Ростки безумия

Ростки безумия
Иоанн Шенка

Что может случиться, если человек вдруг начнет искать и видеть вокруг себя то, чего нет? Что произойдет, если в один день жизнь этого человека превратится в настоящий кошмар наяву и будет похожа на пораженный разум душевнобольного? Будет ли вообще существовать такой человек, ушедший в недра безумия, ставший заложником своих тревог и страхов, копающий внутрь себя так глубоко, что весь мир вокруг выворачивается наизнанку? Это предстоит понять героям, жизни которых неожиданно сплетаются в одном мгновении, которое длится вечно. И разве все это не дурной сон?

Иоанн Шенка

Ростки безумия

Проснувшись вечером на протертом диване, я скомкал одеяло, откинул его ногами к мягкому подлокотнику и, полежав с открытыми глазами еще пару минут, медленно потянулся. Вставать особо не хотелось, но отсутствовавший от безделья режим, в том числе и всякий распорядок дня, часто подвергал меня воздействию легких недугов, а неподвижный образ жизни влиял тем, что делал организм вялым, тело – неуклюжим, да и мозг в таком печальном положении отказывался принимать информацию более сложную, чем желтые газеты и политические заметки, которые и читать-то было стыдно.

На подоконнике: засохшие, сгрудившиеся тела мух и мотыльков. Как попадали они с той стороны стекла? – загадка не для простого обывателя, ведь все окно перетянуто москитной сеткой. Полумертвые насекомые двигались неестественно и не по собственной воле сонно. «Безработные – вот чем мы с ними похожи!» – в моей голове особенно в такие периоды лени часто крутились разные бестолковые суждения, их были сотни. Они, возможно, и помогали существовать, то есть мыслить, а пока я мог задуматься даже над ерундой, все мелочи начинали приобретать наполнение, и навязчивое осознание бессодержательности всякого пустяка и в целом этого моего периода жизни уходило прочь, хоть и временно.

Поужинав, наскоро плеснул себе воды с лимонным соком и медлительными движениями вновь уселся на диван. Каждый вечер я отбирал какое-то количество газет и журналов на досуг из куч, собранных на комоде, столе, тумбах, полках. Хотя все они были перечитаны не по одному разу, я вытягивал удовольствие из каждой повторенной строки, заголовка и комментария, новую макулатуру достать было трудно – почти без исключения все оформлялось годовыми подписками. Среди же книг, к счастью, оставались еще нетронутые, но я уже к настоящему моменту понял, что, если буду читать только книги – самое интересное из всего домашнего бытия, – на будущее не останется ровным счетом ничего толкового.

Нехотя, лишь от безвариативности разгребая кучку бумаг, я то и дело отвлекался на тюль, вздымавшийся от ветра, и, обратив в очередной раз взгляд в сторону окна, за которым разыгралась непогода, увидел, как к крыльцу моего дома спешит почтальон. Желая ускорить процедуру получения писем, я накинул халат и вышел на крыльцо.

«Доброго вечера!» – приветствовал я закованного в синий мундир почтальона. В ответ писемщик лишь тяжело наклонил голову со здоровенным потным лбом и шмыгнул носом, после чего я принял у него плотный пакет внушительного объема и оказался в растерянности, так как с привычкой давно уже получаю лишь пару писем в квартал, счета на оплату и рекламу в почтовый ящик. Я подождал, пока почтальон выйдет за калитку и, хотя он был полноват, он понесся по тропинке такими быстрыми, широкими шагами, словно вообразил, что я запираю в подвале всякого, кто приблизится к моему дому.

