Догнать ветер

Это продолжалось так долго, что солнце, не в силах больше терпеть духоту своей спальни, отдёрнуло серые плотные шторы туч, оставляя лишь легкие гардины белых кружевных облаков. Выставив на всеобщее обозрение чашу неба тонкого голубого фарфора, наполненную сливочной пеной, солнце устроилось на циновке кроны сосняка, дабы в довольстве, отпивая по маленькому глоточку, насладиться позорищем[10 - представление, зрелище] дня.

Ну, а там, на самом виду, супротив своих повадок, будто бы что-то замышляя, топтали снег косули. Они так нагрели свои бока, что вскоре, плохо видимый пар, срываясь с их спин, принялся украдкой лизать холодный воздух, обступивший козочек из одного лишь любопытства.

Заяц, вознамерившийся было бежать, позабыл про то и замер, принюхиваясь к тонкому аромату солнечного света. Белка, побросав орешки, что несла из кладовой в дупло, принялась чистить шубку снегом, чтобы сравнить её колёр с цветом отмотанных штук[11 - длинный отрез ткани, свёрнутый в рулон] янтарного шёлка, свисающих из приоткрытого шкапа, кой стоит наверху в опочивальне светила.

А что же ветр? Собравши последние свои силы, он прыгнул, как сумел высоко и угодил в самую голубую чашу неба. Та покачнулась легонько, но устояла, лишь выплеснула на землю малую толику снежной пены. Не для чего-нибудь, а так только, для красы.

Один на один

В шнуровке ветвей, исцарапанный до черноты гребёнкой сосны, месяц, тем не менее, сиял, освещая видимое ему пространство. Делал он это, пусть и не своими силами, но по собственной воле. Данное обстоятельство придавало ему уверенности в том, что он живёт свою жизнь не напрасно. С толком. Но даже преисполненный воодушевления, месяц скоро утомлялся и раскачиваясь в кресле, дремал, прищурившись на один глаз, под скрип дубовой двери. То ночь и утро ходили друг к другу в гости, покуда сумрак не решал за лучшее переждать время от денницы[12 - утренняя заря] до вечера где-нибудь неподалёку. К примеру, – на дне пересохшего колодца или в сарае под поленницей, по соседству с неряшливой серой мышью, на мягкой подстилке беличьего дупла, либо вовсе, – на чердаке у печной трубы, рядом с пыльными воробьями. Ночь и сама, вся в крошках звёзд, отчасти казалась неопрятной, и от того не брезгала оказаться в таких местах, про которые иному и думать-то зазорно.

– Это про которые речь?!

– Самое измаранное место, по разумению ночи, – сердца людей. Прежде, чем заглянуть в них, она запасается решимостью досмотреть до конца всё, что увидит, и всякий же раз оказывается не в силах. Такого числа дурного ей не случается встретить нигде больше.

– Быть может, потому многие и боятся темноты…

– Почему же?

– Из-за того, что остаются один на один с тем недобрым, что вьёт гнездо в душе. И чем темнее ночь, тем отчётливее очертания того.

Драпри[13 - франц. draperie, плотные шторы] взявшихся ниоткуда чёрных туч загородила от неба месяц. Веснушки звёзд потускнели и выцвели, как показалось, насовсем, и месяц остался совершенно один, лицом к лицу со своими мыслями, но, судя по всему, не был напуган этим. Просторно и ясно было в его душе. Куда сильнее терзали сновидения людей, что рвались из приоткрытых окон и печных труб. А своих… Своих у него не было уже очень давно. Бессонница, знаете ли, одолела, бессонница.

После Нового года

Что остаётся после празднования Нового года? Трубочки стеклянной гирлянды, закатившиеся под кровать, разноцветная пудра конфетти, осыпавшаяся со щёк новогодней ночи и сам Новый Год, с обещанными под бой Курантов обыкновенными чудесами, что распиханы по его многочисленным карманам, равным числу месяцев в году.

