietrich О. Mit Hitler in die Macht, S. 44, 46. Различную позицию отдельных отраслей промышленности и отдельных промышленников подчёркивает и Хальгартен, см.: Hallgarten G. W. F. Hitler, Reichswehr und Industrie; а также: его же. Daemonen oder Retter, S. 215 f., затем: Fetcher I. Faschismus und Nationalsozialismus. Zur Kritik des sowjetmarxistischen Faschismusbegriffs. In: Politische Vierteljahresschrift, 1962, H. I, S. 55.]. Финансовые средства, сразу после того переданные партии, помогли, правда, устранить самые насущные заботы, но объём их не оправдал ожиданий. Безрезультатной осталась даже петиция к Гинденбургу, написанная в конце 1932 года Шахтом, банкиром фон Шрёдером и Альбертом Феглером и предлагавшая Гитлера на пост канцлера; большинство предпринимателей отказалось её подписать. Тяжёлая промышленность, сетовал Шахт в письме Гитлеру, называется так не без оснований, потому как тяжело принимает решения.[219 - Письмо Шахта Гитлеру от 12. II. 1931, IMT 773-PS. Густав Крупп, например, ответил так: «По целому ряду причин я действительно не могу подписать это обращение». См.: Hallgarten G. W. F. Hitler, Reichswehr und Industrie, S. 125; Turner H. A. Op. cit. S. 25.]

Теория о тесном инструментальном союзе Гитлера с крупным капиталом не в состоянии обосновать и того факта, почему миллионы голосов избирателей были собраны задолго до миллионов промышленности. Когда Гитлер произносил речь в Дюссельдорфе, его партия располагала свыше 800 тыс. членов и, примерно более 10 миллионами голосовавших за неё избирателей. Именно они были его базой, и «великий антикапиталистический гнев», владевший ими, определял поведение Гитлера в гораздо большей степени, чем своевольные и строптивые предприниматели. Промышленникам он принёс в жертву одного только резонёра Отто Штрассера, которого к тому же и сам ненавидел, а участие своих последователей в стачке берлинских металлистов без околичностей обосновал, сказав им, что лучше уж бастующие национал-социалисты, чем бастующие марксисты[220 - См.: Heiden K. Geburt, S. 22.]. Но меньше всего тезис о гитлеровской партии как наёмнице капитала способен прояснить вопрос, на который этот тезис якобы отвечает: почему такое необычное массовое движение, возникшее из ничего, так легко смогло опередить немецких левых с их богатыми традициями и превосходной организацией. Поэтому тезис этот основан либо на вере в демонов, либо на ортодоксальном марксизме, но в любом случае он означает утрату левыми рационализма, своего рода «антисемитизм левых».[221 - Dahrendorf R. Gesellschaft und Demokratie in Deutschland, S. 424. Относительно побудительных причин Дарендорф также справедливо полагает, что предприниматели поддерживали Гитлера, как и любую другую партию правых, имеющую планы прийти к власти, думая при этом не о заговоре, а исключительно о собственной защите – в порядке перестраховки; они, выражаясь известными словами Гуго Стиннеса, сказанными им в 1919 году, платили как бы «социальную страховую премию по предотвращению восстаний». Хальгартен также приходил к выводу, хотя Гитлер и получал солидную поддержку из фондов промышленности, но «сотворён» был не ими; см.: Hallgarten G. W. F. Op. cit. S. 113. Можно сказать и так: если «вся» промышленность и не привела Гитлера к власти, то при её явном нежелании ему тоже вряд ли удалось бы этого добиться.]

