Не романъ

Бульварный романъ

Неким тёплым летним вечером, на веранде загородного дома, изящная немолодая женщина, с грустной улыбкой зажигала свечи на именинном пироге. По одному лишь виду сложно было предположить, кто она такова. Появление на пороге властной, дорого одетой особы, было встречено ею спокойно, но почтительно.

– Няня, мы с супругом посоветовались, и решили отказать вам от места. Ваши услуги больше не потребуются.

Слегка запрокинув голову к небу, чтобы не испортить излившимися внезапно слезами кремовые надписи на пироге, няня увидела, тонкую рыхлую линию облака. То таяло, словно мокрый снег, упавший на тёплую землю, и шаталось из стороны в сторону, будто зацепившаяся за водоросли, застиранная течением реки лента. Так жизнь раскачивала её в очередной раз, прежде чем вырвать из знакомой обстановки, лишить привычного распорядка, но, самое главное, – близости к детям, которым успела полюбить всем сердцем.

Не оборачиваясь, чтобы не выказать слёз, няня прошептала:

– Сколько у меня есть времени, чтобы собрать вещи?

Хозяйка попыталась поджать преувеличенные «для красоты» губы, и капризно, отчасти брезгливо протянула:

– Милочка, вас не должно быть у нас в доме к утру. Когда дети проснуться…

– А кто их разбудит? – Спохватилась вдруг няня. – Вы же не поднимаетесь раньше полудня!! – Почти дерзко добавила она.

– Теперь это не ваша забота. И учтите, если вы теперь выйдете к детям с кислым лицом, или сообщите им о своём уходе, про рекомендации можете забыть.

– А что вы скажете им? Как объясните?

– Я – мать! Как прикажу, так и будет. Не пройдёт недели, и они позабудут про вас!

– Но… почему? В чём моя вина? Скажите, хотя бы это. – Попросила няня, немного совладав с собой.

Хозяйка, нахмурилась своему искажённому кофейником отражению, но всё же снизошла до объяснений:

– Вы дурно влияете на детей. Вчера вечером, когда мы были в гостях, мои мальчики сами, я подчёркиваю это, – сами взялись надевать свои пальто. В нашем кругу это неприемлемо.

Десять свечей на пироге, по числу исполнившихся мальчишкам лет, шевелили пламенем, как горячими пальчиками. Задорно встряхнув химическими кудряшками, няня водрузила на лице улыбку:

– Не беспокойтесь, я слишком люблю ваших детей, чтобы испортить им такой день. Да, и вот ещё что, – обратилась она к уже бывшей хозяйке, – прошу вас дать распоряжение шофёру отвезти меня до автобуса. Я не так молода, чтобы идти с вещами пешком.

На следующее утро, в зале ожидания ближайшей автостанции можно было заметить грустную, подчёркнуто аккуратно одетую женщину, расположившуюся подле своих чемоданов. Короткие поля её шляпки не скрывали кроткого, но тем не менее решительного выражения лица. Когда было объявлено о прибытии рейса, молодой мужчина, сидевший на скамье неподалёку, вызвался помочь с багажом, он же оказался и соседом по автобусу. Отчасти из вежливости, но больше по необходимости выговориться, женщина поведала попутчику свою историю, которую невольно подслушали и мы.

– Много лет тому назад я полюбила прекрасного человека. Уже в то время я была немолода и некрасива, но мой возлюбленный, узнав о беременности, предоставил мне и будущему ребёнку свою фамилию, по доброте и в качестве покровительства, оберегая от злых языков.

Наш брак был недолог, но удивителен. Я неумело и увлечённо занималась домашним хозяйством, а муж служил в железнодорожном ведомстве. Казалось, до нашей с ним встречи судьба проверяла меня на прочность, и только убедившись в том, что я достойна, решила осыпать счастьем. Беременность раскрасила меня, как контуры бледной картинки в детском альбоме. Я гляделась на себя в зеркало, и не узнавала. Мои щёки порозовели, глаза сделались ярче, губы полнее… В несколько недель я обрела всё, что высмеивала и чему тайно завидовала, обнаруживая в других девицах. Смешно сказать, но рассудок, коим так гордилась прежде, оставил меня, так что я довольно заметно поглупела, и подчас не могла сложить простых чисел, подсчитывая домашние расходы. Мужа трогали и забавляли эти перемены. Он стал с большим удовольствием проводить время подле, и кажется даже понемногу начинал влюбляться. Уверена, он полюбил бы меня однажды, но трамвай, сошедший с рельс на повороте, в квартале от дома, помешал нашему будущему.

