Адольф Гитлер (Том 2)

Что касается Гитлера, то он, чтобы укрепить свои позиции на переговорах и придать большую основательность претензиям НСДАП на власть, сконцентрировал все силы на выборах в ландтаг крохотной земли Липпе, назначенные на 15 января. В ходе этой чрезвычайно дорогостоящей предвыборной борьбы он снова собрал всех известных партийных ораторов в замке барона фон Ойенхаузена, и вечер за вечером они наводняли собой эту землю. В первый день, писал Геббельс, «я выступил трижды, частично в совсем маленьких деревушках»; сам Гитлер за несколько дней выступил на восемнадцати митингах. То точное психологическое чутьё, которое многими так и не было понято или высокомерно презиралось, помогло ему распознать шанс, даваемый этими выборами. С самого начала вся агитация была направлена на то, чтобы представить результаты выборов как решающую репетицию в борьбе за господство, и действительно – общественность поддалась этому внушению: она ожидала результатов этого второстепенного события, голосования каких-то ста тысяч избирателей, так, словно это было нечто вроде суда Божия, определявшего «политическое будущее 68-миллионного народа».[327 - Bracher K. D. Aufloesung, S. 701; Dietrich O. Mit Hitler in die Macht, S. 174; Goebbels J. Kaiserhof, S. 237 f.]

Благодаря предпринятым усилиям Гитлер 15-го января достиг первого успеха со времени июльских выборов. Правда, партия собрала 39, 5 процента голосов, а это было меньше, чем в том же Липпе ранее, к тому же демократические партии, особенно СДПГ, в целом завоевали большее количество голосов, чем гитлеровская партия. Однако общественность во главе с президентской верхушкой увидела в этом успехе не результат непропорционально больших усилий и не совпадение благоприятных обстоятельств, позволивших истощённой и не способной на крупную кампанию НСДАП использовать малые выборы; исход выборов был воспринят как доказательство восстановления нимба неотразимости, окружавшего гитлеровское движение.

Поэтому встретившись 18-го января в Берлине-Далеме у недавно примкнувшего к нему виноторговца Иоахима фон Риббентропа с Францем фон Папеном, Гитлер ещё самоувереннее потребовал для себя пост канцлера. Папен возразил, что для этого его собственного влияния на президента недостаточно, и переговоры грозили окончательно зайти в тупик. Только несколькими днями позже в строжайшей тайне была осуществлена идея подключить Гинденбурга-сына, что позволило продвинуться на переговорах. Гитлер и сопровождавшие его лица под покровом темноты вошли в дом Риббентропа со стороны сада, а в это время Оскар фон Гинденбург и статс-секретарь Майснер демонстративно показались в опере, прежде чем сразу же после антракта тайно покинуть ложу. Что касается Папена, то шофёр привёз его в машине Риббентропа.

Как только все были в сборе, Гитлер попросил сына президента выйти с ним в соседнюю комнату, так что Оскар фон Гинденбург, специально настоявший на участии Майснера, оказался внезапно изолированным. Предмет этого разговора с глазу на глаз, продолжавшегося около двух часов, до сих пор достоверно неизвестен. В соответствии со своими тактическими методами Гитлер, вероятно, попытался обеспечить себе поддержку президентского сына с помощью испытанной комбинации угроз и лести. К угрозам могло относиться обвинение Гинденбурга в попытке совершить государственный переворот в Пруссии, которое национал-социалисты не раз собирались предъявить. Не исключено также, что Гитлер оказал на Оскара нажим, намекнув, что НСДАП разоблачит скандальную неуплату налога семьёй Гинденбургов при передаче прав собственности на имение Нойдек[328 - Имение, приобретённое преимущественно на деньги промышленников, формально было подарено не Гинденбургу, а его сыну, чтобы избежать уплаты налогов за наследство. Гинденбурга сильно беспокоили и события 20.07.1932. Брюнинг писал: «Эрвин Планк, навестивший меня в больнице как-то вечером за 4 дня до отставки Шляйхера с поста рейхсканцлера, рассказал мне о трудностях, возникавших в правительстве из-за боязни Гинденбурга, что ему будет предъявлено обвинение, и меня заверили в том, что именно по этой причине Гинденбург дал, наконец, своё согласие назначить Гитлера рейхсканцлером»; см.: Bruening H. Ein Brief. In: Deutsche Rundschau, 1947, S. 15. Кроме того, летом 1935 года Брюнинг сказал Г. Кеслеру, что Оскар фон Гинденбург «позволил втянуть себя во всякие тёмные делишки биржевиков и тем самым попал в такое положение, что постоянно опасался „разоблачений“. Kessler H. Op. cit. S. 739.]. Конечно, и присущая Гитлеру сила внушения не могла не произвести впечатления на президентского сына, и без того склонного к оппортунизму. Как бы то ни было, Оскар, пришедший в дом Риббентропа с большим предубеждением против Гитлера, на обратном пути сказал Майснеру, что теперь уже нет другой возможности, кроме как сделать Гитлера канцлером, тем более что и Папен между тем якобы согласился на вице-канцлерство.[329 - См. упомянутые показания Майснера на Вильгельмштрассе-процессе. Геббельс также подтверждает, что тогда же была достигнута договорённость обеих сторон о кабинете Гитлера см.: Goebbels J. Kaiserhof, S. 247 f.]

К тому времени и Шляйхер впервые, пожалуй, осознал всю опасность ситуации. 23-го января он посетил Гинденбурга и откровенно признал, что его план – расколоть НСДАП и придать кабинету парламентскую основу – провалился.

Но когда вслед за этим он испросил у президента полномочий на роспуск рейхстага, объявление чрезвычайного положения и указ об одновременном запрещении НСДАП и КПГ, Гинденбург напомнил ему о споре, состоявшемся 2-го декабря. Тогда Папен предлагал похожее решение вопроса, но вынужден был отступить, натолкнувшись на возражения Шляйхера. Канцлер указал на изменившиеся обстоятельства, но на старика это не возымело действия, и после консультации с Майснером он отклонил предложение Шляйхера.

Как и следовало ожидать, камарилья немедленно известила общественность о намерениях Шляйхера. Все стороны немедленно выразили категорический протест. Национал-социалисты с наигранным возмущением жаловались на планы государственного переворота по типу «Примо де Шляйхерос»[330 - По аналогии с испанским генералом Мануэлем Примо де Риверой, совершившим переворот в 1923 году. – Примеч. ред.]; понятно, что возмущены были и коммунисты, а у демократических центристских партий канцлер растерял последние остатки своего престижа. Такая дружная реакция возымела своё действие на Гинденбурга и, вероятно, побудила его более благосклонно отнестись к планам создать кабинет Гитлера. Кроме того, 27-го января Геринг посетил в президентском дворце Майснера и попросил передать «почтеннейшему генерал-фельдмаршалу», что в отличие от Шляйхера Гитлер не намерен отягощать совесть президента, заставляя его нарушать право, и будет неуклонно соблюдать конституцию.[331 - Meissner O. Op. cit. S. 263 f.]

