Догнать ветер

Учиться оказалось интересно, я и не заметил, как пролетело полгода. Наступившая в городе зима была мало похожа на ту зиму, к которой я привык, и меня неудержимо потянуло в родные места. Как оказалось, не меня одного. Отъехавшая от полустанка электричка оставила на насыпи, кроме меня, ещё четверых.

Все мы родились тут, местная фельдшерица, мастерица на все руки, помогла нашим мамкам выпростаться[30 - рождаться]. Ну, кроме Пашки, маму которого, по неизвестной нам причине, железнодорожники сопроводили в кабину проходящего мимо «скорого», чтобы доставить в ближайшую больницу. Росли вместе, расставались только, когда отцы силком растаскивали нас по домам, да и то не всегда. Ходили на рыбалку, караулили лосят, дабы посмотреть, как потешно чавкают они молоком, как соловеют их нездешние, не от мира сего, глаза, и как валятся они в тёплую траву, досыпать, едва ли не с последним глотком.

По приезду на полустанок у каждого из нас были какие-то невнятные планы… Что-то вроде последнего приступа детства, которое овладело нами одновременно, требуя прежних ощущений и переживаний.

Мы решили остановиться у моего деда, и вот уже третьи сутки, безвылазно сидим за столом, препираясь с дедом и доедая привезённую с собой из города снедь. И это вместо того, чтобы улюлюкать вслед зайцам, подбрасывать угощение белкам и, сторонясь волка-одиночки, обходить его стороной, принимая оскал за улыбку.

Планы поменялись, лишь только мы вошли в избу. Старик, неумолимо угасая, лежал, уставившись молча в угол, где огромный паук, не стесняясь никого, от скуки плёл гамаки. Словно у рыбака во время ледохода, у него чесались руки, так что, охочий до дела, паук занимал себя, а заодно и деда.

На следующее утро после нашего приезда, старик приободрился, и даже выскоблил себе щёки опасной бритвой Zolingen без рукоятки, некогда позаброшенной за ненадобностью на единственный в избе шкаф.

Каждый день дед шутя гнал нас из дому, то на рыбалку, то так просто – размять ноги, но нам чудилось, что, стоит закрыться двери за нашими спинами, то тем же самым сквозняком с улицы, что гонит нас прочь, задует и слабый огонёк жизни деда насовсем. Казалось, – покуда мы рядом, и подливаем в дедову керосинку по капле нашей молодости, дед позабудет про паука, и потому мы упрямо продолжали сидеть в избе.

Вечером, накануне отъезда, я подозвал к себе деда и громко, чтобы было слышно не только ему, произнёс:

– Старик, имей в виду, как отучусь, перееду жить сюда, к тебе. А пока – скоро майские, жди, да смотри-ка, не выстуди избу.

Дед хорошо понял, что я имею в виду, и уже не стесняясь слёз, радостно всхлипнул:

– Обещаю, внук, до времени не помру.

– Да повремени ты с этим упокоем, дед, ну его к лешему. – Обнял его я.

Проваливаясь чуть не по пояс в сугробах, мы с ребятами шли к наваленным у рельс шпалам, по которым предстояло карабкаться в вагон. Луна старательно приукрашивала привычные нам места, наделяя их долей таинственности и той неземной красы, коей обладает всё настоящее, земное.

– Зря стараешься, – подмигнул я луне. – Здесь хорошо и без того.

А она, шёпотом, так, чтобы слышал лишь я один, ответила:

– Не зря…

Всё необыкновенное – обыкновенно, не выделяясь ничем особенным, само собой разумеющимся, привычным и незаметным от того, оно теряется в нашем неумении ценить по достоинству то, что есть.

И почему ж нам не живётся-то спокойно, а?

Щеглы

Щеглам оказалось мало того, что снег шёл весь день и всю ночь. Они летали взапуски, сбивая с веток сугробы, отказываясь принять, как должное, несуществования подле порхающих хлопьев льда. Дождь они переносили с меньшим воодушевлением. Слезоточенье небес в щеглах не вызывало умиления, они были готовы в любую минуту устыдить, либо поглумиться над ними, и ветру от того приходилось сопровождать дождь по всё время, покуда он проходил мимо птиц, опустив долу длинные свои ресницы, то ли из опасения, то ли из простоты. Ветер в такую минуту молчал, набрав дождевой воды в рот. Предупреждал желания дозжика[31 - дождь] неизменным деликатным наклоном головы, им же сообщал о неподдельном искреннем внимании и готовности выполнить всякую, даже невысказанную вслух просьбу. Щеглы зло посмеивались над ветром, так странно казалось им это сходство[32 - близость], не равное ни по чину, ни по рассудку.