Чтобы не томить себя пустым ожиданием я вернулся в дом и положил бандероль на край стола, крепкого, старого, но даже спустя столетие пахнущего елью. Медлить было незачем, и я вскрыл пакет с незнакомыми марками, на которых были изображены странные животные. Внутри были плотно скреплены резинкой письмо и толстая тетрадь в коричневой обложке с надписью «Ежедневник». Придя к выводу, что правильнее будет сперва прочесть письмо, а до книжки пока не дотрагиваться, ведь известно, какого рода материалы могут ждать тебя, если ты, что хуже всего, не способен представить и капли несчастья, таящегося внутри, я развернул лист бумаги, аккуратно сложенный в несколько сгибов и исписанный прыгающим почерком почти полностью, и приступил.

«Дорогой, пишет твой брат Федор. Прости, что пришлось тревожить тебя, но события, которые происходят со мной, требуют немедленного разбирательства. Пишу в спешке, боюсь рассказывать об этом полиции, с иными людьми не общаюсь уже очень долгое время – кругом все суют нос не в свои дела. Думаю, у тебя могут возникнуть предположения о помешательстве, ведь эти события и вправду кажутся надуманными, но прошу тебя – отнесись осторожно ко всему изложенному».

На этом моменте всякая растерянность прекратилась и лишь некая тяжесть легла на меня. Я продолжал читать.

«То, что ты прочтешь далее, нельзя привлекать к этому делу никаких, повторяю – НИКАКИХ посторонних, так как это однажды чуть не стоило мне жизни. Возможно, ты подумаешь, что я сошел с ума, но это не так, поверь, хотя я и сам уже не знаю, чему верить. Что есть реальность, а что – больное воображение. Запомни, ни при каких обстоятельствах не предавай огласке записанное мной, но прошу тебя как можно скорее изучить все и приехать, живу я сейчас там же, из дома почти не выхожу. Вся информация, наблюдения, которые я собираю, не знаю точно – сколько дней и месяцев, находятся в моем ежедневнике; высылаю тебе все. Прошу, не беспокойся, твоему состоянию это не повредит! Я надеюсь на тебя, потому как мы всегда были очень близки. Приезжай быстрее! Со страхом осознаю, что в той тревоге, в том нелепом ужасе, в котором я сейчас пребываю, и безумии, которое держит меня каждую секунду, я долго находиться не смогу. Когда приедешь, прошу тебя постучать в дверь три раза, а потом еще два спустя пять секунд. Так я пойму… А, впрочем, ты узнаешь, до встречи!»

Закончив чтение, я еще минут десять сидел неподвижно, в глазах моих являлись различные образы. Неожиданность такой новости погрузила меня в состояние безэмоционального рассуждения. Я отрицал, что такое могло произойти с моим братом, но понимал – врать он не будет. Федор был журналистом по профессии и видел в разные годы немало. Я знал его слишком хорошо, и на него это было совсем не похоже. Хотя, как и многие другие члены семьи, мы с ним не часто общались последнее время: по телефону, переписке – пару раз в год, этого все же хватало, чтобы узнать о его здоровье, положении в обществе и делах на работе. Вероятно, отчасти это и ослабляло нашу семейную связь, но ни на крупицу не делало нас чужими. Что я осознал в минуты прочтения письма, сопоставив время: более полугода назад наше общение прекратилось, а после пары попыток, беспокоить звонками я более не хотел, отправленные же письма, должно быть, не дошли, так и утонули с течением времени в почтовых разносках.

Я по привычке посмотрел в окно. Дождь моросил и с листьев самого близкого к дому плодового дерева капли, падая, задевали паутину, раскинутую меж наличником и ветвью яблони. Эта сеть с каждым новым надрывом ветра исчезала, а затем, пропустив ненастье, паук создавал новую. «Ну ты что же до бесконечности ее здесь плести будешь? – я действительно сокрушался о легкомысленности насекомого. – Чертова погода и дрянное, совершенно теперь дрянное состояние!» – заворчал я, пошел и запер входную дверь. Все-таки уже вечереет. И только я вернулся в комнату, как ветер рванулся внутрь, взметнув тюль с неистовством, множество листков разлетелось по углам. «Если сейчас не сделаю все и сразу, то уже не оторвусь от чтения!» – с этим я решительно захлопнул форточку и двинул шпингалет, и ветер завыл за ней, будто обиженный, а в комнате все замерло в ожидании.