Не помню, как и сколько я пробыла без памяти после похорон супруга, но обрела смысл жизни вновь в тот час, когда впервые услышала крик нашего новорождённого сына. Говорили, что мальчик больше похож на меня, чем на покойного мужа, но и тех, едва заметных черт, которые напоминали о нём, было вполне довольно, чтобы поддерживать мою любовь к ним обоим.

Когда я думаю о прошлом, всё время спрашиваю себя, что сделала неверно, где ошиблась. Но никак не могу отыскать ответа на вопрос, в чём была неправа.

Едва сыну исполнилось семнадцать, он отпросился в путешествие с товарищами в Харбины. Почему тогда не дрогнуло моё материнское сердце? Отчего не ответила «нет»?! Не знаю… Сын никогда ни в чём не спорил со мной, надевал шапку, если мне казалось, что на улице прохладно, не стеснялся брать с собой в школу термос с кофе и коробочку с бутербродами. Ни разу не заставил волноваться о себе! Рассказывал всё, что на сердце, и всегда называл «мамочкой», так как ему казалось, что «мама» недостаточно проникновенно, а уж «мать», – то и вовсе грубо, по-отношению ко мне.

Через пять дней после его отъезда, мне сообщили по телефону, что в горах поднялся ветер, руководитель не смог уговорить испуганных девочек спуститься, и ушёл с большей частью группы. А сын… остался. Он был такой худенький, хрупкий. Мне всегда хотелось позаботиться о нём, уберечь, а он… Он принимал попечение о себе из уважения, снисходя к моей потребности любить его.

Выяснилось, что мой нежный ребёнок, единственный, кто отказался спускаться с горы, бросив товарищей в беде. Когда их раскопали из снега, стало видно, что сын замёрз, обняв девчонок. Он пытался защитить их, укрыть собой от непогоды.

Знаете, я думала, что сойду с ума. У сына был младший товарищ, он учился в приюте и часто по выходным мы приглашали его к себе в гости. В память о сыне, я забрала парнишку, воспитала его, а потом и внука. Но тот подрос, вот теперь ищу тех, у кого нет времени воспитывать своих детей. Ребятишки, они же, когда маленькие, словно тонкие фарфоровые чаши, их надо беречь и наполнять до краёв любовью, чтобы не оставалось места напустить туда чего-то ещё.

– Сколько было бы теперь вашему сыну?

– Сорок четыре года.

– О, как и мне.

– Ах… если бы только вы были он… Простите…

– Понимаю, что не смогу заменить вам сына, но у меня есть замечательный, пустоголовый племянник. Я воспитываю его один и буду счастлив предоставить мальчика в ваше полное распоряжение. Он хитрый, но довольно добрый ребёнок. Надеюсь, вы поладите, и он вам понравится.

– Спасибо! – Прослезилась женщина. Её бледное лицо, на удивление скоро, начало обретать краски. – Спасибо вам! – Жарко зашептала она. – И поверьте, я полюблю его, больше, чем себя!

– О.… а вот этого не надо! Поберегите силы! – Рассмеялся попутчик. – Я знаю этого парня пять лет, и думаю, что с его обаянием, он сделает вас бабушкой скорее, чем успеете того захотеть.

Вопрос

Рыбы подслеповато щурились на поверхность через окно пруда, – что там нынче, да как. Стекольщик, что добирался до них с весны, сделал, наконец, то, для чего был призван. Как умел. А сноровке его мог позавидовать каждый, столь ловок и проворен оказался он. Заправив за ухо химический карандаш, осмотрелся, и отхватил «на глазок» алмазом от прозрачного упругого листа, точно по размеру. Засим упёрся в каменистую раму берега, прислонил полотно, и село стекло, как влитое, растеклось, обогнув неровности выступов и стебли кувшинки, не успевшие или не пожелавшие пригнуться из гордости. Тут же слетелись воробьи и синицы, которые привыкли поболтать с рыбами по-соседски, – ибо уж кто-кто, а они хорошо умеют хранить секреты. Недолго стучались в запертое окошко птицы, и простояв бестолку, основательно продрогнув, улетели под крышу, ближе к сварливой, но тёплой печной трубе. Сокрушаясь, рыбы провожали треугольные тени пернатых взглядом, – вот ведь и рады были бы поболтать, да, верно, как-нибудь в другой раз.

И задумались рыбы… Сколько бед и проклятий навлекали они на голову стекольщика прежде! Пеняли ему, роптали и стыдили при каждом удобном случае, но только теперь засомневались в том, что так уж сильно нуждались в новом стекле.

