Не романъ

Дверь кабинета оказалась не заперта, как бывало, и, когда мы заглянули внутрь, то признаюсь честно, если бы у нас был дар речи, мы бы его потеряли в тот же час. Класс был разгромлен. Всё, что можно было уничтожить или испортить, валялось в рядах между партами. Тяжёлые дорогие микроскопы, предмет наших вожделений, без признаков жизни лежали у нас под ногами. Их трёхглазые, безжалостно вывороченные головы, вместо предметных стёкол, глядели в пол. Не дожидаясь звонка, мы с ребятами гурьбой вернулись в наш класс и расселись по местам.

Ключи от кабинета биологии были только у Антонины Тарасовны, мы знали об этом, и были уже достаточно взрослыми, чтобы понять всю силу боли и разочарования, овладевшие нашим директором. Ибо можно изменить убеждения самостоятельно, но предать самого себя, по велению извне… Как вынести такое?

…Прошли годы, скоро в первый класс пойдут мои внуки, а я всё никак не могу забыть того случая. Конечно, по всем законам жанра, мы, школьники не должны были знать о том, что произошло. Но по законам жизни… Та ярость, с которой Антонина Тарасовна распрощалась со своими убеждениями, стоила много больше всего школьного курса истории.

Мы творили историю, или она нас?.. А как на это посмотреть…

Мел

Вы помните то, завершающее мгновение своего детства? А запах мела? А вкус? Я – помню.

Кажется, что мне минуло не больше четырёх лет, когда отец впервые взял меня с собой в биллиардную. Это было так приятно, оказаться в компании взрослых. До этого дня, даже в собственный день рождения меня усаживали отдельно, за маленький деревянный столик на тонких оленьих ножках. Конечно, его накрывали скатертью, накладывали много вкусного и обязательно оливки, которые я терпеть не мог, и старался, чтобы противная, похожая на чей-то глаз ягода, не касалась ничего из того, что я собирался съесть. Со своего детского места я слышал пожелания здоровья и счастья, но, в общем-то, обо мне скоро забывали, и сытого до боли в животе, уводили спать, позволяя взять с собою в постель любую из подаренных игрушек.

В биллиардной же не было детского стола и мне было позволено трогать всё, что захочется, лишь бы не мешался в минуту, когда взрослые, сжимая в руках деревянную палку, стоят в неудобных позах, навалившись на стол. Я не был уверен, что это сооружение действительно можно считать столом, так как, приди кому охота пообедать, сидя за ним, то это было бы очень неудобно по причине высокого бортика и смешных сеточек, свисающих по углам. Конечно, туда можно было бы положить яблоки, но…

Шары, что скатывались со стола, попадали в сеточки, и это было очень здорово придумано, потому что, упади они на пол, то неминуемо разбились бы. Я видел на полочке в углу несколько таких покалеченных шаров. Отец рассказывал мне, что шары сделаны из бивней слона, и мне представлялось, как слон приходит к зубному врачу, жалуется на боль в правом бивне и тот отпиливает от него небольшой кусочек. Счастливый слон уходит домой, а врач надевает чёрный фартук и точит из бивня красивый блестящий шар. Именно так подробно мне это всё и воображалось.

Иногда отец просил меня помочь ему достать из сетки набившиеся туда шары, и я подталкивал их снизу двумя руками, но, пожалуй, приятнее всего было подавать мел. Я держал его в руках, иногда нюхал, втягивая ноздрями бархатистый его аромат, и каждый, кому предстояло ударить по шару, просил у меня мелок, крутил им по кончику кия и тут же возвращал обратно.

Отец оставил нас, когда мне было почти что семь. Я не понимал, куда он ушёл, и часто спрашивал мать, где папа, но не получал ответа на свой вопрос. И вот, когда мать отвела меня в первый класс, проходя к своей парте мимо доски, я ощутил знакомый запах мела. Почти не осознавая, что творю, я ухватил самый маленький кусочек, и сунул в карман.

Я был счастлив целую неделю после того. Кусочек известняка размером с горошину не просто напоминал об отце, но почти заменил мне его. На переменах, пока мои одноклассники салили друг друга, я стоял у окна, вдыхая густой запах мела.

– А ну-ка, покажи, что это у тебя! – Раздался вдруг требовательный голос учителя.

Опасаясь лишиться своего сокровища, я медленно раскрыл ладонь.

– Это… мел? Где ты его взял?!

– С доски…

– Ты знаешь, что это воровство? Ты! Украл!

– Но он такой маленький… им уже и написать-то ничего нельзя, разве только точку…

– Ты не имеешь никакого права присваивать себе школьное имущество! Ни единой крошки! Этот мел принадлежит школе, а значит – государству, и ты теперь – государственный преступник! – Продолжал назидать учитель ещё некоторое время, но потом, когда слегка поутих, поинтересовался, – А зачем тебе этот мел? Отвечай!

