Лесные сказки

Кукушонок жил у дома. С вечера и до заката следующего дня. Целые сутки. Много это или мало? Мы часто задаём себе этот вопрос, сравнивая размеры, суммы, сроки, расстояния и объёмы. Но самая главная мера, – степень доверия к нам, не поддаётся градации. Нам или доверяют, или нет. Разве не так?!

Ласточка громко смеялась над его неуклюжими попытками взлететь. Толстенький, как барчук. Путаясь веточками худых ног в траве, он гулко шлёпался на землю, отчего походил на лягушку.

А коты и кошки, алчно выглядывающие потенциальную жертву,приходили в замешательство после каждого шлепка.

– Бум!

– Вкусный птенец или липкая лягушка?

– Блям-с!

– Вероятно, лягушка…

– Хрясть!

– Точно, она…

Кто-то говорил, что он гадок. И что этот «подлец» выталкивает из гнезда других птенцов, чтобы сладко питаться и быть окруженным заботой… Но кто из нас не кукушка? Кому не хочется быть сытым и крепким? Кому не хочется быть значительным? У нашего упитанного гостя, совсем недавно стряхнувшего с головы штукатурку потолка яичной скорлупы, уже так много всего и в прошлом, и за спиной: предназначение, сиротство… Но можно дать стопроцентную гарантию того, что малыш оправдает возложенное на него Судьбой.

Чего я не могу сказать о многих и многих из нас, – подсиживающих, подсматривающих… Все совершающих исподтишка… О людях…

Поляна после дождя пахнет травяным чаем. Немного терпкой полыни, чуть чабреца, щепотка шалфея, почти видимый порыв холодного, смятого ветром мятного листа… Букет аромата столь многоцветен, что для каждого найдётся свой, знакомый запах. И, в результате, – он может стать родным для всех…

Много лет назад, ещё до той поры, когда Кольцовский сквер в Воронеже был превращён в «Кольцо», все птицы из центра города слетались к скамейке, на которой по утрам любил сидеть Леонид Семаго. Кое-кому его поведение казалось странным, но гораздо больше было тех, кто разделял это чудачество, но не решаясь обнаружить его, искоса наблюдал, как Человек и птица ведут витиеватый диалог о том, что волнует абсолютно всех. О жизни. Которая в каждом из нас проявилась по-своему.

Мир тебе, птица, не свившая гнезда!

Светлая память тебе,Человек…

Кошка

Памяти Василия Михайловича Пескова.

Написано в день его кончины.

Место действия –

Воронежский государственный

биосферный заповедник, ныне носящий его имя.

За стеной было слышно, как поздней электричкой вернулся домой сосед. Он громко падал, после чего бездарно матерился, обвиняя во всех своих несчастиях беременную кошку, доставшуюся от супруги, которая бросила на произвол судьбы их обоих. В пустом доме из серого кирпича, рассыпающегося от негрубого прикосновения, на краю маленькой, никому не нужной станции, по дороге из пункта А в пункт Б, которые, впрочем, тоже мало кому интересны.

– …ать, тудыть-растудыть. Растудыть-тудыть …ать.

Несмотря на нетрезвую ярость, ритм бранного монолога был соблюдаем в безукоризненном порядке. – ..ать!…ать!…ать! – исступлённо выкрикивал незаконно отставленный законный супруг давно невиданной хозяйки. А кошке слышалось не много, ни мало:» Ждать…ждать…ждать…»

Двадцать пятая, по счёту, беременность, не прибавила ей мудрости, но наделила бесконечным количеством терпения.

«Ждать…ждать…ждать…» Еды, ласки, возможности юркнуть в щель приоткрывшейся двери, рождения котят, которых топили или зарывали живыми в землю двуногие, считающиеся в придуманной ими классификации существ, населяющих Землю, разумными… Кошке так хотелось угодить тем, кого она так искренне любила… За пролитую на пол каплю молока, она благодарила способом, понятным ёй. После целого дня понуканий, упрёков и пинков, редкого приглашения к миске на полу у печки, она уходила на ночное дежурство. И не бывало так, чтобы кроваво-красный рассвет не узнавал своих, сокрытых облаками, намерений, воплощенных этой сильной кошкой, воображающей себя домашней. Роль невинной жертвы играли мышки, птички, а иногда и звери покрупнее её самой. Одобрение её благодарности, – вот чего желала она, а получала привычное:"Тудыть…" и пинок под пушистый хвост…

Точно так же, как на порог дома, казавшегося ей родным, она приносила добычу, Кошка приносила новорождённых малышей в дом. Аккуратно укладывала в ряд у ног хозяйки и садилась подле, предлагая ей оценить качество очередного потомства. Женщина каждый раз возмущалась, закрывала плодовитую мамашу в сарае, а котят лишала возможности накачивать барабаны игрушечных животиков молоком, засыпать в маминых объятиях, с молочной пеной на незрячих довольных мордашках, прятаться от пауков под листом клубники, чихать от аромата чистотела, и играть с лягушками.