А между тем неутомимый Папен действовал, не покладая рук. На этот раз он старался сделать запланированный кабинет более приемлемым для Гинденбурга путём включения в него дойч-националов и близких к президенту руководителей «Стального шлема». Если Дюстерберг решительно возражал против якобы «настоятельной необходимости» кабинета Гитлера, то Зельдте и Гугенберг были согласны с планами Папена. Ничему не научившись на опыте прошлых лет, Гугенберг заявлял, «что ничего ведь не может случиться», поскольку Гинденбург останется президентом и верховным главнокомандующим рейхсвера, Папен станет вице-канцлером, он сам возьмёт на себя всю экономику, а Зельдте – министерство труда: «Следовательно, мы создадим для Гитлера определённое обрамление».[332 - Duesterberg Th. Op. cit. 38 f.]

Сам же Гинденбург, уставший, запутавшийся и способный только моментами как-то разбираться во всех этих хитросплетениях, вероятно, все ещё думал о кабинете фон Папена, в котором Гитлер был бы вице-канцлером. Когда генерал фон Хаммерштайн, начальник управления сухопутных войск, утром 26-го января высказал ему свои сомнения по поводу развития политических событий, Гинденбург «чрезвычайно обидчиво» запретил «оказывать на него какое-либо политическое влияние, но потом – наверное, чтобы меня успокоить, – сказал что „и не подумает сделать австрийского ефрейтора министром обороны или рейхсканцлером“[333 - «С точностью до слова 26 января 1933 года в 11. 30 утра в присутствии свидетеля», – добавил фон Хаммерштайн; см.: Hammerstein К. v. Spaehtrupp, S. 40. Упомянутым свидетелем был генерал-лейтенант фон дём Буше-Иппенбург, который в это утро докладывал президенту о кадровых проблемах рейхсвера.]. Однако уже на следующий день у президента появился Папен, заявивший, что в настоящий момент создать кабинет фон Папена не представляется возможным. Теперь Гинденбург остался в одиночестве и один возражал против назначения Гитлера.

Какие именно обстоятельства привели к перелому в ходе следующего дня, сегодня трудно сказать. Конечно, не остались без последствий массированные попытки камарильи повлиять на президента, так же, как и угрозы со стороны НСДАП или вмешательство представителей групп интересов крупных аграриев или дойч-националов. Определённую роль сыграло и то, что Шляйхер уже ни для кого не был подходящей альтернативой; наконец, не могло не повлиять на президента и то обстоятельство, что обещанное избалованным молодцом-Папеном новое правительство должно было состоять исключительно из представителей правых. Дело в том, что уже при отставке Брюнинга одним из решающих мотивов было соображение того рода, что правительству нужно, наконец, поправеть и покончить с порядками, которые усталый дух Гинденбурга понимал как «господство профсоюзных бонз»; теперь тот же мотив обернулся против Шляйхера. Руководители партий, снова привлечённые Гинденбургом для консультации, тоже выступили против канцлера-генерала, но отклонили и возможный новый эксперимент с Папеном. Больше того, они дали понять, что пришло, наконец, время позвать Гитлера, обеспечив себе возможную подстраховку, и связать ему руки возложенной на него ответственностью, чтобы подвергнуть его тому же процессу морального износа, которому сами они так долго платили дань. Республика действительно была при последнем издыхании.

Утром 28-го января Шляйхер предпринял последнюю попытку удержать игру в своих руках, заявив, что будет просить Гинденбурга о полномочиях на роспуск рейхстага – или же откажется от своего поста. Ближе к полудню он отправился в президентский дворец, и тут окончательно выяснилось, до какой степени он потерял влияние, поскольку его вплоть до этого времени явно никто не информировал о планируемом канцлерстве Гитлера. Наоборот, он, кажется, до последнего момента верил, что Гинденбург останется на его стороне и выполнит своё обещание в любое время дать ему полномочия на роспуск парламента[334 - По свидетельству фон дём Буше, Шляйхер неоднократно подтверждал данное Гинденбургом обещание, «как в 1932 году, так и после своей отставки. Он сказал: „Без этого обещания моя миссия потеряла бы всякий смысл“. Когда я спросил его, существует ли она в письменном виде, он сказал: „По отношению ко мне старик сдержит своё слово“, – или что-то в этом роде. Во всяком случае он твёрдо верил в это обещание». Hammerstein К. v. Spaehtrupp, S. 38 f.]. Поэтому когда президент просто отклонил его повторные требования, Шляйхер, вероятно, почувствовав себя ещё и лично оскорблённым, насколько известно, в резком тоне заявил: «Я признаю за вами, г-н рейхспрезидент, право быть недовольным тем, как я исполняю свои обязанности, хоть вы всего четыре недели назад и уверяли меня в обратном. Я признаю за вами также право сместить меня. Но права на то, чтобы за спиной вами же призванного канцлера сговариваться с кем-то другим, я за вами не признаю. Это вероломство». Гинденбург возразил, что и так уж одной ногой стоит в могиле и не уверен, не придётся ли ему на небесах раскаиваться в своём решении, на что Шляйхер холодно и возмущённо ответил: «После того, как вы не оправдали оказанного вам доверия, я не уверен, ваше превосходительство, что вы попадёте на небеса».[335 - Ibid. S. 44. О реплике Шляйхера сообщает Дж. У. Уилер-Беннетт: Wheeler-Bennett J. W. Op. cit. S. 301 f. Согласно Брюнингу, который ссылается на свидетельство Шляйхера, Гинденбург сказал: «Я благодарю Вас, господин генерал, за все, что Вы сделали для Отечества. Давайте посмотрим, как с Божьей помощью пойдут дела дальше».]

Сразу же после ухода Шляйхера Папен вместе с Оскаром фон Гинденбургом и Майснером снова стали уговаривать президента назначить Гитлера канцлером. Все ещё колеблясь и медля, Гинденбург предпринял последнюю попытку уйти от тяжёлого решения. Вопреки обычаям он не сам поручил Гитлеру сформировать новое правительство, а сделал Папена своим homo regius (правой рукой), дав ему поручение «путём переговоров с партиями выяснить политическую обстановку и реальные возможности».

Уже во второй половине того же дня Папену удалось привлечь на свою сторону Гугенберга, пообещав ему два места в кабинете. Затем он послал за вождём НСДАП. На долгих предварительных переговорах уже было достигнуто согласие в том, что люди Гитлера помимо должности канцлера получат министерство внутренних дел, а для Геринга будет специально создано министерство гражданской авиации. Но теперь Гитлер потребовал дополнительно имперский комиссариат по делам Пруссии, а также прусское министерство внутренних дел, которое обеспечило бы ему контроль над прусской полицией. Кроме того, он потребовал проведения новых выборов.

И снова все пошатнулось… Услышав о дополнительных требованиях Гитлера, Гинденбург, казалось, снова охваченный дурными предчувствиями, успокоился только тогда, когда ему передали – правда, двусмысленное – заверение Гитлера, «что это будут последние выборы». Теперь, наконец, он предоставил события их собственному ходу. Все требования Гитлера были выполнены (за исключением предназначавшегося Папену имперского комиссариата по делам Пруссии). Жребий был брошен.