Но я молча стоял, и не мог ничего сказать… Всё ещё продолжая выговаривать мне, учитель уронил мел, тот откатился, и мальчишка, что пробегал мимо, раздавил его ногой в крошечное, едва видимое пятнышко на полу. Это и была она, та самая точка, завершившая моё детство.

Не позабыть дороги домой…

Мне казалось, я не сплю, а лишь только лежу с закрытыми глазами, но сердце стучало так, что чудилось, будто бы рядом кто-то ходит. И.... я побежал вослед. Листья, срываясь с веток, с шипением гнались за мной. Клещик, верхом на паутине, лез с объятиями, да целовался с размаху, по-свойски, во все щёки, мне едва удалось оторвать его от себя.

Пегий, в цвет опавшей листвы олень, лежал тихонько подле пня, выдавая себя лишь тем, что поводил ушами, еле заметно разворачивая их в мою сторону.

Над ним мерцало лёгкое облако голых ветвей, точно набросок, сделанный на бегу, припасённым с весны тонким карандашом.

Вкусным гляделся хорошо пропечённый каравай неба с острыми краями трещинок меж вздувшихся от спелости туч. А берёзки, как тонкие белые свечки на именинном пироге, теплились нежно жёлтым огоньком кроны, вызывая улыбку.

Огонь в печи хрустел свежей карамелью дров, брызжа густым их соком, а я всё спал и бежал… Не от кого, не куда-то, но под руку с ветром, не позволяя ему обогнать себя.

Разбуженный поутру склокой грачей, я поглядел в небо. Птицы вставали в очередь у небесных, невидимых нам врат, в направлении тёплых стран. Ветер вносил в их ряды неразбериху, суету, и грачи были больше похожи на крупных мошек, нежели на пернатых… Я провожали их всё утро! И доброго пути желал я этим славным птицам, да не позабыть дороги домой…

Два класса и коридор

– Ты не имеешь права думать иначе! Ты вообще не имеешь права думать! – Тонкая оправа золотых очков усиливала хищный блеск взгляда Софьи Яковлевны, придавая ей то очарование, которое сопутствует любому искреннему чувству, будь то радость или гнев.

Я невольно залюбовался ею, но лишь только услышал:

– Ненавижу! Как же я тебя ненавижу!!! – Совершенно спокойно ответил:

– Я избавлю вас от своего присутствия. – После чего собрал портфель и вышел вон.

Одноклассники с ужасом глядели мне вслед, а я… Мне было весело! Ну не ощущал я никакой своей вины, не чувствовал в себе по-отношению к учителям того, что был должен. Досадные промахи и частые оговорки заставляли усомниться в их праве учить. Не только меня, но вообще, всех. До поры до времени, считая себя не вправе осуждать кого-то прилюдно, я никак не выказывал своего неприятия. Внимательно слушал объяснения, выполняя домашние упражнения, делал больше заданного, искал что-то глубже, интереснее… Но сочинение!? Его не напишешь втихаря, а я не мог кривить душой! К тому же, было бы глупо делать это перед самим собой, посему я взял ручку и честно написал, – так, как думал, как чувствовал… И разразился скандал!

– Ты читал критиков по теме?

– Читал.

– Но я не увидела этого в тексте!

– Там этого нет, так как я с ними не согласен.

– Как… как ты можешь не соглашаться!? Кто дал тебе право на это?!!

– Отчего же?! Да и странно. Я сам… – Мои попытки объяснить были прерваны криком Софьи Яковлевны:

– ты… Ты – никто! Ты лишь учащийся и обязан повиноваться, выполняя всё по программе.

– Насколько я понимаю, у нас сочинение по теме, и я его написал.

– Но не так! Ты должен был пересказать только то, на что обратили внимание критики!

– Зачем?! Они думают так, я иначе, и считаю, что они ошибаются.

– Что-о?! Они не могут ошибаться!!! Это ересь!

– Все люди допускают ошибки, такова жизнь.

– Ну, считай, что ты тоже допустил ошибку и я ставлю тебе кол! – Воскликнула Софья Яковлевна и, чуть не проколов журнал до самой обложки, вывела жирную единицу в строчке, напротив моей фамилии.

Я тоже не бросал слов на ветер и перестал заходить в класс, пропуская уроки русского и литературы всю длинную третью четверть. Приходил на алгебру и химию, иностранный язык и биологию, а часы Софьи Яковлевны пережидал в подвале подле раздевалки, слушая рассказы тёти Паши, которая заведовала школьным звонком, запасами мела и ключами от гардероба. Интересуясь причиной, которая заставляет меня сидеть подле неё, тётя Паша, согласная с моей принципиальностью, кивала головой, но однажды, всё же, посоветовала:

– Ты, это, милый, ты не жми её, учителку-то. Она ж человек подневольный. Что в книжке напишут, тому и учит.

– Так ведь она на белое говорит, что оно чёрное и наоборот! – Горячо отозвался я.

– Не бывает так-то, чтобы белое было вовсе бело. Всегда отыщется какое-никакое пятнышко, что и рад бы оттереть, да не выходит никак.