Ежедневник, который я достал из почтового пакета, пах колбасой, этот запах смешивался с запахом старой бумаги и чернил, что создавало своего рода коктейль. В том, что брат мой решил обратиться именно ко мне, странностей нет. Я единственный человек – и это очень греет душу, хоть и возлагает ответственность, – которому он доверит свою жизнь. Впрочем, когда-то у него была женщина, которая берегла и хранила семью, но это было столь давно, что точного времени уже не скажешь. Все случается неожиданно и, хватаясь позже за ручку комнаты, в которой уже никто не живет, ошибочно опираешься на собственные воспоминания, на спонтанные действия, отчего еще хуже себя чувствуешь.

Я чуть притушил свет, от небольшого расстройства мне захотелось есть, и я употребил лежавшие с обеда огурец и кусок хлеба. Приступать к чтению ознакомившись предварительно с его не красочным содержанием, а действительно, болезненно-темным, беспокойным, было трудно. Хотелось как можно скорее разобраться в ситуации, и разобраться даже без всяческих трат времени, изучения записей, но представить и тем более понять, о чем мог писать брат, и что могло разъедать его изнутри, вряд ли получится. Погружение в материал – в таких вещах опасение обычно вызывает ожидание и трепет перед неизвестным, как очевидно: morsque minus poena quam mora mortis habet – не позволит в полной мере понять истинного страдания человека, написавшего их. Мне уже сейчас хотелось собрать вещи и ехать к брату, возможно, он просто находится в том состоянии, в котором не может осознать необходимость незамедлительной помощи. В любом случае Федор не нашел иного выхода, и странно то, почему он так настаивает на отказе в предании гласности. Но это, скорее всего, были уже догадки, ведь с тем, что записано в книжице, я еще незнаком.

Поймав себя за покусыванием кожи и ногтя большого пальца, я тут же отбросил руку на стол и вследствие этого усомнился в каком-либо контроле над своим организмом, хотя тут можно было списать все на старые привычки, от коих с трудом удается избавиться, во всяком случае избавиться до момента, когда через годы замечаешь неосознанное их повторение, но изжить их навсегда в полной мере невозможно. Я надел очки для чтения, направил лампу правильной стороной, исключая перенапряжение глаз, открыл переплет ежедневника. Читая первые записи на форзаце, в которых указывалось, что ежедневник куплен два года назад и подарен неким сотрудником газеты Ласточкиным П. В., коллегой и товарищем Федора, я обнаружил содранный в углу, вероятно, ногтями участок бумаги. Скорее всего, там был указан номер издания или что-то в этом роде. Перевернув лист, просмотрел пару страниц вперед: почерк был достаточно аккуратным, но постепенно сменялся к концу записей на торопливо-прерывистый. Я убедился, что ничего не скрыто в толще тетради, никаких еще вложений; записи стабильно держались одна за другой, отделяясь абзацами, иногда рисунками-каракулями, и вернулся на первую страницу, дабы, наконец, погрузиться в беспокойство мысли и изучение чего-то такого – я думал об этом каждую секунду с момента прочтения письма, – что могло поместить моего брата в состояние дурного сна.