Мимо струй дождя, как бы пространны[33 - просторный] не представлялись они, никогда не бывало так, чтобы у щеглов выходило пробраться, не задев ни единого, – в тщании уберечь чуб, мокли пятки, и наоборот.

Со снегом же всё было куда как приятнее. От него можно было отмахнуться или просто-напросто стряхнуть одним лишь негодованием, предлагая ему продолжить свой путь в одиночестве. Снег, согласно привычке, уступал, пользуясь попутным, в лад, ветром, как крылом, но неизменно оступался, а падая, увечился непоправимо. И не в силах подняться боле никогда, снег ожесточался, дурнел, так что каждая из грядущей череды оттепелей старалась прибрать его поскорее с глаз долой, дабы не портить давно решённое мнение об зиме, как о необыкновенно чистоплотной и аккуратной даме.

– Всяк любит своё, да по-своему.

– А как верно, так или эдак?!

– Да то уж тебе решать! Лишь бы не обидеть никого излишним вниманием или недостатком того ж.

…Щеглы с размаху опускались на кусты шиповника, стряхивая с веток снег, чтобы добраться до ягод, похожих на мешочки красной кожи, набитые доверху мелкими орешками. Ну, а вы что подумали? Для чего же ещё!?

До самой весны…

Мороз, озорничая, щемил двумя пальцами кончик носа, скрепляя одну фырку[34 - ноздря] с другой на клей выдоха. Поглядывая, как скоро сворачивают навес с искрой звёзд, он торопился. И неспроста. Тучные бока снеговых облаков, утвердившись на высоких дубах, как на тумбах ног, развязали свои, полные снега мешки, и принялись дремать, поджидая, покуда они истощатся все до единого. Ибо, не желали облака двигаться дальше с поклажей. Их ноша, как ни была хороша, тяготела к земле, а перечить сему влечению не решился бы никто. Утопив маленькие глазки в пухлых щеках, облака разметались на ложе неба, так что вот уже третье по счёту солнце закатывалось в кармашек горизонта, но понять про то можно было лишь по загустевшему небосводу. А в остальном, – то ли день, то ли ночь?

Ветер, в попытке добудиться облаков, испробовал всё, что умел. Он протискивался позёмкой у самой земли, наседал сверху, и старался растормошить их, сдвигая в сторону, но всё было тщетно. Казалось, облака обосновались тут навечно, и главным их намерением было досыпать снегу доверху, дабы исполнить мечту многих и воссоединить землю с небом, наконец.

Но… мнима неистощимость любого из явлений, будь то фантазия или натруженные пыльным льдом облака. Следующее утро выкатило на стол свежий румяный колобок солнца. Проголодавшиеся за время непогоды птицы принялись шуршать снежными пакетами и гирляндами, доставая разложенные по полкам ветвей семена и плоды. Пир, ниспосланный Провидением, затянулся надолго, а белка, которую мало заботило любое ненастье, кроме того, что мешает сердцу биться ровно и омрачает чело, сметав[35 - наметить шов ниткой] оранжевой ниткой своих прыжков сугробы, отдыхала теперь на тёплом, исходящем паром пне. Солнце заботливо смахнуло с него снег, и, взобравшись на пригорок зенита, глядело, подбоченясь, себе под ноги, рассуждая, чем нынче себя занять. Ох и задали ему работёнку облака, – делать не переделать, до самой весны.

Нарисуйте мне год

– Чему вы улыбаетесь?

– Да вот, увидел в новой группе знакомые лица! Им наверняка понравилось, как мы тут с ними работали и вернулись! Значит, мы хорошо их слушаем!

– Не разделяю вашей радости.

– Но отчего?!

