Догнать ветер

– Или из расчёта.

– С чего?!

– Потому как некогда прознал о том, что птицы несут бремя душ почивших на своих крылах.

– Бабушка кормила голубей, каждый день… О ком просила она у птиц? Теперь уж и не узнать.

Заснувшая голодной, птица вряд ли услышит, когда солнце станет её будить, протянув худые, бледные руки в мягкой белой рубахе облаков, спустившейся на локти. Ночи ей ни за что не пережить.

Повторение пройденного

Мокрые, словно вымытые только что волосы метели, лезли прохожим в глаза, мешали смотреть под ноги и по сторонам. А глядеть-то, собственно, особо было не на что. Серые, припудренные пылью сугробы, мягкий, истекающий мутным соком снег на дороге. Вороны, и те почитали за лучшее отсидеться в гнезде, а не мельтешить промежду порывами сырости от ствола к стволу.

Тёплые крыши, избавляясь от опостылевшей обузы мёрзлого пара, спихивали её исподтишка, и когда карниз со скрежетом и грохотом сбрасывал очередную лавину льда, жильцы вздрагивали, бросались к окнам, посмотреть, что там, да после желали друг другу скорого наступления весны. Дом же с явным облегчением вздыхал, и просил ветер размять его вконец затёкшие плечи.

Прозрачная бахрома сосулек беспечно и безмятежно выстукивала по подоконнику военные марши один за другим, но лишь постигнув весь трагизм происходящего и свою в том незавидную роль, принималась рыдать. Ну, так оно всегда так – кому война, а кому мать родна. Синицы, которым наскучило по всю зиму топить за щекой снег, пристроились каждая под особой сосулькой, чтобы напиться водицы без помех, и покуда ледышки исходили слезами, внимали им, хотя и не без корысти, но с великой благодарностью.

Оттепель посреди зимы. То ненадолго. Повторение пройденного прошлой весной.

Под откос

Катилась под откос зима. Крепкие её сани, обшитые мягки белым мехом, с полозьями, обитыми скользкими ледяными полосками, едва ли не парили над землёй, застланной бескрайним нетканым покрывалом. Поглядывая по сторонам, Зима усмехалась победно: всё округ было правильного белого цвета. Как вдруг, на краю седого леса она заметила маленький дом, что показался соринкой на безукоризненном полотне, что писалось с самого вступления солнечной звезды в знак Козерога[50 - астрономическое начало зимы].

То ли дом топили слишком жарко, то ли он был так мал, что снега на него попадало менее, чем на прочие, но сугроб, укрывающий его крышу, так склонился, что одного солнечного взгляда вполне хватило бы, чтобы тот ткнулся лбом о землю.

– Ах… ты, пакостник! – Взревала Зима. – Поклоны бить?! Не позволю!

Кривыми, акульими зубами сосулек, вцепилась Зима мёртвой хваткой в стену дома, и, судя по всему, ни за что не намеревалась отпускать.

Февраль, что, едва заступив на службу, уже собирал свои нехитрые пожитки, глядя на сие непотребство добродушно усмехнулся, да поинтересовался у Зимы:

– Ну и надолго ли?

– Какая разница! – Не разжимая челюстей, шепеляво ответствовала Зима, – Сколь ни осталось времени, всё моё!

– Ты гляди, от Марта чего не прихвати, зачем парня-то стеснять. – Напомнил Февраль.

– А ничего ему не сделается, подумаешь! – Скрежеща клыками, не унималась Зима. – Он молодой, наверстает.

– Да как же это… – Расстроился Февраль. – Разве так можно? Каждому что положено, тому и быть. Я вот у тебя не прошу, хотя меньше всего дней выпало на мою долю…

– Ага, не просит он, – Невнятно передразнила Зима с набитым снегом ртом. – Каждые три года канючишь, так что на четвёртый тебе выпадает лишний день!

– Да не лишний он мне, совсем нелишний.

– Так не своё берёшь!

– Как это? Всё честь по чести, ни минуточки чужой; ни у кого не прошу, ни даром, ни в долг.

На шум с разговором прибежал Мороз, вмиг разобрался что к чему, подсобил Зиме, приладил сугроб покрепче к крыше дома.

– На пару недель хватит! – Довольный своей работой, возвестил Мороз.

– Крепко сделано, на совесть. – Похвалила Зима.

– До первого солнечного дня. – Уточнил Февраль.