Записи из ежедневника

Делаю эту запись вследствие замеченных мной странностей. Неделю назад, а точнее: числа 19-го октября месяца, я заметил, что в доме через дорогу, в квартире, которая до этого дня пустовала лет семь, поселился сутуловатый гражданин в грязном пиджаке. Не знаю, что сподвигло меня именно в тот день, но благодаря моему желанию подмечать разные моменты вблизи дома не без помощи хорошего окуляра, я решил посмотреть на нового соседа. Само собой, это не вызвало ни единой лишней мысли, я подготовил все, что необходимо, сел в кресло и, естественно, выключив предварительно весь свет в квартире, начал наблюдение. То был сухопарый мужчина с гладко выбритым лицом, обвисшими, будто выцветшими острыми бровями, с немного, как могло показаться, сальными прядями волос и крючковатым носом. Ему можно было дать лет сорок, чуть моложе меня. За какое-то время удалось подметить, что одежду он носит приталенную и монотонную. Я нашел схожесть в наших вкусах, в нашей холостятской обстановке. И не то чтобы у меня была острая необходимость устраивать слежки за новыми жильцами, но в этот раз я не смог найти ничего лучше подобного времяпрепровождения, плюс ко всему меня интересовал факт – кто-то же умудрился въехать в такую старую, запущенную квартиру, в откровенно говоря дыру. В чем причина такого выбора или же, возможно, как и у многих, выбора особо и не было?

За эту неделю я успел провести дурацкие наблюдения раза три-четыре после работы. Заметил я, впрочем, не так много, но что меня заинтересовало в этом человеке и заставило просидеть у окна до полуночи, это интересная схожесть наших суетных дел, но в то же время странность его поведения и действий. Он тоже любит побездельничать, иногда выпивает, ест на ужин мало, в основном блюда похожи были на салаты – я их тоже предпочитаю как легкую пищу, – занимается всякого рода пустой деятельностью.

А вчера я наблюдал следующее: он достал из шкафа довольно нелепые, на первый взгляд, фарфоровые, темно-серые фигурки, поставил их на стол и два часа вытирал с них пыль. Что-то идиотическое было в этих безостановочных взмахах тряпки и прибора, которым протирают пыль с расписных ваз прислуги в домах. Фигурки были безобразные, и, хотя мне такое искусство даже нравилось в недалеком прошлом, будь я любителем посещать выставки, в любом случае испытал бы неприязнь к мастерам-изготовителям. Три статуэтки, которые он поставил в линию, напоминали животных, только будто вывернутых наизнанку. Если напрячь воображение и добавить некоторые детали, то можно увидеть кота, пуделя и птицу, по виду напоминающую сову. Так вот, этот мужчина протирал пыль в течение пары часов, вдумайтесь (если кто-то вообще будет читать эти смехотворные мои заметки, ибо я пока что не совсем могу даже сам оценить смысл всего словосложения), столько времени он потратил, мне даже удалось засечь по часам; потом он накинул на эти фигуры полотенце и убрал в шкаф. Я не мог представить, что значат эти формы для моего «подопечного», но понял, что лично для меня смысл смахивания пыли несколько часов отсутствует полностью. И вот что самое неясное и тревожное: после того как он засунул эти бесоподобные статуи в их постоянное место хранения, он обернулся и пару секунд смотрел прямо в мое окно, или как тогда показалось – прямо на меня. Смотрел с такими глазами, словно в них отражались лишь эти страдающие сюрреалистичные образы. Обычно я могу отличить случайность от намеренности, но вчера я не успел даже подумать, мне захотелось сжаться в маленькую куклу и спрятаться в один из ящиков прикроватной тумбы. Мое тело, будто самостоятельно, бесконтрольно пригнулось и село под подоконником. Появилось ощущение, которое можно описать как затруднение дыхания и закупоривание кожных пор, будто объем легких сократился в несколько раз. Я был уверен, что рассчитал все идеально, меня невозможно увидеть ни под каким углом, тем более с включенным в его квартире светом. Просидев так еще минут пять, я медленно приподнялся и посмотрел на противоположное моему, находившееся метрах в пятнадцати через дорогу окно. Света в окне не было.

Число 26. Октябрь.

Ночь. Почему я выбрал писать в более-менее художественной форме? Так приятнее читать и мыслить мне самому, ведь пишу я строго для своих заметок, что ли от безделья, да и будет что почитать на досуге в последующие года. Когда есть время, обдумываю, а затем и излагаю все в такой конструкции. Художественное слово погружает в ту действительность, в которой нахожусь сейчас я – автор.