Принятие решения было ускорено ещё и тем, что во второй половине дня 29-го января распространился слух, будто Шляйхер вкупе с Хаммерштайном поднял по тревоге гарнизон Потсдама, чтобы арестовать президента, объявить «государство в опасности» и с помощью рейхсвера захватить власть. Жена Оскара фон Гинденбурга ещё несколько дней спустя возмущённо рассказывала о том, что престарелого президента якобы собирались отвезти в Нойдек в «пломбированном вагоне для скота». Гитлер, узнавший об этом слухе в квартире Геббельса на Рейхсканцлерплац, отреагировал дерзким демагогическим шагом: он не только сразу же поднял по тревоге берлинских штурмовиков, но и приказал – в патетическом предвосхищении ожидаемой власти – держать в боевой готовности шесть ещё даже не существующих полицейских батальонов на случай захвата Вильгельмштрассе.[336 - Так переданы слова Гитлера в «Застольных беседах» (Hitlers Tischgespraeche, S. 368). Там же он рассказывает, что это задание он дал преданному ему майору полиции Векке. – По поводу замечания госпожи фон Гинденбург см.: Hammerstein К. v. Spaehtrupp, S. 59.]

В отличие от автора этого слуха, так до сих пор и не установленного, фигура того, кому он был выгоден, абсолютно ясна. Не кто иной, как Папен воспользовался грозным призраком военной диктатуры, чтобы продвинуть свои планы. Он вызвал из Женевы генерала фон Бломберга и добился того, чтобы генерал рано утром 30-го января, ещё до всего остального кабинета, был приведён к присяге в качестве министра рейхсвера – очевидно, чтобы предотвратить возможную отчаянную попытку Шляйхера, который между тем установил связь с Гитлером. Одновременно это был нажим на Гугенберга, упрямо отклонявшего требуемые Гитлером новые выборы. Не в последнюю очередь для того, чтобы лишить его всякой возможности выяснить источник таинственных слухов о путче, Папен вызвал Гугенберга к себе в 7 часов утра, чтобы в «сильнейшем волнении» попробовать его переубедить; он воскликнул: «Если до 11 часов не будет сформировано новое правительство, то выступит рейхсвер!» Но Гугенберг лучше Папена разглядел тактику Гитлера, определяемую стремлением к власти, понял, что тот путём мобилизации государственных и неограниченных материальных средств заранее хотел обеспечить себе лучшие шансы, чем на выборах 6-го ноября. Поэтому Гугенберг остался при своём отказе.

Это, казалось, снова поставило все на карту, когда Папен без четверти десять утра повёл членов предполагаемого правительства через заснеженный сад министерства к президенту, и в кабинете Майснера торжественно приветствовал Гитлера как нового рейхсканцлера. Гитлер, поблагодарив, не преминул заявить, что «теперь немецкий народ путём всеобщих выборов должен подтвердить свершившееся образование кабинета». Но тут и он столкнулся с решительным противодействием Гугенберга. В последовавшей за этим резкой перепалке Гитлер в конце концов подошёл к своему противнику и «торжественно дал ему честное слово», что новые выборы ничего не изменят в персональном составе кабинета, что он «никогда не расстанется ни с одним из здесь присутствующих». Озабоченный Папен в свою очередь подал реплику: «Господин тайный советник, неужели вы захотите подвергнуть риску согласие, достигнутое с таким трудом? Вы же не можете сомневаться в торжественно данном честном слове немца!»[337 - Duesterberg Th. Op. cit. S. 40 f.]

Так высокомерные планы «обрамления» и укрощения при первом же испытании обнаружили всю свою слабость. С чисто арифметической точки зрения, конечно, удалось завлечь Гитлера в меньшинство: трём национал-социалистам противостояли восемь министров-консерваторов, и почти все ключевые посты в государстве оказались в руках группы, тесно связанной и в социальном, и в идеологическом плане. Жаль только, что этими «укротителями» оказались именно Папен, Нойрат, Зельдте или Шверин фон Крозиг, так как у них не было ни осознания ценности института государства, ни достаточной энергии, чтобы суметь его защитить. Они понимали дело так, что призваны к сохранению только унаследованных ими привилегий. Тот факт, что Гитлер так легко пошёл на численно невыгодное для него соотношение, свидетельствует как о его уверенности в собственных силах, так и о безграничном презрении к консервативным противникам. В одной из оконных ниш кабинета его укротители теперь дружно наседали на сопротивляющегося Гугенберга, а в это время в соседней комнате президент нетерпеливо допрашивал вызванного статс-секретаря о том, что означает это промедление. Майснер вернулся к спорящим «с часами в руках»: «Господа, приведение к присяге у г-на рейхспрезидента было назначено на 11 часов. Сейчас 11 часов 15 минут. Вы не можете долее задерживать господина рейхспрезидента». И то, чего не смогли сделать ни красноречие Гитлера, ни заклинания Папена, ещё раз – в последний раз в жизни и умирании республики – удалось сделать легендарному имени президента-фельдмаршала. Гугенберг с нескрываемой гордостью и не без оснований много раз называл себя «упрямым козлом»; ещё в августе он заявил Гинденбургу, что «не обнаружил у Гитлера особой верности договорам». Но теперь и Гугенберг уступил, хотя хорошо знал, что было поставлено на карту – уступил из глубочайшего уважения к расписанию Гинденбурга. Через несколько минут кабинет был приведён к присяге.[338 - Ibid. S. 41. см. также: Papen F. v. Op. cit. S. 276.]

Действительно, Папен и сам верил, что ему удался политический шедевр: он отомстил Шляйхеру и одновременно осуществил его же концепцию укрощения, он удовлетворил своё тщеславие, непомерно раздутое со времени его нечаянного канцлерства, вернувшись в правительство, но повязав и Гитлера ответственностью и в то же время не выдав ему государство. Ведь вождь НСДАП не стал даже канцлером президентского кабинета, а должен был заручиться поддержкой парламентского большинства; доверие Гинденбурга было попрежнему не на его стороне, а на стороне Франца фон Папена, который к самым крупным успехам своих переговоров причислял и оговорённое право участвовать во всех беседах Гитлера с президентом. Наконец, он стал вице-канцлером и хозяином Пруссии; наци достались в правительстве только министерство внутренних дел, которому полиция земель не подчинялась, и ещё одно министерство, создаваемое не для конкретного дела, а только чтобы потешить тщеславие Геринга. Правда, Геринг назначался одновременно прусским министром внутренних дел, но тут уж он сам, Франц фон Папен, собирался решительно стать у него на пути. В довершение всего в самом кабинете внешняя политика, финансы, экономика, вопрос труда и сельское хозяйство находились в испытанных руках консерваторов, а рейхсвером распоряжался господин президент. Действительно остроумная, просто превосходная комбинация, к тому же позволяющая использовать не очень приятного г-на Гитлера в интересах не только предпринимателей и крупных землевладельцев, но и, собственных планов Папена, касавшихся авторитарного Нового государства. Из своего эпизодического и неудачного канцлерства Папен, пожалуй, все же извлёк тот урок, что современной, промышленно развитой нацией, находящейся в состоянии кризисных потрясений, все же не могли открыто управлять уходящие представители уходящей эпохи. С помощью слегка одиозной фигуры этого укротителя масс старая проблема руководства без народа, казалось, вот-вот будет решена. Именно в этом смысле, Папен самоуверенно отвечал на жаргоне политического импрессарио на всевозможные предупреждения об опасности: «Вы ошибаетесь, мы его просто наняли».[339 - См.: Schwerin v. Krosigk L. Graf. Es geschah in Deutschland, S. 147.]