Новый Год, как дитя, – торопит, топчется на коврике у двери, подле его ботинок натекла лужа, к варежкам примёрзли льдинки. Из за пазухи у него выглядывает подрагивающее на стороны серое ухо котёнка, а в ногах путается чрезмерно весёлый щенок, что тянет шнурок из ботинка за обтрепавшийся хвостик, и всё норовит лизнуть из неплотно закрытой баночки лыжной мази, которая пахнет лесом, соснами, морозом и беззаботной беготнёй.

Он часто падает, этот Новый Год, а расшибая коленку, сжимает её руками, чтобы выступила кровь, и молчит, удерживая ускользающий плачь зубами за край плаща. Бывает, что непрошеные слёзы катятся по его щекам, да только в ответ на чужую боль, не из-за себя.

– Новый Год… Совсем ещё мальчишка. Жаль ли ему своей недолгой судьбы?

– Но успеет ли он понять про то?

– Так это – что почитать жизнью и как вести счёт!

– А как оно, лучше-то?..

– Не днями, но минутами счастья. И пусть их случится, как можно больше!

После Нового года серый котёнок трогает мягкой лапой стеклянные трубочки бус, закатившиеся под кровать, а накладывая сахар в чашку, ты с грустной улыбкой отодвигаешь обнаруженное там конфетти, просыпавшееся через край негодной хлопушки, и после, с растерянным лицом охлопываешь карманы Нового Года, все двенадцать! – по числу месяцев в году, отыскивая обещанные под бой Курантов чудеса.

И эдак – каждый Новый Год…

Дым

Зима. Вечер. Ветер. Кланяется дым из печной трубы нескорому восходу. Дома в ряд, да неодинаковые, все пыхтят, как один, да всё разным. У кого уголь, у кого дрова, у кого дуб, а у кого и осинка. Со стороны-то оно похоже одно на другое, дым как дым, а на деле…

Прежде чем забросить уголька в топку, её сперва нужно почистить маленько, поклонившись в пол, приласкать, приголубить, уговорить, чтобы по-хорошему, как у людей. Дать ей срок разрумяниться, а уж после дарить блестящие чёрные камушки, и не какую-то пыльную мелочь, а настоящую породу, антрацит. Чтобы игралась печка с теми камнями, любовалась ими, перебирала горячими пальчиками аж до самой зари.

У дуба важности, что у угля, и жар от него хорош, но сам по себе, коль не умаслишь, зря сердце жечь себе не станет. Только вот не хватит у него мочи, чтобы аж до самой денницы[14 - утренняя заря]. Раздухарится[15 - разгорячиться], разорвёт на себе алую рубаху, а и сойдёт на нет ко вторым петухам[16 - с 2 до 3 часов ночи], когда сладкий сон прервёт знобкая сырость, что змеёю выползает из невидимых щелей. И тут уж – хочешь, ворочайся до рассвета, терпи забавы зябы[17 - мороз] да кутайся, или поднимайся, да корми вновь голодную печь до отвала.

Что касаемо осины… Честное это дерево. Из почтения или ещё почему, пропустив вперёд себя свиток берёзовой коры к печи, ярко и яро горит осина. Не пускает пыль в глаза, не искрит понапрасну. Перед её прямотой пасуют сажа с копотью, а аромат… Жильё, окутанное духом тающей в огне осины, куда как лучше защищён от дурных мыслей и от дурного глаза. Только вот ненадолго достанет её горячности, и вскоре в печи ни дров, ни золы, – как и не было ничего.

Зима. Дома в ряд, у каждого – дым из печной трубы. Кто чем топит. У кого уголь, у кого дрова, кто дубовыми, а иной не побрезгает и осиной. Со стороны-то оно всё похоже одно на другое, дым как дым, а на деле…

Собака и муравей

Третий день, всё свободное от забот о хозяевах время собака лежала у порога комнаты, где с незапамятных времён обитала печь. Истопник, который находился при ней, выполнял роль нянюшки. Печь часто открывала ненаедное[18 - ненасытный] ртище, давая понять, что снова голодна, и работник скармливал ей очередную порцию поленьев, после чего печь сыто гулила[19 - гулить – стадия доречевого развития], облизывая тёмные горячие губы острым язычком пламени, а собака… Ей словно бы не было никакого дела ни до жара, ни до довольного гула печи, собаку интересовало нечто другое.