Лишь на мгновение мелькают мысли: «Зачем я взялся за это, почему так внезапно стал уделять этому время, словно полезному занятию?» Смысл моих слежений, толкований, заметок в ежедневнике стоит под вопросом от самого изначального прочтения до последующего извлечения. Блажь сознания? – вероятно. В сегодняшний поздний вечер не хотел делать никаких наблюдений, но в момент, когда я оторвался от работы – она заключалась в написании комментария к заказанному редакцией материалу – и подошел к окну, то вновь увидел, даже без какого-либо телескопического устройства, как этот человек натирал свои чертовы статуи снова и снова. Мне показалось, что процедура длилась даже дольше и с большим энтузиазмом, чем несколько дней назад. В этот раз я забыл притушить свет в комнате, и вспомнил об этом только когда гражданин Неизвестный (далее Н.) неожиданно дернул плечом как-то резко и в сторону. Это заставило меня даже на секунду запаниковать от неожиданности, я вообразил, что он сейчас снова повернется и уставится в мое окно, как было в тот раз. Я как ошпаренный отскочил влево за стенку, чтобы меня не было видно, затем переполз под окном в другую часть комнаты – выключил лампу.

«Ну какой же стыд и маразм! Это чистейший позор, если б меня сейчас кто видел. На кого я похож? – мне пришлось ругать себя за нелепость и неоправданные, а со стороны и смехотворные действия. – Я так могу вообще забыть о существовании собственных дел, работы, отдыха и сна. Неужели нельзя приказать мыслям остановить процесс?»

И я сел посередине кровати, откуда не было видно ни улицы, ни домов, не было видно ничего, кроме моей комнаты, узенького коридора, ведущего на кухню и в ванную; где-то в темноте и входная дверь с всегда надоедливым исходившим от нее гулом. Уснул я довольно быстро и, когда глаза уже закрывались, видел на стене полосу света от ночных фонарей и горбатые силуэты, которые разбивали эту полосу своими туловищами.

30 октября.

Сегодня шел из офиса через рыночную площадь. Решил запастись крупой и свежими овощами, естественно, что недостаток витаминов осенью вредит мозгу, возможно, поэтому я так подставлю себя под удар. Рынок казался каким-то несуразным. Люди на улице: у половины была грязь на лицах и одежде, все они кашляли и чихали с открытыми ртами. Одни крупные торгаши буквально вываливались из своих закутков, впаривая любого рода безделушки, другие – размахивали рыбными хвостами. Все кругом представляло огромную, обрюзгшую, вонючую тушу, вымазанную в осенних соплях. Вдобавок ко всему в городе и, вне сомнения, на площади царили холод и сырость. Но как только я перешел порог квартиры и закрыл входную дверь, я ощутил себя в полной безопасности. Спокойное состояние вкупе с комфортом, сухостью, сытостью. Так было всегда, но обстановка гнетет теперь по какой-то причине и в моей собственной квартире, в моем форте, защищенном со всех сторон от городской суеты и грязи.

Утром было светло и я чуть понаблюдал за квартирой нашего странного подопечного (теперь точно будем называть его строго гражданин Н.), не уверен, что это может продолжаться долго, должно быть, в скором времени я найду определенного рода занятие, помимо работы, и оно отвлечет, позволит забыть даже о существовании того дома напротив. Хотя в какой-то степени я отдаленно, всматриваясь в то окно, хотел понять все же смысл его действий.