Гитлер, без сомнения, с самого начала разгадал эти замыслы, и его требование новых выборов было не чем иным, как тактическим ходом против них: беспримерный триумф на этих выборах должен был помочь ему сломать сколоченные Папеном рамки и с помощью плебисцита, забыв ничего ему не стоившее «честное слово», избавиться от навязанной ему роли фиктивного канцлера. «Кабинет национальной концентрации» представлял собой средоточие самых противоречивых тайных устремлений, когда Гинденбург простился с ним, сказав: «А теперь, господа, – с Богом за работу!»[340 - По свидетельству О. Майснера; см. Meissner H. О. Wilde И. Op. cit. S. 191.]

Между тем Вильгельмштрассе не без активного содействия Геббельса заполнилась молчаливой толпой. Напротив, в отеле «Кайзерхоф», ждали приверженцы Гитлера, «обуреваемые сомнениями и надеждами, счастливыми предчувствиями и малодушием». Эрнст Рем в бинокль неотступно наблюдал за входом в имперскую канцелярию. Первым вышел Геринг и громко объявил новость ожидающим; сразу же за этим из ворот выехала машина Гитлера. Он стоя принимал приветствия толпы. Несколько минут спустя он вошёл в «Кайзерхоф» к своим. Как писал один из участников этих событий, на глазах у него были слезы. Незадолго перед тем он публично заявил, что больше он с божьей помощью не позволит отторгнуть себя от власти, и во второй половине того же 30-го января он подкрепил эти слова соответствующим шагом. На немедленно созванном заседании кабинета он несмотря на сопротивление Гугенберга (теперь уж совершенно недейственное) по всей форме принял решение о роспуске рейхстага и назначении новых выборов. Последние опасения Гинденбурга преодолел сам Папен, с тонким психологическим расчётом объявив возражения Гугенберга ненавистными президенту «партийно-тактическими мотивами»; после чего Гинденбург подписал решение.[341 - О. Майснер (Meissner Н. О. Op. cit. S. 179), Э. Кордт (Kordt E. Wahn und Wirklichkeit, S. 27) и сам Гитлер (Tischgespraeche, S. 369) объясняют данное Гинденбургом в конце концов согласие на посредничество Майснера.]

Вечером национал-социалисты в честь этого дня устроили грандиозное факельное шествие. Ограничение на массовые мероприятия в правительственном квартале было снято, на тротуарах толпились взволнованные, шумные зрители («в Берлине в эту ночь царит чисто карнавальная атмосфера»[342 - Kessler H. Graf, Op. cit. S. 704.]), а между ними похаживали, важные от сознания собственной значимости представители службы порядка. С 7-ми часов вечера до полуночи через Бранденбургские ворота в направлении имперской канцелярии продефилировали 25 тыс. одетых в форму гитлеровцев и членов «Стального шлема». Это была патриотическая огненная лента, бросавшая тревожные отблески на лица и стены домов. В одном из освещённых окон видна была нервно пританцовывающая фигура Гитлера. Время от времени он пружинисто перегибался через подоконник и приветствовал толпу поднятой рукой; рядом с ним были Геринг, Геббельс и Гесс. Несколькими окнами дальше Гинденбург задумчиво созерцал марширующие колонны, рассеянно отбивая тростью в такт маршам духовых оркестров. Вопреки протесту руководителей радио Геббельс добился трансляции митинга; лишь радио Мюнхена отказалось это сделать – к большому неудовольствию Гитлера. Только в полночь последние колонны прошли через правительственный квартал, и после того, как Геббельс простился со все ещё не расходившейся толпой криком «Хайль!» в честь Гинденбурга и Гитлера, «эта ночь великого чуда закончилась… в бессмысленной суматохе торжеств».

Именно как «чудо» и «сказку» национал-социалисты сразу же принялись восхвалять так называемый захват власти. Специалисты по пропаганде обожали слова из области магии, с их помощью они пытались придать событию ореол сверхъестественности и святости. Сам Гитлер 30-го января доверительно сообщил одному из своих последователей, что спасся только благодаря божественному промыслу, «когда я, уже видя пристань, почти тонул, задушенный интригами, финансовыми затруднениями и тяжестью 12 миллионов людей, колебавшихся то в одну, то в другую сторону». Такие формулировки могли рассчитывать на ответную реакцию с тем большим успехом, что событие это и впрямь несло на себе печать эксцентричности и невероятности: на политическом уровне – как внезапный шаг от кризиса, почти взорвавшего партию, до приёмной президента, а в личном плане – как прыжок от жалкого начала, от летаргии и маргинального образа жизни к власти. Поистине: «Черты сказочного в нём заметны, хоть и искажены».[343 - Mann Th. Bruder Hitler, GW, Bd. 12, S. 774; к процитированному выше замечанию Гитлера см.: Frank W. Zur Geschichte des Nationalsozialismus, In: Wille und Macht, 1934, Nr. 17, S. 1 ff.]

Мысль о чуде, введённая в оборот ещё Геббельсом, и до сегодняшнего дня присутствует в интерпретации события. Она сказывается во всех попытках придать Гитлеру черты демонической личности, объяснить его успех действиями неизвестных закулисных сил или придать интриге мстительного кавалера фон Папена гигантский вес исторического перелома. В этой мысли – по-разному в зависимости от вариантов – так или иначе присутствует представление о том, что захват власти был исторической случайностью.

Разумеется, существовали возможности преградить Гитлеру путь, даже, пожалуй, вплоть до последнего момента. По причинам, коренящимся в случайностях, легкомыслии или неудачном стечении обстоятельств, они были упущены. Но это ещё не повод считать, что историю и её ход перехитрили. Целый ряд мощных исторических и политических тенденций неумолимо вёл к 30-му января, и настоящим чудом была бы решимость к сопротивлению. Тот, кто хоть раз ясно себе представил, что самое позднее со времени отставки Брюнинга между республикой и Гитлером уже не было никаких преград, кроме колеблющейся воли угасающего старца, интриг Шляйхера и слепой ненависти Франца фон Папена, уже не может придавать сколько-нибудь серьёзного значения махинациям закулисных сил, вмешательству групп определённых интересов и диктаторским замашкам интригана. Они всего-навсего повлияли на обстоятельства, в которых республика пала, но не были подлинной причиной её краха.