– Да от того. что если люди пришли сюда вновь, грош цена нашим усилиям помочь им разобраться в себе. Слушаем мы их, быть может, внимательно, да понимаем из рук вон плохо. Они по-прежнему нервны, их расстраивает собственное отражение в зеркале. Эти несчастные, неуверенные в своих силах люди не смогли смириться с фактом появления на свет, и по сию пору чувствуют себя неуверенно, словно младенцы, которых будит движение собственных рук. Видите ли, они измучены собой, и от того-то ищут помощи. От нас, милейший! И хорошо, что ещё не вполне утратили надежды. Так что, – старайтесь. Не буду кривить душой, вселяя в вас ложную уверенность в успехе, но мы не имеем права не пытаться. Да, и ещё, – никаких внебольничных контактов с подопечными, иначе они сядут вам на голову.

– Доктор… как вы могли подумать…

– Могу. Знаю. Я проработал в психиатрии двадцать пять лет. У многих из тех, к кому вы нынче станете искать подход, личность запуталась в тенетах страха. Ваша задача – вывести из этих сетей человека за руку, не единожды, дабы он навсегда сохранил в памяти путь, по которому следует идти. И ещё одно, не забывайте про халат. Священник защищён на исповеди саном, а врач – белым халатом.

…Я вхожу в комнату, где на расставленных кругом стульях сидят пациенты. Некоторые посматривают на меня с опасением, кое-кто с необъяснимым, необоснованным обожанием, есть и те, кто избегает обращённых на себя взглядов. Этим, пожалуй, хуже всех. Внятно произнеся дежурные фразы приветствия, я прошу медсестру раздать каждому по листку бумаги и по карандашу.

– Нарисуйте мне год! – Прошу я так, словно следом за этой фразой должен грянуть оркестр.

Потеря личности… Иную и утерять не страшно, но перед обаянием отличной от прочих, что рвёт пальцы в кровь, растягивая прочные ячейки сети собственного ужаса перед жизнью, устоять невозможно. Они смакуют свои кошмары, как вино, с отрешённым, в никуда, взором, либо, кидаясь в глубину их омута, тянут оттуда руки, так что, – подойди чуть ближе, непременно сделаешься сообщником.

Говорят, люди добреют с возрастом, иные ожесточаются. Но я никак не могу привыкнуть к тому, что должен облачаться в белый халат, как в броню, что защитит меня от сострадания.

С достоинством

Когда в воде каналов и рек Петербурга плывут жёлтые листья, я понимаю, что на дворе вновь индийское лето[36 - золотая осень], но едва оседлавшие паутину бокоходы[37 - пауки] трогают меня, будто незрячие, за лицо, то уж верно, вот оно, – «старое», бабье лето. И пусть это одно и тоже, но думая про осень разное, отпивая золотистый нектар её настоянного на корице воздуха, я даю ей удобный случай набраться с духом, дабы уйти не впопыхах, но с достоинством, которого она заслуживает.

Осень нежно проводит рукой по скрученным листьям винограда, но даже лёгкого её касания довольно, чтобы запечённые на полупрозрачном масле солнечного света, они сыпались, подобно всем листьям, что касались земли до них, и падут ещё много и многие после, не роняя себя никак в чьём-либо мнении.

Осень вскоре после того уйдёт, задумчиво склонив русую головку, так и не признав пёстрого дятла, что станет хозяйничать подле лозы. При ней он был куда как более скромен. А тогда… Проворно работая клювом, он примется раскапывать сугроб, под которым, он знает это наверняка, ожидает его лакомая награда – подмороженные и водянистые от того, но вполне ещё годные к зимнему столу ягоды. Весьма кстати, там же, бок о бок с кистями заледенелого винограда, припрятан и приличный запас изюма, вяленого осенью. Она делала это в пору, когда лето, заигрывая с нею, нежно и горячо выдыхало в макушку.

…Намокший от снега и усердия чуб дятла выглядывал из-под съехавшей на затылок красной шапочки. Мокрые брызги снега летели во все стороны, а до ягод было ещё далеко. И если бы не подмога большого зелёного собрата, не видать бы дятлу нынче ни заедок[38 - плоды и сласти, подаваемые после трапезы], ни сухофруктов.

Спустя время, сидя напротив друг друга, дятлы бережно отламывали виноградины и, запрокинув голову, глотали, да кивали благостно, оценивая букет[39 - привкус] кушанья безо всякой спешки. И хотя дома, в дупле, их давно ждали дамы, улететь вот так просто, с угощением в клюве, не позволяли приличия и уважения к себе. Достоинство, знаете ли, оно словно бы титул, но и не он, ибо его, коли уж оно есть, никому у вас не отнять.

Торговка

– Что желаете? Дичь или рыбу?