Человека в комнате не было, поэтому мне удалось разглядеть некоторые детали весьма интересные. Прежде всего, я приметил, что на стене около шкафа висела картина, которой будто раньше и не было, по крайней мере, я ее не замечал. Она показалась мне очень похожей на полотно, которое находилась раньше на моей стене у кровати. Я купил его у уличного торговца ровно девятого августа, помню эту дату, потому что в этот же самый день меня чуть не сбил автобус; тогда я жил некоторое время в Европе, а вернулся обратно… полтора года один месяц и шесть дней назад (точно). Изображена была просто груда каких-то неясностей, но не абстракции, а напротив даже нечто пестрящее детальностью, мелочами и проработанностью, только в каждом элементе представлялся субсюжет, общая же форма на первый взгляд не имела ничего, казалось, цельного, и вот поэтому как раз новое целое рождалось откуда-то извне. И когда я глядел подолгу на свою покупку, лежа на кровати, мне казалось, что все фигуры, сюжеты, символы, краски, смыслы – все оставленное творцом, когда оно сливается воедино, адресовано именно мне и нацелено только лишь на то, чтобы показать, какая кара ждет меня за праздную мою и бездуховную жизнь. Поэтому я убрал холст подальше. Картина в комнате г-на Н. была небольшой, потому сложно было ясно разглядеть все-все детали и выяснить их схожесть, но в общем – что и показалось довольно странным – рисунки походили друг на друга. «Сосед наш, видимо, очень любит современное искусство, ежели это оно, ежели я прав в своей оценке современности», – рассуждал я, перемешивая в голове нелепые темные фигурки с картиной на стене и очевидной закрытостью, которая, как можно было предположить, и создавала помешательство этого человека.

Я, более не испытав подобного изумления от наблюдений, свернул процесс, тем более, не находилось ничего, что имело бы ценность для моей описи.

4 ноября.

Стараюсь писать чаще, потому как происходят довольно странного рода события. В последние пару дней я усомнился – в шутку, конечно – в здравии моего разума, странные эти вещи заключаются еще и в том, что я будто получаю латентное удовольствие от своих наблюдений, может быть, некий заряд адреналина, но счастья жизни такое занятие, естественно, не приносит, скорее наоборот. Сегодня вечером меня охватила паранойя. Когда я выходил из дома на прогулку, то заметил человека, который сидел на каменной окантовке фасада дома. Не придав ему особого значения, я прошел практически всю улицу и только под конец пути заметил в стекле витрин, как тот мужчина следует за мной, причем ускоряя шаг – трудно было разглядеть его лицо под шарфом и воротом, но кажется, это был именно он. Я быстро свернул на многолюдные бульвары центральных улиц, чтобы затеряться среди толп горожан, обогнул несколько раз близкие к моей улице дворы и свернул к дому. Подозрительный тип за мной уже не следовал, должно быть, отстал в массе прохожих зевак. В такой ситуации самое глупое – оглядеться, ведь твое опасение сразу станет заметным, твой страх вылезет наружу и привлечет еще большее зло, он тут же сделает тебя жертвой. Но была самая противная мысль: он знает подъезд, откуда я выходил! В один миг мне пришлось рвануть по ступенькам вверх и, не останавливаясь, на ходу всунуть ключи в дверной проем. Как всегда, подводила координация, ключи вошли в замок, лишь когда я плотно прижал их к бордовой железной накладке.

Дома я несколько часов ворошил мысли в голове и шептал: «Откуда он вообще знает про меня? В чем смысл даже подходить к моему дому и тем более уж переться за мной? Ни разу он не замечал меня у окон, да и если бы заметил, я что свидетель убийств или грабежа? А самое удобное – допустить мысль, что это был не он, а просто случайный проходимец, следовавший на одну из улиц, таких ведь целый город, все куда-то идут».

Чтобы успокоиться, необходимо было прийти в состояние равновесия. Рутинно расположившись на диванчике, включить музыку или фильмы. Так я и сделал. С минуты на минуту должны были начаться вечерние политические передачи. Монотонное вещание – оно мне и нужно – было превыше всяких похвал. С моей кушетки было чуть видно уже до тошноты противное здание, но спокойствие обрело власть над моим телом и разумом. И я старался не поворачивать голову и не направлять взгляд в сторону. Клонит в сон.

