Ростки безумия

«Я рад бы к черту провалиться,

Когда бы сам я не был черт!»

Спустя два часа, в которые хоть я и пытался себя успокоить и приспособиться к таблеткам, меня все равно довольно-таки медленно, но с постоянством давило внутри. Я быстро нашел такси у вокзала, и оно повезло меня по старым улицам, широким дорогам, развязкам. Туда, где царило безумие и болезненная необъяснимость. Лица прохожих, гуляющих в вечерней дымке по слякоти, казались мне лишенными всяких чувств, хотя зачем я вообще позволял себе думать о чем-то, кроме того, с чем предстоит мне столкнуться?

Машина подъехала, я расплатился и вышел прямо за углом дома. Знакомый даже спустя столько лет бордово-грязный резной фасад, обшарпанный, а местами изуродованный, но все же сохранивший величественный дух старой застройки. Я свернул направо, чтобы войти в дверь подъезда, во многих окнах, как удалось заметить, горел свет. По-видимому, ложились здесь, в центральной городской черте, поздно. Я подходил к массивной деревянной двери, и каждый шаг мой сковывало жуткое предчувствие, тревожность окутывала паутиной внутренние органы. Заглянув внутрь и поняв, что никого не встречу в подъезде, я стал ускорять шаг. По лестнице идти было трудно, я запустил свое здоровье без физической активности и до сих пор даже спустя несколько часов тяжело дышал после марафона до железнодорожной станции. Нутро дома выглядело совершенно нежилым: настенная краска облупилась, а ступеньки лестницы были покрыты таким слоем пыли, будто в доме не было людей уже пару лет, а свет в окнах я успел увидеть. Мои ботинки – они были с твердым протектором – создавали невыносимый гул, я слишком быстро и громко поднимался. Даже спустя столько лет я помнил все, словно был здесь вчера.

И вот дверь, которая, как мне показалось, была более жуткой, чем все кошмары и ужасы, о которых я слышал когда-либо в своей жизни. Ничего из того, с чем я сталкивался, не могло бы встать вровень с этой зловещей дверью, за которой словно преломлялся наш привычный мир, и из этого надлома вырывалось подлинное бесцветное безумие. Страх сжимал в кулак мое сердце изнутри и скреб когтями по грудине. Приложив ухо, я понял, что услышать ничего не удастся. И так в ожидании хоть какого-то необходимого действия я бы простоял бог весть сколько, если бы не неожиданный бешеный бег по лестнице снизу. Гул топота точно ужалил меня и пробудил способность к действию и решению, и, потеснив тело к двери, я сильно надавил на нее и сделал несколько толчков.

Дверь открылась. Быстрыми шагами я вошел внутрь и запер засов. Мои глаза, казалось, не моргали, а все тело застыло и слушало отдаляющийся топот на нижних этажах. Такая неожиданность подействовала на встревоженного меня как доза адреналина. Только спустя пару минут я осмотрелся. Тусклый свет исходил из окон, давно немытых, с прогнившими деревянными рамами и хлипкими на вид подоконниками. Квартира выглядела нежилой, совсем нежилой. А пахло пустотою, будто только что была открыта пустая залежавшаяся бутыль. Одно слово – тоска. Я прошел в большую комнату и осмотрелся, все так, как описывал брат: кровать, тумба и столик. На стенах висели какие-то нелепые обертки от конфет, картина. Грязные полы чихали пылью и скрипели всякий раз, когда я ступал по ним.

Осматривая комнату, увидел на столе книжки, подойдя к которым разглядел под слоем пыли и какой-то шерсти надпись «ежедневник». Сердце колотилось, а мысли смешались в нелепую громаду, растущую как опухоль. Я грыз уже сам себя, в каком-то сумрачном помешательстве. Книжица, что буквально пару часов назад была в моих руках. Мысли еще больше сплелись в нечто безобразное, я стремительно перебирал их, вышептывая: «Идиотизм! Почему я только сейчас понял, что последние записи в ежедневнике датированы числами, когда он уже находился в почтовой отправке?» Нависая над ежедневником я, было, повел уже свою руку, но очередная тревога заставила меня отойти в сторону и отвести взгляд.

И только сделав шаг, я увидел, что стою прямо у окна. Разный хлам, коробки, отгораживали его от меня или наоборот. Скрупулезно очистив от паутины – она не позволяла даже приблизить руку к стеклу – пространство у подоконника, который был завален барахлом, затем, скинув коробки и книжки, я освободил край оконного стекла на уровне глаз, все оно снаружи было покрыто инеем и то ли примерзшей, то ли присохшей грязью.

А с другой стороны, прямо за стеклом было черно все, кроме одиночных мутно-желтоватых участков. Я всматривался в них и видел только то, что не хотел, словно при лихорадке: болезненные образы, нелепость, чертовщину, абсолютный страх в нагом теле, но, должно быть, видеть иное уже и не нужно.

«Частицу безумия всегда можно найти и вскормить, зависит лишь от того, куда смотреть. Вырастает оно из пустоты, из неизвестности и тревоги. Если стоять у закрытой или открытой двери, это не трогает тебя, не заставляет разум искать, но если дверь приоткрыта, совсем немного, это доводит до безрассудства, неизвестность обращается вечным блужданием, поиском в кромешной тьме. В сознании, питающем тебя, вызревает безобразный посев, ибо в нем без ответа это безумие прорастает и плодоносит», – ворох мыслей окончательно вздернул меня, разрастаясь амфитеатром голосов. Я не представлял, что мне нужно, не осознавал свои действия и состояние, находясь в котором, перемешивал мысли с тревогой и моментами из памяти, уносящимися вдаль, к ним я не имел вопросов, но имел тысячи вопросов. Мой ли это голос захлебывается в бездонном котле? Кто пытается позвать?

Одно я безошибочно осознавал. Что-то тянуло меня к этому окну, оно привязывало к себе с каждой секундой все крепче, словно корабельным канатом, и с каждой следующей крупицей стекла, освобожденной от пыли, я быстрее и быстрее двигал рукой, совершая обряд очищения.

Вот, наконец, маленький, но достаточно ясный участок предстал перед моим лицом, я припал глазами к холодному стеклу. Улица была истинно темной. Я видел соседний дом и хлопья черного снега, хотя помнил – была весна. Я глядел в соседнее окно на три прекраснейшие фигуры.