Догнать ветер

– Нет, это ветер.

– А чего он так страшно шумит?

– Надумал сделать перестановку. Ровняет всё окрест, гоняет снег с места на место. Не терпит он изъянов. Прибавляет там, где низко, стелет чистые простыни полян, отстирывает добела тропинки с дорожками, чтоб их вовсе стало не видать.

– Зачем это ему, для чего?

– Да, как тебе сказать… Вот ты любишь весну?

– Ну… да, а кто ж её не любит!

– И что обычно бывает в эту пору?

– Весна щёлкает почками, как старушки на скамейке подсолнухами! Сок течёт по морщинистым щекам берёз, словно слёзы…

– Та-ак, хорошо. Это всё?

– Нет, конечно. Ещё сосульки!

– Что с ними такое?

– Они впадают в детство!

– Как это?

– Ну, зимой они растут, становятся крепкими, мутными, как бы замышляют чего, а весной хнычут, худеют, делаются с каждым днём меньше и прозрачнее. Их видно насквозь!

– Забавное наблюдение. Но главного ты не заметил.

– Чего же?

– Когда солнце принимается плавить снег, едва ли не под каждой травинкой обнаруживается то, чему не пристало быть подле, – оставленное человеком, ненужное ему более, сор. В природе всегда отыщется новый хозяин или иное дело обломанному ветром дереву, засохшей былинке. Травинку птицы вплетут в гнездо, дерево для многих станет домом и накрытым столом, но куда девать брошенное безалаберно человеком?! Это же, это же просто…

Покуда я придумывал приличное слово для людского неприличия, внук завозился под одеялом, натянул его себе на голову и взмолился натужным, сквозь слёзы, басом:

– Я больше не бу-у-у-ду-у-у!

– Ты это о чём? Что произошло, малыш? – Тоном инквизитора поинтересовался я.

– Когда мы играли во дворе с ребятами, то я.… я…

Омытое приступами рыданий признание в проступке было трогательным и предсказуемым, ибо нынче перед обедом я наблюдал через окно, как мой милый, совершенно несчастный в эту минуту внук, обронил обёртку от мороженого посреди двора, рядом со снежной горкой.

Приподняв одеяло, я подмигнул мальчишке и предложил:

– Знаешь, покуда ветер ещё не добрался до той бумажки, и не засыпало её снегом, иди-ка ты во двор, и подбери за собой.

– Деда! – Глаза внука сделались круглыми, как у плюшевого медведя, с которым он спал едва ли не с рождения. – Но там же уже ночь!

– Ну, так и что? – Пожал плечами я. – Чтобы совершить нечто хорошее, надо прислушиваться не к бою часов, а к тону своего сердца! Но, если ты не хочешь идти, – добавил я, – не ходи. Бумажка твоя. жизнь твоя, да и дело твоё! Что я, в самом деле, пристал?..

Не глядя на внука, я вышел из комнаты в кухню, не зажигая света встал у окна и принялся ждать. Как оказалось, я-таки неплохо знал своего малыша, ибо вскоре раздалось звонкое шлёпанье его босых ног по коридору. Провозившись у входной двери с одеждой, он тихонько открыл замок, погладил пальцем язычок, вдавил его пару раз, как голову черепахи в панцирь, при этом было слышно, как громким шёпотом он уговаривает его «не шуме-е-еть».

Весь дальнейший путь внука мне был то отчасти слышен, то попросту – виден. По ступеням подъезда мальчишка спускался, потрясая перилами, а ударивши плечом входную дверь, он выскочил во двор, где ветер, словно поджидая его нарочно, буквально выхватил из рук уже несладкую, вылизанную соседским котом бумажку от мороженого. В поисках помощи, внук поднял голову, растерянно всматриваясь в наши окна, и я уже было потянулся к выключателю, чтобы зажечь свет, но передумал. И.… как же мы, подчас, бываем правы в своей жестокости.

Мой внук, моё сокровище, чьи розовые пятки и рыхлую попку я целовал несчётное число раз, не струсил. Он догнал ветер, и, дёрнув его за мокрую полу плаща, сказал:

– Это моё, отдай!

И ветер отдал тотчас, ему и без того было чем занять себя.

…Прислушиваясь к шагам внука, чьё эхо будило тишину ночи, мне чудилось, что они сделались увереннее, весомее, а перила, познавшие прикосновение сотен детских ладоней, и дрожавшие при одном только упоминании имени моего внука, мерно, мирно гудят под его руками, осознавая важность момента. Они помогали человеку забираться по ступеням, которые, одни и те же, ведут каждого в свою сторону. И мне казалось, я очень надеялся, что… Хотя нет, рано, рано судить про то. Сколь ещё раз мальчишке придётся догнать ветер, прежде чем стать человеком по-настоящему? Как знать…

Дом

У каждого есть дом. Не обязательно свой, любой, – деревянный или саманный, ступив на порог которого, чувствуешь, как одиночество, коим наделён каждый, по праву своего рождения, делает маленький, едва видимый шаг назад.

