Не романъ

– Итак, с этой минуты вы обе становитесь лучшими подругами. Ты – потому, что моя единокровная сестра, а ты – чтобы не стать моей будущей бывшей. У нас такая славная семья… Краткий пересказ подвигов, свершённых нашими родными, заставил трепетать директора мишкиной школы… А вы… вы… Вы ведёте себя, как безродные базарные торговки! Стыдитесь!!

Тем же вечером мы все вместе сидели на кухне и пили чай с кремовым тортом. Мишка укусил за палец Сашку, потому что тому досталась единственная красная розочка из крема. Всё, наконец, встало на свои места: дети шалили, взрослые их воспитывали, а не наоборот.

Виденное уже

Закат. Увеличительное стёклышко солнца сжигает остатки очередного дня. Год, час, минута… Нанизанные на ожерелье времени, они бесценны.

Звёздными зайчиками мелких волн плещется их огонь, и, попадая в печь вечности, не теряют они своей прелести, не пропадают насовсем.

– Мне кажется, или я уже был здесь… когда-то?

– Дежавю?

– Виденное уже.

– Ну, ды-к, не траться на него, ищи неведомое, яркое. Тому, пошлому[30 - прошлое], не разбередить души.

– О.… не скажи… От него лучше не отводить взора. Даже если оно кажется серым, и пыльный, непросохший ещё задник тумана, разрисованный деревьями, не выражает почти ничего, то – лишь видение. Берёзы, наряженные в грубые холщовые сарафаны, тонкие прозрачные сорочки влаги, в которую одета каждая иголочка сосны, да аквамариновые её серьги, – пожалуй это всё, что не кажется хмурым, и мимо чего не пройти никак.

Охотно предвкушая беду бренности, мы перестаём улыбаться, но отчего так страшимся полагаться на радость каждого дня, не смущаясь ничем. И, в ожидании его даров, зачем не сияем ему навстречь[31 - навстречу], почто не простираем объятий, дабы проще было отыскать ему нас, таких.

– Чему улыбаешься ты?

– Я тебя люблю…

– Мне кажется, или я уже слышал о том?

– Когда-то?

– Давным-давно…

Мотылёк

Мотылёк – символ возрождения…

– Ты голодал когда-либо?

– О.… ещё бы! Помню, в армии у нас были такие мешки, в которые складывали кусочки солдатского хлеба, свиней в части не было, не знаю уж, куда их отвозили, но, пока они стояли в углу столовой, из них можно было брать. И вот, заступаешь на дежурство, – в одном кармане гимнастёрки лежат документы, а в другом – такой сухарик, обёрнутый в салфетку. Он пахнет пылью и мешковиной, но через пять часов после ужина так хочется кушать, что просто – слона бы съел. И вот приоткрываешь кармашек, отщипываешь по крошечному кусочку, и рассасываешь во рту, как конфетку. Хлеб такой сладкий… Этого кусочка как раз хватало, чтобы дотерпеть до завтрака.

– М-да… так я и знал. Ты не голодал.

– Ну, как же это?!

– Да, так. Ты не обижайся. Я очень даже рад, что тебя миновала сия пустая чаша, и, пожалуй, расскажу, что такое голод на самом деле.

Совсем недавно, в середине последнего века второго тысячелетия, на Арбате жила тётка Мирра, сестра моей бабушки. Меня часто посылали к ней по надобности, помочь по хозяйству. Она была одинока и горда, посему никогда не отпускала без обеда на ажурной скатерти и долгой беседы в тени паутины самовязанного абажура.

