Не романъ

– Нет, Генка, это я, Светка, мы учились с тобой в одном классе, помнишь?

– П-помню, – согласился он, и совершенно не к месту, но без обычной медлительности добавил, – А хорошая у нас была училка… учитель, Нина Георгиевна…

Через несколько недель Генку нашли окоченевшим на скамейке. Он тихо лежал там и улыбался, а люди всё шли и шли мимо, даже не догадываясь, что его уже нет.

Намёк

Летние дни бежали так быстро, что от усердия на их горячих щеках проступила соль инея. Оборвав победную ленту паутины бабьего лета, ворвались они в осень, и…куда теперь? Где переждать зиму, да так уж, чтобы наверняка…

Под спудом воды занято всё, осталось лишь покрепче запереть двери на ледяной замок, и – спать…спать…спать. Вповалку и поодиночке, в приготовленных уютных постелях из лёгкого, как пух, невесомого ила и под скользкими от задремавших водорослей камнями. Некоторые кутаются чем придётся, иные отдают себя в руки случая и засыпают так и там, где застала третья холодная ночь. Ибо первая – случай, вторая – намёк, а уж после…

– Скорее бы снег.

– Зачем он тебе? Наскучит так же скоро, как и летняя духота. Ты обратил внимание, что к хорошему привыкаешь и перестаёшь его замечать?

– Не знаю отчего так. Я не перестаю.

– И не надоедает?

– Нисколько. Подобная забывчивость – беда, сердечная хворость.

– Это ещё какая?

– Неблагодарность.

– О.… нет, шалишь! Так не бывает. Никогда не поверю, что может не наскучить один и тот же вид за окном.

– …а лица близких людей? Они ведь тоже одни и те же.

– Ну, это другое. Хотя, бывает, что надоедают и они.

– Это верный признак того, что вы друг другу никто.

Ветви деревьев тянутся с берега, чтобы промокнуть накрахмаленными салфетками листьев влажный лоб пруда, но роняют их от неловкости простительной, скованности очевидной. При осени всё не так. На смену гибкости стана и безмятежной лёгкости, приходит пора держать спину, удар, да покрепче сжать губы, сложив их небрежной волной. Чтобы тот, кто придёт, как бы не терзал, не смог сломить, дивился изгибу улыбки и отступил бы, в конце концов.

А расплакаться… можно будет и весной, тогда уж все округ в слезах, – от боли иль радости, то другой вопрос.

Гривенник

Осенью день долго протирает глаза. Школьники идут, сонно разглядывая дорогу перед собой и не чувствуют тяжести портфеля. Хорошо первоклашкам, их тянет за руку бабушка или дед, и они могут ещё подремать прямо так, на ходу.

Первым уроком – физика. Пыльный жёлтый свет с потолка лезет в глаза, как отросшая чёлка, от хриплого спросонок голоса учителя, щекотно щёлкает и елозит барабанная перепонка. Одна радость, что окна класса смотрят на восток, и совсем скоро я вновь увижу зарю.

…Бледно утра чело, вены ветвей проступают под тонкой прозрачной кожей рассвета, и тянутся от хрупких ключиц до самого горизонта. Густеет понемногу кровь, но, чтобы разогнать и её, и эту скуку, – солнце, свежим яичным желтком, ползёт по едва ли тёплой сковороде небес, оставляя за собой белоснежный след густеющих облаков.

Выдох редких прохожих седыми клочьями тщится примкнуть к тучам, да где там, откуда взяться силам, чтобы взмыть. Не сдерживая слёз, оседает на ближней ветке подле поползня, что давно уж тут, но никак не решится взлететь на подоконник.

В озере неподалёку – рыбы. Подстать воде, холодны, от того ленивы и требуют завтрак непременно в постель. Редко кажут носы из-под одеяла кувшинки, а, отщипнув немного с тарелки, прячутся и жуют так, что содрогается наспех сшитый осенью лист, да лопаются нитки цвета подсолнуха. Озабоченные синицы снуют тут же, поправляют задравшееся одеяло, укутывают рыб, подтыкают одеяло со всех сторон, да так хлопочут, что чуть ли не падают в воду, себя позабыв. Привыкли они к рыбьему соседству, и расставаться, хотя на одну лишь только зиму, – ох, как нелегко.

– Пусть эта точка будет здесь! Поняли?! Нет? Потом поймёте… – Голос учителя выводит меня из забытья.

Владимир Иванович седовлас, но ещё достаточно молод, чтобы нравиться. При его появлении, старшеклассницы краснеют. Уж кому-кому, а им точно известно, что учитель физики одинок. Кажется, что только мне нет до этого дела.