Это, разумеется не означает, что Гитлер преуспел бы и при более решительных противниках. Редко когда в современной истории перелом в государстве со столь необозримыми последствиями в такой степени определялся бы личными факторами, настроениями, предрассудками и аффектами крохотного меньшинства, и редко когда государственные институты в решающий момент были настолько незаметны. Без президентской камарильи канцлерство Гитлера действительно едва ли бы состоялось, и как бы ни был мал шаг, отделявший его с лета 1932 года от власти, он всё же был слишком велик для его собственных сил. Именно его противники дали ему все карты в руки: изоляцию партий и парламента, серию избирательных кампаний, привычку к нарушению конституции. Стоило одному из них решиться на сопротивление, как немедленно появлялся другой, чтобы сорвать планы первого. Вместе взятые силы противников до самого последнего времени были несомненно больше, чем у Гитлера; но ополчаясь друг против друга, они друг друга обессиливали. Было нетрудно понять, что национал-социализм являлся врагом для всех: буржуа, коммунистов и марксистов, евреев, республиканцев. Но только очень немногим слабость и слепота не помешали сделать вывод, что, следовательно, все должны быть врагами национал-социалистов.[344 - См.: Heiden K. Geburt, S. 60.]

В апологетических работах непосредственных участников событий все ещё всплывает аргумент, что назначение Гитлера канцлером стало неизбежным, поскольку НСДАП выросла в сильнейшую партию. Но в этом аргументе не учитывается, что социал-демократия во все времена существования республики, за исключением нескольких месяцев до 30-го января 1933 года, обладала таким же численным перевесом – и всё же не участвовала в большинстве правительств. Не учитывается и то, что Гитлер показал себя завзятым врагом той конституции, на которую ссылаются сторонники подобного взгляда. Коммунисты могли бы собрать гораздо больше голосов, чем национал-социалисты – и всё же натолкнулись бы на сильнейшее сопротивление. На деле консервативные пособники Гитлера считали, что он хоть и вульгарно, но действенно отстаивает их планы. Слишком поздно они разглядели, что он противостоял им и тому миру, который они надеялись сохранить, не менее радикально, чем Тельман, хоть и по-другому. Безымянный баварский секретарь уголовной полиции, побывавший летом 1921 года на митинге НСДАП и доложивший своему управлению, что Гитлер «не что иное, …как предводитель второй Красной Армии», глубже понял его суть, чем коррумпированные нотабли года 1933.[345 - Из донесения секретаря уголовной полиции Фай-ля, NStA Muenchen, Allg. Sonderausgabe, Bd. 1, Nr. 1475.]

Но если существовало так много удачно для Гитлера сложившихся факторов и обстоятельств, то в чём, собственно, заключалась особая заслуга Гитлера в те недели? Действительно, в период, непосредственно предшествующий 30 января 1933 года, его основные способности почти не проявлялись. Подлинная его заслуга была пассивного рода: несмотря на все своё нетерпение, он умел ждать, умел усмирять своих строптивых приверженцев и сохранять собранность и в поражении; даже в последний момент, в приёмной президента, он с холодным расчётом игрока высокого класса пошёл на риск и сумел выиграть партию. Оглядываясь назад, на годы, прошедшие со времён плебисцита против плана Юнга, видишь, насколько он перерос фазу уличных беспорядков и пропаганды и созрел как политик. Вместе с тем опыт тех недель снова показал, что по своей натуре это был азартный игрок: самое удивительное в его жизни, говорил он в эти дни, заключается в том, что спасение всякий раз приходит к нему тогда, когда он сам уже махнул на себя рукой.[346 - Так Гитлер говорил о беседе со Шляйхером в начале февраля 1933, см.: Bruening H. Op. cit. S. 648.]

В ту ночь Гитлер, после того как замолкло ликование и отзвучали музыка и эхо марширующих колонн, до самого утра оставался в маленькой комнате, примыкавшей к приёмной канцлера. Глубоко взволнованный, он по свидетельству одного из присутствующих затеял один из своих бесконечных монологов: вспоминал утреннюю сцену приведения к присяге, в упоении перечислял свои успехи, подчеркнул оцепенение «красного» противника и вернулся затем к своим пропагандистским максимам; ещё ни одной предвыборной борьбе он не радовался так, как этой, уверял он. Некоторые полагают, продолжал он, что теперь начнётся война; его деятельность – это пролог к заключительной борьбе белого человека, арийца, за господство над всей землёй. Не-арийцы, цветные, монголы уже на марше, говорил он, чтобы под руководством большевизма захватить господство, но этот день является началом «германской расовой революции, величайшей в мировой истории». Эсхатологические видения перемежались с архитектурными проектами: для начала, считал он, нужно перестроить имперскую канцелярию, потому что она похожа на «вульгарную коробку из-под сигар»[347 - См.: Frank H. Op. cit. S. 121 f. Правда, в опубликованный вариант книги Франк не включил приведённые здесь эсхатологические высказывания; см. в этой связи: Goerlitz W., Quint H. A. Op. cit. S. 367.]. Только к утру он через потайную дверь в стене покинул здание и отправился к себе в отель.

Ошеломляющие переживания этого дня, все удовлетворение, все вознаграждение за прошлое, которые он ему принёс, ещё не были самой целью. Они были лишь этапом на пути к ней. Возможно, что откровения его затяжного монолога той ночью переданы не с полной достоверностью, но намерения были ясны: все усилия направлены на столь многократно провозглашавшуюся революцию, и видов на её осуществление было больше, чем когда-либо раньше. Как каждый настоящий путчист, он считал, что с его приходом начинается новый день истории.

Характерно, что эту мысль он выразил в форме отрицания, заявив в те дни: «Мы – последние в ряду тех, кто делает историю Германии».[348 - Из предвыборного выступления Гитлера в Липпе, см.: Domarus M. Op. cit. S. 176.]

Промежуточное рассуждение II:

Немецкая катастрофа или логика немецкого пути?

Идея не настолько бессильна, чтобы породить только идею

    Г. В. Ф. Гегель

Мысль предшествует действию, как молния – грому. Правда, немецкий гром – тоже немец и не очень-то подвижен; он приближается без спешки; но он разразится, и если вы однажды услышите грохот, какого ещё не слыхивала немецкая история, то знайте: немецкий гром наконец-то достиг цели.

    Генрих Гейне, 1834 г.

Переломное настроение. – Заблуждение историков. – Теория предрасположенности немцев к национал-социализму. – Теория эпох. – Национальные элементы. – Отрыв от реальности. – Упущенная революция. – Потребность в аполитичной политике. – Аффект аполитичности. – Спасение через искусство. – Эстетизация политики. – Романтизм и от ношение к миру. – Реализованные фикции. – Риск.

Театральная церемония с факельными шествиями, массовыми маршами и построениями, сопровождавшая приход Гитлера на пост канцлера, нисколько не соответствовала чисто конституционному значению события. Потому что, строго говоря, 30 января 1933 года не принесло с собой ничего, кроме смены правительства. И всё же общественность чувствовала, что назначение Гитлера канцлером было не сравнимо с формированием кабинетов прошлых лет. Вопреки всем хвастливым уверениям партнёров по коалиции из рядов дойч-националов, что они «будут держать австрийского художника-неудачника на поводке»[349 - Так высказывался в те дни Гинденбург, см. Meissner H., Wilde H. Op. cit. S. 194.], национал-социалисты с самого начала не скрывали своей решимости захватить всю полноту власти. Их целеустремлённая тактика и волна воодушевления, направленная умелой рукой режиссёра, создали притягательную силу нового начала, и это течение в короткое время захватило консервативные сферы и смыло их. Все потуги Папена и его окружения, тоже желавших вставить словечко, участвовать в торжествах и в управлении, были всего-навсего попыткой задыхающегося бегуна догнать ушедшего вперёд соперника. Ни численный перевес в кабинете, ни влияние на рейхспрезидента, на экономику, армию и чиновничество не могли скрыть того обстоятельства, что наступило время их соперника.