С оттаявших дров, вместе с водой и занозистым сором, на пол комнаты попадали насекомые. Иногда это были мухи, встревоженные пробуждением ото сна раньше нужного часу, реже – солидные жуки, но чаще всего на полу, путаясь под ногами истопника, оказывались муравьи. Жуки, рассудив, что «всё к лучшему», устраивались под плинтусом подальше от печи, мухи, пугая хозяев жилища[20 - появление мух в доме зимой – дурная примета], принимались зудеть, словно от зубной боли и бестолково биться лбом об оконное стекло, а муравьи, – те казались беспомощнее прочих.

Лишённые привычного братского плеча подле, они потерянно суетились, и, не разобравшись, что к чему, бежали прямо к огню. Чаще всего муравьи погибали, не добравшись до печи, зажатые между половицей и истёртой подошвой истопника, разбитой грузной ходьбой, но иногда об их бесславной кончине оповещал тихий сухой треск, – вблизи огня муравьи лопались, подобно семенам подсолнуха. Сие трагическое событие, запоздало взывая к состраданию, исторгало из собачьего нутра явственный горестный вздох, причин которого не было заметно ни истопнику, ни хозяевам. Собака жила в тепле, всегда была сыта и ни своим детям, ни ребятишкам частых в дому гостей не позволялось обижать её.

В очередной раз заслышав вздох собаки, хозяйка спросила супруга, не знает ли он, случаем, причин тоски её любимицы, на что хозяин, с доброй улыбкой, ответствовал:

– Да кто ж вас, дам-с, поймёт, когда у вас отчего! – И ласково ущипнув супругу за подбородок, заперся в кабинете.

Тем временем, собака покинула свой пост и, запрыгнув на сундук, который был отдан в полное её распоряжение и назначен опочивальней, повозилась немного, да затихла. Обеспокоенная состоянием собаки, хозяйка подошла к сундуку, дабы проверить, так ли холоден и влажен у неё нос, как это бывает обыкновенно. Собака лежала, положив голову на вытянутые вперёд лапы и что-то сосредоточенно рассматривала перед собой. Приветствуя хозяйку, она вильнула хвостом, но головы не подняла. Приглядевшись получше, хозяйка заметила муравья, который то ли путался в нитях коврика, коим был застелен сундук, то ли утирался ими, – без пенсне под рукой она не разобрала. Но так как состояние носа собаки не выдавало в ней какого-либо нездоровья, хозяйка, погладив любимицу, отправилась по своим делам. Собака же продолжила своё занятие, и лежала, едва заметно подняв вверх уголки чёрных губ, так, что это было похоже на некое подобие улыбки. Ей удалось выловить муравья из лужицы талой воды, не повредив ему, и теперь она глядела на него не свысока, не как на зряшную букашку, но словно на ровню, вызволенную из беды.

Спустя четверть часа, когда муравей достаточно пришёл в себя и приободрился, собака всё так же аккуратно поддела его передними зубами и перенесла с коврика в один из хозяйских горшков с бальзамином, после чего вновь улеглась на пороге комнаты, которую облюбовала печь. Муравью непременно требовался товарищ, и собака вознамерилась добыть его, во что бы то ни стало.

Зима предстояла долгая, и, судя по прожорливости печи, с немалым числом дров впереди и муравьями, что прибудут на них верхом.

Прогулка

Неким зимним утром, я ступал по следам оленя, обрушивая на ровные их отпечатки где-то глубоко под снегом, у земли, чуть ли не аршин[21 - 71 см] мерзлого снега. Метель таяла на щеках, а я шёл, вовсе не желая настичь зверя, но лишь пользуясь его сноровкой выбирать короткий путь промежду расставленных чаш оврагов, доверху наполненных стылой снеговой крупой. А черпать её сапогами, будто бы ложкой, мне не желалось никак.