С неутолённой жаждой любопытства, им приходилось теперь прислушиваться и приглядываться, гадать, с каким выражением ветерок перебирал бы нежными пальцами оборки на жемчужном наряде воды. Не могли они наблюдать, как бывало, звёзд сквозь прорезь в небе луны, ничем потешится иным… И лишь поняли рыбы про то, – отдали сполна дань нерасторопности стеклильщика[43 - стекольщик], оценили её.

Странным образом не умея сохранить хладнокровия, стали держаться они ближе друг к дружке, гладить спинами из-под воды небритые, покрытые оспинами щёки льда, и сплетничать про то, как мама явно не углядела за ним, – птичья болезнь[44 - ветрянка, ветряная оспа] – та ещё, ветреная особа, разукрасит любого.

К полудню, как к счастью, лёд подтаял напротив омута, и столпившись подле небольшой полыньи, как у окошка, рыбам сделалось мало своей пары глаз, и непросохшего воздуха недоставало тоже. Окрест случившегося тут же облачка пара, вскоре уж ничего нельзя было разобрать, – ни сочувственно кивающих головой вишен, ни белого наряда приодевшейся к зиме сосны, ни радостного смятение синиц.

И промеж всей той суеты, сам собой родился вдруг вопрос, – станут ли после торопить рыбы стеклильщика или тихо обождут, пока он заявится к ним сам? Как знать. А то бы и вовсе не приходил, и так сойдёт.

Гайно

Хороша барынька… В валенках, шерстяной красной юбке, да белой опрятной душегрейке, кокетливо выпростанной из-под ворота рыжей шубки, а по-над платком – язычки тёплого пламени кудряшек, торчком. И вот, – такой весёлый, беззаботный, девичий вид, а туда же, – бегает взад-вперёд, хватается то за одно, то за другое, суетится. По хозяйству ли, иль по неуспокоенности своей, либо из неумения повременить с тем, что и так сделается само.

Хоть и легка на вид белка, но гнутся под нею мелкие ветки, а прыгнет, – будто кто несёт её бережно в невидимой горсти. От ствола к стволу перелетает чуть не птицей, – легко и мягко, грациозно, но вместе с тем, как-то обыденно, так, между прочим, привычно и неосторожно. Настороженно поглядывает лишь на неведомый, сторонний звук, либо сторожкий[45 - осторожный] шаг в её сторону. Да и то, ума отмерив, – остановит минутку, замрёт, ручки на груди сложит, присмотрится хорошенько, и уж сразу всё поймёт: бежать ей без оглядки, путая следы и роняя по дороге, чем богата, или наряд свой подправить,– пусть любуются, коли надобно кому.

Хлопот у мыси[46 - белка] – на дюжину гнёзд. Коли птичьи, – то так только, снимает, на праздники или под охотничий домик, а ежели подглядеть в замочную скважину дупла, её настоящей квартиры, то там уж и сухо, и не прольётся оттуда ни капли тёплого духа холодного лета. В зиму, оборотистые поползни сдают белке свои ветхие, уже ненужные гнёзда. Но они таковы, что часто прилетают посмотреть, всё ли ладно, не изломал ли чего квартирант, не попортил, да чтобы точно съехал к февралю. И тем мешаются, ибо стучатся в двери по надобности любой, суют остриё любопытных носов, куда не след.

Но белка, хоть и проста да легкомысленна с виду, не позволит случиться сглазу, ни по хорошУ, ни по плОху. Мать она своим детям, прячет их в длинном вязанном чулке из сосновых игл и прочной пахучей нити смолы. Дремлют голыши безмятежно, попивая сладкое голубоватое молочко, да нежась в парах хвойных ванн… А уж как обрастут шёрсткой, заматереют и разбегутся из дому, кто куда. Такова жизнь.

После первого снега, подле коры, изломанной недугом взросления, запекаясь хлебной коркой, расходится по шву тропинка. Синички распоряжаются на ней, словно бы в своей кухне, переворачивают запылившиеся холодом листочки, открывают крышки раскиданных повсюду котелков и кастрюль, а там: пусто… пусто… пусто. Если что немногое найдут, то и этой малостью спешат поделиться с супругом.

Ухаживают друг за другом и вОроны. Так долго живут вместе, а вот, гляди-ка, – всё ещё нежны. Он почтителен и трепетно несмел, она скромна, кокетлива и по-матерински лукава. Поджидают друг дружку, и летят в чащу, нечасто опираясь о покидающее землю тепло, и касаясь кончиков крыл лишь упругой волной полёта.

… Барынька… В валенках, шерстяной красной юбке…

– Но гайнО[47 - логово белки, держится в тайне]?!

– А, чуть не забыл. Так зовётся беличье гнездо, а которое из дюжины, про то нам и не узнать.