Словно по тайному паролю после 30-го января начались массовые перебежки в стан национал-социалистов. Конечно, здесь снова подтвердилось, что в революционные времена убеждения – товар дешёвый и что в такие часы бал правят предательство, расчёт и страх. Однако в массовом политическом повороте на 180 градусов сказались не только бесхарактерность и угодничество, но нередко и спонтанно проявлявшееся желание отбросить старые предрассудки, идеологии и общественные условности, чтобы вместе начать новый разбег. «Мы не все были оппортунистами»[350 - Benn G. Doppelleben, GW, Bd. IV, S. 89.], написал позже Готфрид Бенн, один из бесчисленного множества тех, кого подхватил бурлящий поток людей, верящих в пробуждение страны. Мощные партии с богатыми традициями ломались под этим напором и предоставляли своих последователей самим себе – ещё до принудительного роспуска и запрета. Прошлое с его республикой, разорванностью сознания и бессилием кончилось. Быстро таявшее меньшинство тех, кто не дал затянуть себя в общий водоворот лихорадочного обращения в новую веру, на глазах отступало в изоляцию и уже было исключено из победных демонстраций чувства общности – с массовыми клятвами в огнях прожекторов, образующих «сияющие соборы», речами фюрера, ночными кострами на возвышениях и тысячеголосыми хоралами. Даже первые признаки террора не смогли приглушить ликования, скорее наоборот, так как общественное сознание воспринимало их как выражение бьющей через край энергии, которой ему так долго не хватало. И очень скоро нарастающий шум заглушил крики, раздававшиеся в «подвалах для героев» при караульных постах штабов СА.

Именно этот энтузиазм, сопровождавший захват Гитлером власти, вызывает тревогу и недоумение. Ибо он перечёркивает все тезисы, выдающие этот захват власти за несчастный случай в истории, комедию интриг или мрачный заговор. С явным раздражением истолкование событий тех лет снова и снова ставило в тупик перед вопросом: как же удалось национал-социализму в таком древнем народе с великой культурой и богатейшим духовным и душевным опытом так быстро и легко захватить власть, но и привлечь на свою сторону большинство, более того, – погрузить его в своеобразное истерическое состояние, помесь восторга, легковерия и самопожертвования? Как случилось, что политические, общественные и моральные сдерживающие моменты, присущие стране, причисленной к «аристократии наций»[351 - Borgese G. A. Der Marsch des Faschismus. Amsterdam, 1938, S. 338.], так скандально отказали? Один из современников описал ещё до прихода Гитлера к власти, какие неизбежные последствия это должно было повлечь за собой: «Диктатура, ликвидация парламента, удушение всех духовных свобод, инфляция, террор, гражданская война; ибо оппозицию было бы не так просто убрать; следствием этого была бы всеобщая стачка. Профсоюзы стали бы стержнем самого отчаянного сопротивления; кроме того, выступили бы „Рейхсбаннер“ и все силы, озабоченные будущим. И даже если Гитлер перетянул бы на свою сторону рейхсвер и заставил заговорить пушки – все равно нашлись бы миллионы решительных людей»[352 - Так писал Фридрих Франц фон Унру в серии своих статей под названием «Национал-социализм», печатавшейся с 22 февраля по 3 марта 1931 года в «Франкфуртер цайтунг».]. Но этих решительных миллионов не было, а следовательно, дело и не дошло до кровавых столкновений. Гитлер пришёл отнюдь не как разбойник ночи. В отличие от всех других политиков он, болтливый, словно ярмарочный фокусник, годами говорил о том, к чему неизменно, не отвергая ни кружных путей, ни тактических манёвров, стремился: это были диктатура, антисемитизм, завоевание «жизненного пространства».

Эйфория в связи с приходом к власти понятным образом вызвала у многих наблюдателей чувство, что Германия тех недель вернулась к своей сути. Конституция и правила игры республики оставались пока в силе, но казались странно обветшавшими и отброшенными как нечто чуждое. Именно такой образ нации, которая, казалось, ликуя отвернулась от европейских традиций разума и прогресса и тем самым снова стала самой собой, определил на десятилетия вперёд понимание событий тех лет.