Утро. Еще до рассвета я проснулся, чтобы сходить в туалет. Скребя пальцами по напольному покрытию и линолеуму, я не спеша прошелся в один конец, затем в таком же положении вернулся обратно. К собственному удивлению, я осмелился подойти к окну, и хоть оно было закрыто, но с той стороны веяло холодом, не таким, как с улицы, а холодом, который лучше всего мог ощутить внутри себя лишь человек настороженный. Уверенность моя была абсолютной – самым ранним утром, когда те, кто долго не ложился уже уснули, а те, которые легли рано, еще глубоко спят, можно подходить куда угодно, делать что угодно, ведь тебя не увидит никто. Но я, верно, и не догадывался, обманывая себя, в какую одурманенную, больную реальность погрузился. Медленно шаркающей поступью я приблизился к окну и застыл на месте. В комнате гражданина Н. горел свет, а сам он стоял около стола и эпилептически дергался из стороны в сторону, протирая свои инфернальные статуи. В тот момент я решил, что схожу с ума, дыхание сбилось буквально за долю секунды. «Но ведь сейчас четыре часа, – я смотрел на циферблат на тумбе, – это помешательство, мое или его – не знаю. Нет! Здесь необходимо полное разбирательство, видимо я ошибся, не нужно было начинать никаких наблюдений, но теперь это неважно, я должен разобраться, по крайней мере, в состоянии собственной психики». В тот момент я крайне осторожно, однако довольно быстро задернул шторку, которая мной до этого вообще никогда не использовалась, и быстро зашагал на кухню, выпил немного вина, дабы хоть как-то доспать свой сон, и вернулся теперь уже в кровать. Плотное тяжелое одеяло обернуло тело, я повернулся к стене. Было такое состояние, что я, засыпая, бездумно содрал кусок обоев ногтем. Я закрывал глаза с мыслью, что, проснувшись, тут же опишу в блокноте как можно более подробно все произошедшее. И вот теперь я, написав это утром, освободил голову, впрочем, мне кажется – из глубинного личного беспокойства, – освободиться от всего этого мне уже не удастся.

8 число.

Пришлось взять выходные. Не могу полноценно работать, пока не разберусь в этом исступлении. Уже несколько дней не открываю штору и вообще не подхожу к окну. Чтобы забыть о любом проявлении какого-либо помешательства этого человека, необходимо постараться пока что забыть о существовании таких явлений, как социальная жизнь и люди. И это сложно не потому, что я сам таковым являюсь – субъектом общества, а потому, что даже любого повода выход из дома сопровождается оглядками по сторонам. В лицах движущихся мимо всегда мерещится какая-то ехидная, злобная гримаса, скорее всего, это из-за воспаленного сознания. Что же касается дел: даже на работе я последнее время стал более закрытым и отстраненным от всего, и мне уже дали знать об этом. Не могу думать ни о чем нужном, о материалах и всей этой тоске, о статьях и правках. Пока еще я справляюсь со всем прочим – нужен отдых. Мне пришлось притвориться больным, и хотя со стыдом, но принимать помощь от соседей, которые могли за дополнительную небольшую плату сходить за продуктами, доставить их прямо ко мне домой. А если кто интересовался в чуть большей помощи – это касается лекарств, врачей, транспорта, – приходилось говорить о незначительности, а, точнее, о том, что я уже необходимые услуги и консультации получил и теперь лишь смиренно ожидаю выздоровления.

10 ноября.