Но одно дело говорить о тесном переплетении и сговоре «всех» промышленников с национал-социализмом, и совсем другое – указать на ту атмосферу «благосклонности» и даже симпатии, которая окружала национал-социализм. Значительные силы в промышленности не скрывали своей – правда, пока пассивной – заинтересованности в том, чтобы Гитлер стал канцлером, и многие из тех, кто отнюдь не собирался поддерживать его материально, не так уж возражали против его программы. Они не связывали с ней каких-то конкретных экономических ожиданий и так до конца и не избавились от недоверия к социалистическим антибуржуазным настроениям внутри НСДАП. Небольшая группа симпатизирующих партии промышленников летом 1932 года даже создала специальный рабочий орган для противодействия экономическому радикализму левого партийного крыла. По сути же предприниматели так и не приняли буржуазную демократию с её последствиями, с требованиями и правами масс, и за все годы своего существования республика так и не стала их государством. Тот порядок в стране, который обещал установить Гитлер, многим из них представлялся в виде автономии предпринимательства, налоговых льгот и конца власти профсоюзов. За лозунгом «Спасёмся от этой системы!», сформулированным одним из экспонентов промышленных кругов, на заднем плане всегда маячили проекты авторитарного строя[222 - Формулировка Яльмара Шахта из его речи в Гарцбурге, см.: Schacht H. 76 Jahre meines Lebens, S. 367 ff. Ещё в декабре 1929 года, то есть до свержения последнего правительства парламентского типа, на общем собрании Имперского союза немецких промышленников один из ораторов, например, под аплодисменты присутствующих заявил, что в Германии «экономический мир не наступит, пока не менее 100 тыс. партийных функционеров не будут выдворены из страны», и в протоколе значится, что в общих криках «Браво!» прозвучала реплика: «Муссолини!» Два года спустя союзы немецких промышленников в «Совместном заявлении» предъявили правительству Брюнинга ультимативные экономические и политические требования, которые связывались с призывами к самой настоящей национальной диктатуре. Близкая к предпринимательским кругам газета «Дойче альгемайне цайтунг» угрожала в передовой 6. 10. 1931, что в противном случае «влиятельные силы немецкой политики и экономики» отвернутся от Брюнинга. См., впрочем, также: Turner H. A. Op. cit. S. 25 i., где на вопрос о том, оказывали ли крупные предприниматели существенную поддержку Гитлеру, даётся определённо отрицательный ответ.]. Едва ли в каких-либо других общественных структурах Германии ещё жила такая допотопная вера в сильную государственную власть, как в предпринимательстве, где современная технология сочеталась с прямо-таки докапиталистическими социальными взглядами. Главная ответственность «всего» капитала за взлёт НСДАП заключается не в общих с ней целях и уж, конечно, не в мрачном заговоре, а в антидемократическом климате, созданном им и направленным на одоление «системы». Правда, представители капитала неверно оценили Гитлера. Они видели только его манию порядка и насаждаемый им жёсткий культ авторитета, только его ностальгию по прошлому, но за этим не разглядели одновременно присущей ему своеобразной ауры будущего.

В уже упоминавшейся речи в дюссельдорфском Клубе промышленников, одном из наиболее впечатляющих образчиков его ораторского искусства, Гитлер необычайно тонко уловил и сконцентрировал на себе авторитарные представления предпринимателей о государстве силы и порядка. Одетый в тёмный двубортный костюм, демонстрируя известную светскость и корректные манеры, он изложил перед крупными промышленниками, проявлявшими сначала заметную сдержанность, идеологические основы своей политики. Каждое слово его доклада, продолжавшегося два с половиной часа, весь подход, вся тональность и акцентировка были тщательно рассчитаны именно на эту аудиторию.

В самом начале Гитлер подчеркнул свой тезис о примате внутренней политики и решительно отверг точку зрения, почти доктрину Брюнинга, утверждавшую, что судьба Германии зависит главным образом от её внешнеполитических связей. Внешняя политика, заявил он, наоборот, «определяется внутренним состоянием» любого народа, а все иное – это путь сдачи своих позиций, своей национальной идентичности или же уловки плохих правительств. В Германии, продолжал Гитлер, внутреннее состояние нации подорвано нивелирующим влиянием демократии: «Если способные умы какой-либо нации, и без того всегда редкие, по стоимости уравниваются со всеми остальными, то медленно, но верно наступает обесценивание гения, обесценивание способностей и ценности человеческой личности, и тогда это называют властью народа. Это неверно, ибо на деле это совсем не власть народа, а власть глупости, посредственности, половинчатости, трусости, слабости, бездарности. При подлинном народовластии народом во всех областях жизни должны руководить и управлять самые способные, именно для этого рождённые редкие личности, …а не большинство, по натуре своей неизбежно чуждое любой из этих областей».

Но принцип демократического равенства, продолжал Гитлер, – это отнюдь не безобидная, лишь теоретически значимая идея, так как рано или поздно он проникает во все сферы жизни и способен медленно отравить народ. Частная собственность, втолковывал Гитлер предпринимателям, по сути, своей несовместима с демократическим принципом, ибо её логическое и моральное оправдание покоится на убеждении, что люди и их свершения рознятся между собой. Затем он перешёл к главному пункту своей атаки:

«Признавая это, было бы, однако, безумием утверждать: в экономической области обязательно присутствуют ценностные различия, а в политической – нет! Это противоестественно – в хозяйственном плане строить жизнь на идее успеха, личностной ценности, т. е., по сути, на авторитете личности, а в политическом плане отвергать этот авторитет личности и подменять его законом больших чисел, демократией. Так с необходимостью возникает разлад между экономической и политической концепциями, и будут предприняты попытки преодолеть его путём приспособления экономики к политическим нуждам… Но аналогом политической демократии в экономической области является коммунизм. Мы переживаем сейчас период, когда эти два основных принципа во всех пограничных зонах борются между собой…

В государстве существует такая организация, а именно армия, которая вообще не может быть как-то демократизирована, ибо в противном случае она перестаёт быть сама собой… Армия может существовать только при сохранении абсолютно антидемократического принципа полного авторитета верхов и полного подчинения им низов. А результат таков, что в государстве, где вся политическая жизнь, начиная с общины и кончая рейхстагом, построена на идее демократии, армия постепенно, но неизбежно становится чужеродным телом».