Ещё в 30-е годы появились первые попытки объяснить успех национал-социалистов какой-то особенностью немцев, коренящейся в их истории и менталитете: некоей трудно уловимой сутью, в которой было полно оборотных сторон и которая своё отступление от цивилизации и морали не без строптивой гордости стилизовала под «отчуждённость от мира», свойственную избранной культурной нации. С помощью головоломных генеалогических построений, ведущих от Бисмарка и Фридриха Великого к Лютеру или к средневековью, а иногда тревоживших даже дух предводителя германцев Арминия, который в 9 году нашей эры битвой в Тевтобургском лесу якобы помешал проникновению латинян в области, населённые немцами, они конструировали традицию подспудного гитлеризма, будто бы существовавшего задолго до Гитлера. Эта концепция нашла наиболее яркое выражение в некоторых трудах германиста Эдмона Вермейля и ещё довольно долго оказывала влияние на многих англосаксонских исследователей. На его исследования опирался и Уильям Л. Ширер в работе о «третьем рейхе», которая во всём мире создала определённый образ Германии. Вермейль писал: «На разных стадиях своей истории немцы с отчаянной уверенностью, происходившей то ли от внутренней разорванности и слабости, то ли наоборот, от представления о своей непревзойдённой, непобедимой силе, верили, что им предстоит выполнить божественную миссию и что Германия избрана провидением»[353 - Vermeil E. The Origin, Nature and Development of German Nationalist Ideology in the 19th and 20th Centuries. In: The Third Reich, p. 6. См. в этой связи также: Butler R. D. The Roots of National Socialism. New York, 1942, McGovern W. From Luther to Hitler. London, 1946; Steed W. From Frederick the Great to Hitler. The Consistency of German Aims. In: International Affairs, 1938, Nr. 17.]. Узурпация Римской империи, Ганза, Реформация, немецкая мистика, подъем Пруссии или романтизм – все это являло собой более или менее скрытые формы проявления подобной мессианской устремлённости, которая, начиная с бисмарковской политики «железа и крови» и имперского стремления к мировому господству, все отчётливее принимала черты политики насилия. Строго говоря, в немецкой истории не было «невинных» явлений, и даже в идиллии нельзя было не узнать призраков послушания, милитаризма, жажды экспансии, а немецкая тоска по бесконечному являлась не чем иным, как попыткой господствовать в царстве духов, когда для подобного господства в реальности ещё недоставало средств: в конечном итоге все развитие стремилось к Гитлеру, он был отнюдь не «немецкой катастрофой», как утверждал заголовок одной известной книги[354 - Meinecke F. Die deutsche Katastrophe. – Несмотря на многочисленные отдельные точные наблюдения, любые попытки разглядеть Гитлера в точке схода многовековой истории не минуют опасности натолкнуться на интерпретации, схожие с национал-социалистическими; ведь они же не исходили не из чего иного, когда узурпировали Ганзу, мистику, пруссачество и романтику и прославляли «третий рейх» как самореализацию немецкой истории. Не менее проблематичной оказалась и противоположная попытка представить национал-социализм, да и тоталитаризм вообще не иначе как феномен кризиса самой демократической эпохи с её протестом против традиции и узаконенных порядков, со свойственными ей общественными антагонизмами и экономическими слабостями и определить его как следствие не немецкого, а современного характера как такового: ставшей реальностью антиутопией тотального государства, о которой настойчиво предупреждали многочисленные пессимистические пророчества XIX века. Ибо национал-социализм понимал сам себя как преодоление во всемирно-историческом масштабе того кризиса, выразителем которого его тем самым делали. В интерпретациях, исходящих от немецкой стороны на основе подобных же предпосылок, Гитлер предстаёт нередко как феномен засилия иностранного влияния, «антипод традиции, особенно немецко-прусской и бисмарковской традиции», как выразился Герхард Риттер, решительно не соглашаясь с Вермейлем, в своей статье для сборника «Третий рейх» (Ritter G. Third Reich, p. 381 ff.); ошибочные позиции, вменяемые в вину также преимущественно немцам, характерны, по его мнению, для эпохи в целом. Вот что он пишет: «Удивительно, как много проявлений националистических амбиций, милитаристского духа, расовой гордыни и антидемократической критики можно найти в культурно-исторической и политической литературе всех европейских стран».Все эти страдающие перекосом то в одну, то в другую сторону толкования не в состоянии постичь характер явления; особенно ярко это видно на примере марксистской модели интерпретирования. Будучи постоянно скованными собственными аксиомами и пиететом по отношению ко взглядам старых партийцев, поборники этого направления, по сути, так и не смогли освободиться от известного, официально провозглашённого определения, которое видело в национал-социализме форму проявления «открытой террористической диктатуры наиболее реакционных, шовинистических и империалистических элементов финансового капитала», а, следовательно, если довести эту мысль до конца, в качестве главных действующих лиц национал-социализма должно рассматривать не Гитлера, Геббельса и Штрайхера, а Гугенберга, Круппа и Тиссена; так на самом деле и считает, например, Э. Чихон: Czihon Е. Op. cit. и др. См. в этой связи, а также по всей проблеме в целом широкий обзор литературы, который даёт К. Д. Брахер: Bracher К. D. Diktatur, S. 6 ff.], но логическим следствием немецкого пути.

В национал-социализме, без сомнения, были неповторимо немецкие черты, но другого, более сложного свойства, чем думали Вермейль или Ширер. Ни генеалогия зла, ни какое-либо единственное объяснение ещё не раскрывают природы этого феномена, так же как ошибочно было бы прослеживать его происхождение только по явлениям, катастрофичную тенденцию которых нельзя не видеть, как невозможно не заметить молнию в тёмной туче. Успеху национал-социализма способствовали многие наивные или как минимум сохранявшиеся на протяжении поколений позиции и взгляды, больше того – даже некоторые добродетели и ценностные представления. Один из уроков эпохи состоит как раз в том, что тоталитарная система власти не может быть построена на одних только извращённых или даже преступных склонностях какого-то народа и что ни один народ не может – в отличие от Ричарда III – вдруг решить стать злодеем. Во многих странах существовали исторические, психологические, да и социальные условия, сходные с тем, что было в Германии, и часто всего-навсего узкий перешеек отделял народ от фашистского правления. Национальное самосознание, развившееся с таким опозданием как немецкое и не сумевшее действительно и действенно связать себя с демократическими тенденциями, не было исключительно немецкой чертой, также как и непреодолимое расстояние между либеральными и социальными силами, между буржуазией и рабочими. Представляется также сомнительным, были ли реваншистские устремления, воинствующие идеологии или мечты о великодержавности в Германии более весомыми, чем у некоторых соседних европейских наций. Даже антисемитизм, несмотря на решающее его влияние на мышление Гитлера, конечно, не был специфически немецким явлением, среди немцев он был скорее менее развит, чем во многих других странах. Во всяком случае не расовый аффект привёл массы на сторону национал-социализма, и риторические маскировочные усилия Гитлера на конечной стадии борьбы за власть показали, что он прекрасно это понимал[355 - См. выше, с. 193, а также прим. 193 к первому промежуточному размышлению (т. 1, с. 340). Характерно, что главарь румынских фашистов Кодряну сетовал в начале 20-х годов в связи со своим пребыванием в Германии, что в этой стране, мол, отсутствует природный последовательный антисемитизм, см.: Nolte E. Krise, S. 263.]. Именно в ту эпоху к власти пришли многочисленные фашистские или фашистоидные режимы – в Италии, Турции, Польше, Австрии или Испании. Как раз взгляд на сравнимые системы в этих и других странах помогает понять, что конкретно в национал-социализме было неповторимо немецким: он стал самой радикальной и абсолютной формой проявления фашизма.

Эта принципиальная заострённость, выявившаяся как на интеллектуальном уровне, так и на уровне исполнительной власти, была основным вкладом Гитлера в суть национал-социализма. Он был истинным немцем в своём пристрастии к тому, чтобы резко противопоставить какую-нибудь идею действительности и признать за этой идеей большую власть, чем за действительностью. Именно политик-неудачник местного масштаба набрасывал, ещё снимая угол на Тиршштрассе, триумфальные арки и сводчатые залы своей будущей славы; он был канцлером, который невзирая на все издёвки, вёл счёт не на поколения людей, а на тысячелетия и который хотел стереть память не о Версале и бессилии Германии, но, по сути, о результатах великого переселения народов. Если Муссолини считал своей целью восстановление исторического величия, Моррас мечтал о «старом режиме» и пытался вызвать к жизни «la gloire de la Deesse France»[356 - Славу божественной Франции. – Фр.], да и все другие виды фашизма не сумели избежать соблазна тоски по былому, правда, просветлённому воспоминаниями, то Гитлер думал об осуществлении цели искусственной, созданной в воображении и не имеющей какого-то реального подобия: о мировой империи от Атлантики до Урала и от Нарвика до Суэца, созданной единственно волей к расовому самоутверждению. Государства противились этому? Он их подавит. Народы селились вопреки его планам? Он их расселит по-другому. Расы не соответствовали его представлениям? Он произведёт селекцию, облагородит их или уничтожит, пока действительность не будет, наконец, соответствовать его представлениям. Он мыслил о немыслимом, в его высказываниях всегда прорывался на поверхность элемент дерзкого бесстрашия перед действительностью, что не было лишено признаков маниакальности: «Я противостою всему с чудовищной, ледяной свободой от всех предрассудков»[357 - См.: Rauschning H. Gespraeche, S. 212.], – заявлял он. Только в крайнем радикализме он казался тем, кем он был. В этом смысле национал-социализм без него немыслим.