Впрочем, одного врача я все же ожидал действительно, это был Филипп Андреевич Семионов – врач-психотерапевт, психолог, достойный и квалифицированный специалист, мне пришлось в прямом смысле вырвать его из цепких лап сотен пациентов, среди которых, между прочим, есть и знаменитости. График его приема был крайне плотным, поэтому я за двойную плату смог записаться лишь на 25 число. Но ждать необходимо, до конца месяца мне нужно покончить со всей этой чертовщиной, иначе, пострадает не только мой организм, но и моя карьера, а на должности даже с моим стажем стабильно находиться сейчас затруднительно. Должно было удостовериться, что я здоров, ведь в противном случае мне грозила лечебница, а от чего лечиться? Я ведь совершенно ни при чем, бытовая случайность происходит сама собой и от человека не зависит. Какой-то безумец задумал шутить надо мной, издеваться? Он совершенно глуп и недалек, раз полагается на мою боязливость. Совершенно верно! Если есть проблемы с головой, а судя по моим наблюдениям – немало, не нужно вкручивать в них меня. Я всего лишь работник, который занят своими делами, я простой служащий, просто законопослушный гражданин, хотя это слово пусть относится только к моему соседу. Неужели я чем-то заслужил то состояние, в котором существую сейчас? Мне то ли противно, то ли страшно подходить к окну в собственной комнате, оттого, что уже заранее вижу инсталляцию в доме напротив, ничего кроме нее, тотчас же становится безумно гадко от этих бессмысленных, но все же – а я ведь так и пытаюсь до сих пор выявить суть этого процесса – чем-то подкрепленных действий. Все будто специально лезет наружу и происходит у меня на глазах именно во время наблюдения. Я, конечно, слышал об удивительных совпадениях, но что-то подсказывает – не может быть такой схожести, ведь ситуация совершенно лишена смысла.

14 число ноября месяца.

Сумрак над городом поглотил улицы, похолодало. Вчера сосед, который приносит мне продукты, сообщил пугающую и лишенную всякого обоснования новость – он подошел к двери и в тот момент, когда я открыл, быстро просунул пакет с продуктами в небольшой проем. Когда я попытался расширить пространство, приоткрыв дверь, он плотно прижался к ней, как показалось мне, всем телом.

«Нежелательно вам, так сказать, находится в открытом общении с людьми, вы же больны!» – этими словами он побудил во мне чувство какой-то внутренней защиты, присущей каждому человеку.

«С чего это вы взяли, что моя болезнь может вызвать у кого-либо беспокойство?» – спросил я растерянно, все еще пытаясь толкнуть дверь.

«Ваша болезнь, она передается, короче говоря, Лука вот… который, кстати, живет этажом ниже, он приносил вам продукты, пару дней назад сказал, что чувствует себя неважно, а здоровье у него должно быть хорошим!» – с небольшими запинками ответил мужчина хрипловатым голосом.

«Но как же можно быть уверенным в том, что это именно моя болезнь передалась? – все больше возмущался я и смотрел на теперь уже закрытую дверь. – Разве он не мог заразиться где-то на улице от прохожих, в магазине? Да будет вам известно, что моя болезнь не имеет инфекционной составляющей, ей нельзя заразиться».

Мой сосед на секунду замолчал, затем чуть отошел от двери и вновь заговорил: «Все равно, слушайте, вы не знаете, с чем имеете дело, да вы даже к врачу не ходили! Лука уверен и мы тоже все уверены, что он заразился от вас, поэтому теперь, – он, как показалось, даже сам разнервничался, – будем приносить вам продукты так, чтобы вы не смогли заразить еще кого-нибудь. Дверь, сильно не открывайте, во всяком случае, пока, а лучше, вообще оставьте щель, как для писем, только чуть шире, мы туда будем продукты складывать!»

«Откуда вам знать, – повысив голос, спросил я, – что я не был еще у врача? Я уже обследуюсь и через неделю принесу вам справку о полном выздоровлении».

«Вот когда пройдете обследование, тогда мы и поймем, может, сразу и Луке станет полегче! – еще не договорив, мой сосед стал спускаться вниз по лестнице, – Будь здоров!»