Так они спорили, препирались и пререкались, не ведая про то, что Март, хотя и молодой, да ранний, и пусть сидел далёко на пенёчке, да всё слыхал, – ветер, себе на уме, донёс ему все слова от первой заглавной буквы до последней точки. А уж от точки до первой капели, там и вовсе – рукой подать, – кому то не знать, как не ему: везде ветер бывал, всё видал, всё слыхал.

…Таки катилась Зима под откос…

День и ночь

Недовольно и несколько брезгливо, ночь рассматривала, что делается там, внизу, и кто это столь бесцеремонно прост в обращении, что позволяет себе копошиться у её ног. Укоризна ночи казалась беспричинноой. Вперив единственный глаз месяца в землю, она шевелила бровями облаков, откровенно пугая своим видом, а отёк гало зиял застарелым ушибом, усугубляя впечатление о ней.

Ночь откровенно пугала. Она не была той, из многих летних, которые, навевая истому, не дают заснуть, бесконечно подкручивая ручку музыкальной шкатулки с запертыми в ней соловьями. Выходила он и из ряда тех, осенних, сутулых от низких облаков и сентиментальных, с неизменно шипящёй под ногами заезженной граммофонной пластинкой сухой листвы. Весенняя ночь была, если не изменяла давешняя память о ней, – ни то, ни сё. Поначалу студёная, резкая, обидчивая чересчур, ближе к лету она шла вразнос и было уж не разобрать, – лето уже, или всё ещё зима.

Но эта, случившаяся теперь настоящая зимняя ночь, вселяла страх витающей в воздухе предрешённостью, конечностью, про которую усердно пытаются позабыть, не поминать о ней, как о совершившей некое злодейство особе, недостойной памяти. Уж слишком мрачен казался её лик…

И в обступившей черноте, наполненной ужасом и дурными предчувствиями, из последних сил дожидаешься невзрачного утра, дабы увидеть что угодно, помимо укоризны небес, да расслышать, наконец, хриплое «Горько!» ворона, празднующего свой очередной марьяж с прежней женой.

Ночь… Не от того ли она так темна, чтобы дать время проникнуться тоской по любому, самому тусклому свету, да возрадоваться ему так, как он заслуживает того.

Такова жизнь

– Ну, кто так делает?! Да не трогай же ты! Я сама! Бестолочь…

– Что ты сказала?!

– Ничего. Тебе показалось.

– То-то же.

Кто кого слушает? Кто кого способен уважить так, чтобы поступиться собственным мнением, опытом, пониманием о предмете? Вся жизнь на самотёк, куда вывезет, а куда именно, – знают все, да не признаются себе в том. Всё происходящее, как бы не всерьёз, понарошку, и никогда ни за что не случиться именно с тобой. И вот это небрежное – C'est la vie[51 - (франц.) Такова жизнь]. Отчего оно? По глупости или вследствие чрезмерной отваги? И то, и другое – вздор, да из-за первого – вернее.

Всё реже возникает желание пересмотреть альбомы с фотографиями. Какой от того толк?! Ну, увидишь, каков ты был энное количество лет тому назад. Ну, удивишься некстати, что был-таки довольно симпатичным, не таким, каким казался себ иогдае. Зато теперь… без слёз не взглянешь. Или, апрочем, раньше-то думалось всё тоже самое, а потому – не пора ли привыкнуть к себе, не пугаться собственного отражения. Другим-то, вроде, ничего, не противно, не падают без чувств-с.

И вот уже осматриваешь себя без осуждения. В поисках души, рассматриваешь зрачки, а вмести с тем отыскивается там, в глубине, и страдание, и сострадание, и потерявший берега океан нерастраченных чувств. Эта нервность поверхности воды, её живой цвет, и вросшее в воду отражение берега… Не они ли заставляют увидеть себя иначе, не как прежде. И привычное, циничное: «C'est la vie», готовое сорваться с уст, застревает где-то по дороге.

Пряча внутри себя слёзы, подходишь к окну, а там – небо, загородивши ото всех бледные щёки серым, нечистым платочком из кружев облака, исходит рыданиями, больше похожими на мокрый снег, нежели на слёзы. Временами оно прищуривается в твою сторону затуманившимся, заплаканным, плохо различающим что-либо глазом солнца, и слышится оттуда, сверху, внятное:

– Ну, кто так делает?! Да не трогай же ты! Я сама! Бестолочь…

– Я люблю тебя…

– Что ты сказал?!

– Ничего. Тебе показалось.