С жёсткой чёлкой сосулек дом выглядел, как мальчишка, выпущенный матерью «отнести курам», и сбежавшим на горку с ребятишками. Глаза окошек блестели озорно, дым из трубы казался разгорячённым игрой дыханием, а незапертая дверь – той самой распахнутой душой, незастёгнутым воротом телогрейки.

Дом был не просто обитаем, он казался живым, и был таким в самом деле. Самой главной в доме была печь. Именно она, покуда все спали, следила за тем, чтобы каждая крупинка каши в чугунке раскрылась, как это делают почки на деревьях весной. На той же печи сохли валенки и всё, чему было положено быть чистым и сухим непременно к утру. У неё запазухой, в тепле томилось молоко и тесто, а бывало, что там же оказывались младенцы, появившиеся на свет раньше времени. Печь нежно дышала на них, и отпускала их от себя уже вовсе готовыми к обычному ребячьему крику, золотушке да коликам.

Помимо печи, в доме управлялся кот. Он ведал мышами и следил за порядком, чтобы ничего из провизии не лежало на столе просто так, безо всякой на то причины.

В общем, это был дом, как дом, – обычный, неприметный, каких сотни тысяч растут грибами из земли. По весне их крыши покрываются мхом и птичьими гнёздами, но зимой, в сугробах по самые подмышки, со слипшимися локонами сосулек и съехавшей набок шапкой снега, именно этот дом похож-таки на мальчишку, сбежавшего от матери ненадолго погулять…

Так повелось

Плотный шерстяной плат небес прохудился на самом видном месте, и в зияющий просвет понемногу стал просачиваться солнечный свет. Луковая шелуха облаков просыпалась на землю мелким снежком и под нею обнаружилось совершенно голубое, лубочное, не к месту праздничное небо. Мало-помалу, помаленьку, день стал меняться в лице. Яркая бледность округи приобрела эдакое, невиданное давно сияние. Она засветилась изнутри так, как это бывает с иными, озарёнными невысказанным, плохо сдерживаемым, переполняющим их счастьем.

Впрочем, явленное украдкой, без особых на то надежд, закончилось всё так же неожиданно, как и началось. Кстати налетевший ветер, поспешая больше обыкновенного, вернул обратно облака, а на месте потёртости поставил грубую, в не цвет прочих, заплату тучи. И округа вновь приобрела прежний, болезненный вид: сукровица подтаявшего снега сочилась из пролежней дорог, в прелых плесневелых травах чудилось напрасное пробуждение жизни, что скоро затухала под ссадиной наста.

Округа с детства не любила себя, почитала за дурнушку, и от того, заместо ухода за собой, наклоняла лицо навстречу ветру, дабы он откинул с лица пряди, застилавшие глаза. Только и всего. Земля, усеянная реками, словно осколками зеркала, уговаривала её приглядеться к себе хорошенько, да всё бестолку, – «Нет и нет!» – отнекивалась она в сердцах, – «Не до того мне, покуда чело небес омрачено тучами грустных дум, да ветер доносит из лесу чей-то плачь».

Так повелось издавна, спокон веков, – пригожий радеет о красоте души, а дурной, будь он четырежды красив, думает лишь об одном себе.

А иначе…

Коротая один из долгих вечеров самого краткого, но не по кротости характера месяца, я прогуливался возле единственного на всю округу фонаря, и приметил некую странность, что прежде ускользала от моего внимания.

Всюду, поверх столбов, будто выставленные на позор, пугали неестественной белизной срубленные головы метелей и вьюг. Зима казнила всех сама, без следствия, рассудив меру их вины перед собой.

– Выскочки… – Хмурясь злобно, шипела она себе под нос.

Обмётанные лихорадкой инея, губы зимы болели и лопались от разговора, а посему она преимущественно помалкивала. Самое большее, что могла позволить себе сия спесивица – напевать с закрытым ртом, вторя ветру, который был рад услужить ей в любой день и час.

Наверное, есть места, где зима рядится милым, шаловливым, но всеми любимым ребёнком. Ей прощают капризы и слёзы оттепелей, с нею играют в снежки, водят под руку кругами по льду катка и на пару отстукивают пятками крепких ботинок лыжню между сосен. Вечерами, прислушиваясь к сухому приятному скрипу туфель, внимают, как разумным речам, одному лишь дыханию зимы и, небрежно указуя на плеады[46 - плеяды – ближайшее к земле скопления звёзд в созвездии Тельца], принижают их сияние в угоду мелкому блеску её очей.

В тех же краях делаются и иные безумства, вроде тех, когда, обгоняя звонкое облако алмазного снега, съезжают с горы на санях, рискуя выпасть из них на ходу и катиться до самого низа, упрятав все опасения об себе под спуд беспечности.