К неповторимо национальным чертам, отличавшим национал-социализм от фашистских движений других стран, относится и то, что для своего эксцентричного радикализма Гитлер всегда находил самых послушных исполнителей. Ни одно гуманное чувство не разгладило на физиономии режима то выражение концентрированной жёсткости и исполнительности, которое сделало его единственным в своём роде. Часто его пугающие черты приписывались планомерно использованной жестокости убийц и садистов, и такие однозначно преступные элементы до сих пор определяют популярное представление. До сего дня они поставляют литературе или театру шаржированных персонажей с плёткой в руках, олицетворяющих собой национал-социализм.

Сам режим, однако, не считал, что его типологически олицетворяют подобные явления. Хоть он, особенно на начальном этапе, и использовал их, не стесняясь, но вскоре понял, что длительное господство не могло быть основано на высвобождении преступных инстинктов. У радикальности, являющей собой глубинную суть национал-социализма, и впрямь мало общего с возбуждением аффектов и обещанием возможности без стеснений удовлетворить инстинкты, она является проблемой не преступной, а извращённой моральной энергии.

К кому апеллировал национал-социализм? Прежде всего к людям с ярко выраженным, но не направленным стремлением к морали. Привлечь такой тип людей, организовать его в элитарный строй он старался в первую очередь через СС. Кодекс «внутренних ценностей», беспрерывно проповедовавшийся для членов этого ордена и находивший своё романтическое подкрепление в ночных празднествах при свете факелов, охватывал по мнению Генриха Гиммлера верность, честность, послушание, твёрдость, добропорядочность, бедность и храбрость; все это не было связано с какой-либо широкой системой соотносительных понятий, но зато полностью ориентировано на цели режима. Под влиянием таких императивов был воспитан тип бесчувственного экзекутора, требующего от самого себя «холодного, даже каменного поведения», как написал один из них, и «переставшего ощущать человеческие чувства»[358 - Так писал Рудольф Гесс, бывший одно время комендантом Освенцима, см.: Gilbert G. M. The Psychology of Dictatorship. New York, 1950, P. 250.]. Жёсткость по отношению к себе давала ему внутреннее оправдание быть жёстким и с другими, а буквально требуемой способности шагать по трупам предшествовало умерщвление собственного «я». Вот эта-то неподвижная, автоматическая последовательность производит на наблюдателя странным образом впечатление гораздо большей радикальности, чем криминальный аффект, сладострастная брутальность которого все же содержит в себе захватывающее социальное, интеллектуальное или человеческое чувство обиды, в известных случаях вызывающее даже сочувствие.

Моральные притязания дополнялись и достраивались представлением об особой миссии: ощущением бытия в средоточии апокалипсического противостояния, необходимости подчинения «высшему закону», существования в качестве проводника некоей идеи – или другими образами и лозунгами по сути метафизической убеждённости. Именно она особым образом освящала неумолимую твёрдость, и в полном соответствии с этим Гитлер называл тех, кто препятствовал его миссии, «врагами народа»[359 - «Тот, кто мешает этой миссии, – заявил Гитлер в речи 20 февраля 1938 года, – является врагом народа независимо от того, пытается ли это делать большевик, демократ, террорист-революционер или реакционный фантазёр»; см.: Domarus M. Op. cit. S. 793. С некоторым метафизическим контекстом эта мысль об особой миссии появляется, например, и у Ханса Франка, который 10 февраля 1937 года записал в дневник: «Моя вера – это вера в Германию. Служить Германии значит служить господу Богу. Никакое вероисповедание, никакая вера в Христа не может быть столь сильной, как эта наша вера в то, что, явись Христос сегодня, он был бы немцем. Мы – поистине орудие господне для уничтожения всякого зла. От имени господа Бога мы выступаем против еврея и его большевизма. До защитит нас Бог!»; цит. по: Klessmann Ch. Der Generalgouverneur Hans Frank. In: VJHfZ, 1971, H. 3, S. 259.]. В таком ригоризме, непоколебимо опиравшемся на своё более глубокое, чем у других, понимание и своё высшее предназначение, отражалась не только традиционная немецкая аполитичность, но и нечто гораздо более широкое – своеобразно искажённое отношение нации к реальности как таковой. Действительность, в которой идеи принимают очертания и становятся частью жизни людей, а мысли реализуются в отчаянии, страхе, ненависти, ужасе – эта действительность просто не существовала. Вместо неё была программа, а в ходе её осуществления, как Гитлер однажды заметил, только положительная или отрицательная активность[360 - Rauschning H. Gespraeche, S. 211.]. Недостаток человечного воображения, обнаружившийся, начиная с Нюрнбергских процессов, в ходе всех судов над действующими лицами тех лет, был не чем иным, как выражением этой утраты чувства реальности, Она и была собственно неповторимым, типично немецким элементом в национал-социализме, и кое-что заставляет думать, что некоторые нити связывают его с древней историей немцев.

Согласно одному парадоксальному замечанию событием новейшей немецкой истории, повлекшим за собой самые значительные последствия, стала «несостоявшаяся революция»[361 - Laski H. J. Die Lektion des Faschismus, цит. по: Nolte E. Theorien, S. 379.]. Это придало стране характер своеобразной затхлой идиллии и погрузило её в состояние постоянной отсталости от политического характера каждой последующей эпохи. Нередко в этой неспособности к революции видели отражение особенно склонного к подчинению характера, и фигура добродушного, невоинственного, мечтательного немца долгое время была предметом насмешек для более самоуверенных соседей. На деле же глубокая подозрительность по отношению к любой революции представляла собой реакцию народа, исторический опыт которого был почти целиком отмечен ощущением угрозы. На основе его срединного географического положения у него рано развились комплексы окруженности и необходимости обороны, и они самым ужасным образом подтвердились в так никогда и не преодолённом страшном опыте тридцатилетней войны, превратившей страну в почти безлюдную пустыню. Самым значительным наследием войны были травмирующее чувство незащищённости и глубоко запрятанный страх перед хаосом любого рода. Оба эти ощущения в течение жизни целых поколений поддерживались и эксплуатировались как своими, так и иноземными правителями. Спокойствие, считавшееся первейшим долгом гражданина, так же как и требование защитить страну от страха и нужды, а протестантское понимание сути власти подвело под это представление и идеологическую базу. Даже Просвещение, во всей Европе понимавшееся как вызов существующим авторитетам, в Германии во многих случаях щадило княжеские дома, а иногда их даже восхваляло – так глубоко сидели страхи, оставленные прошлым. В этом незабытом историческом опыте и берут своё начало такие для немецкого сознания необыкновенно содержательные категории как порядок, дисциплина и строгая самодисциплина, поклонение государству как неоспоримому институту и «сдерживателю зла», или вера в фюрера. Стоящая за этим потребность в защите – вот что Гитлер сумел ухватить и с помощью лёгкой стилизации использовать для своих претензий на господство – в виде культа верности фюреру, идеологизировавшего его требование полного подчинения, или в геометрии парадных шествий, наглядно свидетельствовавших об укоренившемся инстинкте защиты от любых хаотических проявлений.