Пару лет назад, дивясь чуть ли не подиумной стати кошки, её украли, и завезли, как водится, – в Тридевятое Царство. Презрев надуманные прелести чужбины, чуть больше года кошка шла домой. И пришла, на свою голову. Если скажешь, что ей были не рады, то соврёшь! Кошку схватили, прижали к сердцу, поносили на руках минуты две, неумело потискали секунд десять, и… сбросили на землю, меж срамным ведром и плевками, оборвавшими свой полёт ранее намеченной цели.

Радость за других в расфасовке обыденности, туго обвязанная лентой неумения и нежелания впустить её в свою жизнь, превращается в смолоподобную субстанцию, которая, прилипая к человеческому существу, превращает его в жлоба. «Лишь бы мне было хорошо!» – думает он. «Мне! Мне! Мне… любимому.»

С исчезновением из дома хозяйки, жизнь Кошки стала менее осмысленной. Охота из хобби превратилась в суровую необходимость. Поздняя беременность была совершенно некстати, от того,что добывать пищу стало сложнее. Сильно увеличившийся живот мешал прятать свои намерения, и добычей становились невзрачные птахи с красивыми голосами. Есть их было стыдно, и от того – невкусно.

И вот однажды, повинуясь скорее инстинкту, чем желанию убить, Кошка пробралась к гнезду соловья, укрытого в гуще винограда. Тот выпал из осенённого Дионисом убежища на каменную дорожку и разбил себе голову. Кошка ожидала чего угодно: крика, испуга, внезапного взлёта… Но чтобы так… Так просто… Так скоро…

Мимо пробежал почти весёлый сосед… Ещё вчера он твердил о снедавшей его тоске и одиночестве, а тут…отец умер…и есть чем себя занять…

Кошка перевалила свой беременный живот на другую сторону порога, и крепко закрыла глаза. Скоро ей предстояло явить миру очередную порцию котят. И никому неизвестно, успеет ли она накормить их до икоты, хотя бы раз….

Картофелина…

Вода из аквариума – уха для вегана.

Когда мы садимся за стол, уставленный посудой, то задолго до того момента, как на колени опустится умиротворяющее крыло скатерти, нам стоит задуматься об уникальности каждой трапезы. Чем бы не была наполнена посуда, стоящая перед вами, любую еду можно превратить в яство, или его противоположность. И это зависит не только от умений хозяйки, но и от ее настроения, душевности и отношения к самой себе.

Банальный трепет о неповторимости каждого дня, не сопоставим с поглощением пищи, скажете Вы, и будете немного… совсем слегка неправы!

Представим себя на месте картофелины. Вырванная из своего родного угла,из места, откуда она впервые потянула к солнцу свои крепкие руки, где ветер стряхивал с её узорных листьев неприятных жуков в пижамах, её выкопали совершенно насильно, скребнув по сочному боку краем грубой лопаты, и кинули в пыльную темноту мешка. Хорошо ещё, если это был холщовый мешок. Через отверстия которого проходит и свет, и воздух. А если использовали современный синтетический? В нем сыро и холодно, и бока соседей недолго сохраняют первозданную упругость…

Можете себе представить, как будет счастлива картошка, если вы не кинете её грубо на дно раковины, а подержите в руке, вымоете аккуратно… ведь мы не задумываемся о том, что если мы – это то, "что мы едим", то наша пища заслуживает бережного и почтительного, во всех смыслах, обхождения.

Неважно чем вы удалите кожицу с картошки: овощечисткой, керамическим или стальным ножом. Важно,– о чем станете думать при этом! Не упрекая себя в излишней сентиментальности, скажу, что лишней жалости не бывает. Её всегда мало. Оттого-то нам так часто приходится жалеть себя самих…

Уля, June 8

Из окна вагона поезда дальнего следования выпорхнул небольшой пакет. Белой птицей покружил он над выбритой щекой насыпи. Подхваченный волной движения состава, взмыл ввысь,и,отвергнутый ею же,упал в пятнадцати метрах от железной ветки дороги.

Уля родилась слабенькой. Казалось,с нею справится даже некрупный комар. Впрочем, жаркое весеннее солнце испепелило эскадрильи едва вставших на крыло насекомых,что дало ей время прийти в себя и набраться сил. Оно же взлелеяло опару земли, из которой одна за другой появились сочные травы и нежные ростки кустов. Мама срывала яркие бархатные листочки,что сделало её молоко особенно вкусным и целебным.