Рискуя потерять равновесие и упасть, я часто поднимал взгляд от тропы, дабы рассмотреть, что делается вокруг.

Мыши, выбравшись из нор, променадничали туда-сюда по тротуарам стволов, сражённых нежданным ветром или изнурённых затяжной деревянной хворью. Грызуны ходили парами и поодиночке, в одну сторону и навстречу друг другу. Они выглядели потешно в своих коротко стриженных шубках. Воображение пририсовывало им разноцветные зонтики, прикрывающие перламутровые уши от снега и ридикюли, болтающиеся у худого аристократического локтя. В узких местах учтивые мыши уступали дорогу менее проворным степенным, а на просторе перекрёстка ветвей собирались группами, – то ли обсуждая, каков нынче денёк, то ли осуждая кого.

Синицы, что долго строчили кармашек сугроба невидным белым шёлком, теперь отдыхали от трудов, и щурясь из дупла на развевающиеся по ветру занавеси снега, тщились рассмотреть каждую снежинку по отдельности. Но не от того, что подслеповаты, а потому как для них мир крутится, словно в старом кино[22 - особенность зрения воробьиных]. Да и не было ничего зазорного в их дотошности.

Белка, сердясь на неосмотрительность, пробиралась к собственной кладовой, с головой утопая в пучине снега. На поверхности не было видно даже кисточек её ушей. Только мерные попытки вырваться из пены холодных волн зимы, иногда позволяли заметить нервное, возмущённое движение её хвоста.

Залётные из ближнего жилья воробьи, прежде чем расположиться на отдых, брезгливо сбивали с веток снег. Едва начавшись, он уже успел опостылеть им, – и по хладности своей, и по пыльному послевкусию, да сырости, что так некстати в мороз.

Через какое-то время идти стало отчего-то легче, и я принялся пуще прежнего крутить головой по сторонам, пока не упал, споткнувшись об обледенелый, выступающий корень дерева, так показалось. Но я ошибался, ибо в самом деле, – чуть не отдавил ногу лосю. Тот недолго возвышался надо мной, лежащим, после чего потянулся понюхать мокрые от быстрой ходьбы и страха вихры, выбившиеся из-под шапки. Шумно выдохнув в лицо, лось медленно и величаво переступил через меня и исчез. Честное слово, я следил за ним, не отрывая взгляда, но так и не понял, какая из сторон света поглотила его громоздкий силуэт. Должно, я был сильно напуган, и на обратном пути больше смотрел себе под ноги, чем кто и чем занят под сенью зимнего леса.

Вечером, покуда печь, задорно и страстно подмигивая мне, лакомилась сухими дровами, в их треске мне слышалась грузная поступь лося, ломающего хрупкие от мороза ветки, а в сумраке углов дома, точно в полусне, долго ещё мерещилась лукавая ухмылка сохатого подле моего лица.

Лёвушка

Студент-медик Лёвушка с ужасом глядел в ночное небо. По центру левого его бока зрел абсцесс луны, воспаление выдавало припухшее гало грязно-коричневого цвета, а покрытый серым налётом облаков зёв небес, мог быть признаком застарелого катара кишок, либо болезни горла.

Всё существо Лёвушки протестовало против подобной перцепции[23 - восприятие по Лейбницу] прелестей ночи. В давно минувшей юности, а было ему уже без малого двадцать, он пописывал стишат в тетрадках румяных от скуки и смущения девиц, а прогуливаясь с ними ввечеру, указывая на луну, сравнивал щёки «её сиятельства» с перламутром нежных девичьих ланит. Но теперь его существо было заполнено до краёв латинскими названиями костей человеческого скелета и при виде всякой барышни, прежде её красы, он выискивал признаки нездоровья или иного какого изъяна, с которым сумела бы справиться медицинская наука, коей Лёвушка решил посветить себя без остатка. Луна же, по причине всегдашнего своего надменного мнения обо всех, казалась ему теперь не прелестницей, не музой, но дамой средних лет, сильно изнурённой почечным недугом[24 - психосоматика почечных заболеваний – критика, осуждение].