Не помню точно, как и когда это произошло, но в доме у Мирры поселился некий Петрич, личность таинственная и на первых порах безликая, странным образом заполнившая собой всё пространство просторной квартиры тётушки. И вот однажды, когда меня послали к Мирре в очередной раз, я не застал её дома, Петрич, предупреждённый о визите, впустил меня в квартиру, и пригласил обождать родственницу, а сами присел к столу. На знакомой мне скатерти стояла доверху наполненная сливочным маслом фарфоровая маслёнка, с тонко выписанными, нежно-сиреневыми хризантемами на боку, и, в пару к ней, аккуратная, фарфоровая же доска, поверх которой, нарезанный на квадратики, горкой лежал чёрный хлеб. Петрич брал квадратики по-одному, намазывал их маслом и отправлял в рот. Лишь только пища касалась его языка, взор Петрича туманился, он переставал воспринимать окружающее и со вниманием следил за тем, как в теплеющем соусе сливочного масла тает на языке хлеб.

Расслышав возню ключа в замке входной двери, я выбежал в прихожую, встретить тётку.

– Даже чаю не предложил? – Горестно прошептала она, кивнув в сторону комнаты, и громко, чтобы было слышно, сообщила, – Сейчас будем обедать!

Во время трапезы мы с тёткой беседовали, а Петрич, заворожённый тарелкой супа, как удавом, не сводил с неё глаз.

Я не знаю, в каком из концентрационных лагерей сидел новый муж моей тётушки, но много лет спустя, когда вся семья давно уж свыклась с его странностями, мы мирно гуляли по лесу и присели отдохнуть на поваленный дуб, а он, глядя на мотылька, распустившего крылья в тени цветка подле наших ног, сказал, так просто и страшно:

– Ты знаешь… я впервые за много лет… не хочу его съесть…

Городские…

– Что это ваша с вёдрами-то бегат? Зажглось чаво?

– Посуду моет…

– О, как… Брезгает, значит.

– Ага.

– Мне бы помыться, Мариванна…

– Так не суббота теперь, четверг. Это у вас в городе, чуть запылился – иди в ванную, а у нас, – протопи сперва хорошенько дом, чтобы не простыть, и только лишь после стой в корыте, поливай себя горяченькой, ковшиком из лохани. Лепота…

Кипяток в самоваре крут и душист, кажется, что можно пить одну лишь воду, а вкус будет всё тот, – с запахом лимонника и земляники.

– Что-то у вас, Мариванна, в этот раз мало земляничного варенья. Не ходили собирать, приболели?

– Так то ж из-за вас, городских, и мало. Сам-то присядешь на корточки перед полянкой, поклонишься каждой ягодке, заглянешь под кружевной чепчик листочка, лишнего не сорвёшь, без оглядки не наступишь, – нам тут жить. А городским, туристам с деревянными гребёнками?! Вычешут кустики до земли, землю да корешки изранят так, что обмелеет ягода, а после и вовсе пропадёт. Им-то забава, уйдут и не посмотрят, отправятся искать, да портить неведомые нетронутые места, но нам-то каково?! Нам куда?

– Ну, не все ж такие…

– Не все, то верно. Да иные-то к нам носа не кажут.

В доме так тихо, что слышно, как на столе в кухне, у нарочно оставленного блюдца, чинно чаёвничают божьи коровки. Подле печи неаккуратно чавкает молоком кот, мышь грызёт за стеной, а мухе, которая устроилась зимовать промеж оконных рам, снится, что летает, и от того негромко храпит во сне, – тесно ей, да зато сухо, тепло.

Сердце дождя ровно стучит за воротом подоконника, вороны, не таясь, таскают орехи, что разложены просушиться под навесом, а синицы, стесняясь стеснить, заглядывают в окошко одним глазком, ждут, когда их заметят и угостят, – холоден нынче, позабытый для них виноград.

– Помогите! – Услышь ты сей зов в лесу, откликнешься, пойдёшь, сверяясь с дорогой, навстречу. А в городе? Мало ли кто кричит, да почему… Мутный оне народ, городские.

Это…

– Обмакнув кисть взгляда в краску морской волны, что нарисуешь ты?

– Небо…

Который раз я стою за кулисами? Кто считал… Каждый выход, как первый. Вдыхая влажную пыль занавеса, и, отстраняясь от всем видимой части себя, выходишь за её пределы, сливаешься с тем, что намного просторнее представления о мире и своём месте в нём.

– Как думаешь, перепоёшь?