Едва осталась позади младенческая дрожь в ногах, Уля перестала прятаться под боком мамы, а чаще смотрела на цветы и букашек, которые норовили перебраться с лепестков прямо на нос,стоило подольше постоять на одном месте. Кастаньеты дятла,полуденное завывание кукушки и полуночная перекличка сов,– все звуки вокруг казались родными и придавали уют просторной квартире косуль под плотным навесом ветвей. Капли дождя,если он и случался порой, не досаждали маленькому семейству. К тому же,после можно было попить воды из выщербленной временем короны пня,остерегаясь втянуть ненароком упавший в воду лист или беспомощного муравья. Листок Уля отгоняла шумным вздохом, а муравью подставляла нос, по которому тот проворно взбирался, как по бархатному мосту.

Время от времени мама водила Улю на берег реки. Воды в ней, несомненно, больше, но и претендентов на то, чтобы сдуть пену облака с поверхности, было тоже намного больше!И если звери покрупнее были вежливы, то слепни и шершни пользовались бражниками в своих корыстных целях. Так что, если быть честной, Уля не очень любила ходить к речке. Одним из привычных с детства звуков,был весёлый свист электрички,баритон поезда и тяжёлая поступь товарных вагонов ,– сродни прогулки лося подле спящего мышонка. Почва вблизи железнодорожного полотна начинала раскачиваться задолго до его появления,и не переставала некоторое время после. Улю тянуло к не пересыхающим блестящим ручьям рельс,которые звенели, стучали, гудели… Речитатив их натёртых движением связок был пленителен,как рассвет, пропитавший губку тумана.

В одну из прогулок к железной дороге, меж сжатым в гузку сухариком мака и ирокезом чертополоха,Уля увидела странный, диковинный для лесного жителя предмет. Если бы лес, в котором родилась Уля, располагался на берегу моря, она могла бы сравнить новинку со слегка потрёпанной медузой. Но такого опыта у Ули быть не могло, увы. Как не было у неё никакого опыта вовсе. Стояла бы рядом мама, она бы растолковала, что к чему, но та старалась опередить подруг, старательно обкусывая не подсохшую ещё листву. И Уля осталась один на один с пакетом,который выпорхнул из окна купе чудесного весёлого вагона,где, мечтая о том, что скоро увидит море,ехала девочка Юля и грызла конфеты, которыми на прощание угостила её бабушка. Конфеты закончились,Юля хотела спросить маму, куда положить липкий от сладостей кулёк, но мамы рядом не оказалось,она вышла в тамбур покурить с дядей из соседнего вагона,и Юля просто выкинула пакет за окошко и тут же забыла о нём. Молоденькая лесная козочка, как и все девочки её возраста, была большой сластёной. Втянув носом пьянящий аромат патоки и сахарной пудры, улины губы сами собой нетерпеливо задвигались. Она наклонила свою милую головку,подхватила неведомый, но такой обольстительный предмет, и проглотила его…

Несколько дней Уля не могла ничего есть. Мама пыталась растормошить её, развлечь, подталкивала в сторону некогда вожделенной тропы паровозов и электропоездов. Но Уля никуда не могла идти, она лежала в тени сосны с обрубленной людьми макушкой и тихо тявкала. Животик Ули стал круглым и твёрдым,как спелый гриб-дождевик, а глазки – маленькими, как ягоды боярышника, пережившие зиму. Уля безразлично смотрела в одну точку, и думала лишь о том, чтобы прекратилась страшная боль, наполнившая её внутренности. И понимала, что это произойдёт, надо только ещё немного по-тер-петь…

…Муравей, пытавшийся в десятый раз пройти мимо носа Ули, первым понял, что беспорядочное волнение, исходившее от неё,прекратилось. Может, пробежать по носу этой смешливой козочки и она опять чихнёт, как это бывало не раз,когда Уля пила дождевую воду… Муравей вытер лапки уголком травинки, перебрался Уле на нос. Пробежал в одну сторону, в другую… Что-то пошло не так. Козочка не мотала головой, не чихала до слёз…

Торопясь и толкаясь, минуты следовали одна за другой. Муравей неистово суетился, пытаясь растормошить свою подружку. Тут подошла её мама, наклонилась, понюхала пушистый лобик дочери,подобрала упавший на него листочек, вздохнула и ушла.

Задёрнув небо шторами туч, ушло и солнышко. На бесцеремонный стук грома оно выплеснуло ведро воды через своё оконце… и каждый, кто хотел посочувствовать, теперь мог не стесняться своих слёз. А на горбинке носа Ули сидел и горько плакал муравей. Он не ждал начала грозы, чтобы обнажить свою скорбь. Тот, кто любит, плачет не столько глазами, сколько сердцем. А кто сказал, что муравьи не плачут?