Я наблюдаю за тем, как Владимир Иванович пачкает руки и доску мелом, вытирает руки о клетчатый платок и открывает классный журнал, а сама… сама мечтаю о Серёжке. Обыкновенно на переменах я занята беготнёй по лестницам и школьному коридору, но в тот день, когда один из одноклассников Серёжи отозвал меня на пролёт между вторым и третьим этажом, чтобы сообщить, что я нравлюсь «одному товарищу», всё изменилось.

Серёжка старше на целых два года, но не стыдится приходить ко мне на каждой перемене. Мальчишка молча стоит рядом, а мои одноклассницы с завистью наблюдают, как он делает это. Смысл подобной, не очень внятной траты времени, назывался «дружбой». Не той, когда вместе бегают взапуски или гоняют голубей по крышам. Это была дружба-ухаживание.

Со стороны любой мог заметить, что взгляд, истекающий из янтарных глаз мальчишки, мешал сердцу биться ровно и не давал ходить так, как бывало, – вприпрыжку. Мне будто бы что-то мешало, сковывало движения, а нить рассудка, та и вовсе беспомощно повисла на длинных ресницах моего обожателя. Кто-то из учителей сплетничал о том, что я влюбилась, иные сетовали на рассеянность, но мне, действительно, было не до уроков. И день, и ночь тянуло к Серёжке, а вот «чтобы что» и зачем, – не понять.

Закончилось это всё… не поцелуем, но свиданием. Мы условились встретиться на скамейке рядом с домом, под ивой, в тени которой часто сидели с мамой. И, лишь только я увидела вспухшие от волнения щёки мальчишки и его почти кошачьи глаза, как наваждение спало. Вне школьных стен ничто не связывало нас. Янтарь его зрачков был прозрачен, – ни единого муравья мысли, ни самого малого постороннего вкрапления, которое задержало бы на себе внимание.

Серёжка потянулся было, чтобы обнять, прижать к себе… Но ископаемая смолка[25 - янтарь], дар моря, обратился вдруг канифолью. Тотчас стало грустно, и извинившись я ушла.

На следующий день, подкараулив на лестнице, Серёжка двинул со всего размаху портфелем мне по голове, и крикнул, срывая голос: «Дешёвка! И цена тебе – гривенник, не больше!» Голове было больно, а вот сердце вернулось на своё привычное место. Я шла в класс и усмехалась, – как же это он решился-то, бедолага!..

Все в школе знали, что с мальчишками я особо не церемонюсь, могу пригвоздить к месту взглядом или затрещиной. Мне нравились умные и весёлые люди, а среди одноклассников – одни лишь вялые трусоватые хулиганы, да высокомерные зубрилы с сальными волосами и исписанной в четыре слоя промокашкой. Первые глупо, без цели и выдумки шалили, вторые экономили бумагу, исписывая её сверху вниз, снизу вверх, слева направо и в обратном направлении.

И, всё же, они были моими товарищами. Посему иногда, не ради себя самой, но, чтобы помочь отстающим, приходилось срывать урок, вставив монетку в дверной замок перед контрольной, чтобы учитель не смог повернуть ключ. На вопрос завуча «Кто это сделал?!», признавалась, не медля. Помню по сию пору, как накалялась оправа её очков после очередной подобной выходки. Выговаривая отцу, она кричала, испытывая на прочность оконные стёкла кабинета директора:

– Ваша дочь гордо сообщила, что это её рук дело, но это форменное безобразие! Подобное поведение недопустимо!

– Что именно вы считаете безобразным, – Тихо интересовался у педагога отец, подмигивая мне правым глазом, – то, что гордо, или то, что призналась?

И завуч сдувалась, как пробитый гвоздём мяч.

Было дело, всем классом мы прогуляли в парке урок, и учитель, в наказание, задал на дом сочинение по единой теме, да так, почти по сказке, за одну ночь. И, чтобы облегчить жизнь одноклассникам, я написала почти за всех, – целых двадцать девять сочинений им и одно себе. Никто ниже «четвёрки» не получил.

…Последний урок – опять физика. Девочки достают из портфелей пудру и рассматривают себя в зеркальце, а я опять гляжу в окно. Жаль, что оно по-прежнему нацелено на восток, и вечерняя заря без моего присмотра, вновь заляпает весь горизонт чем-то розовым, похожим на фруктовое мороженое. Всего за гривенник, не больше.

Обман

– Осенью, листья вишни все в зелёных веснушках.

– А клёны?

– Те – в чёрных…

Натёртая до блеска, бесстыдно сияла утренняя звезда. Поджидая рассвет, кучей смятых слезами платочков, красиво дремала листва.

Гранитная насыпь, цвета солёного перца, прибирая букеты увядшей до срока полыни, уже призадумалась о зиме, а солнце, что всё ещё грезило летом, не выправляя смятое подушкой облака лицо, ласкало землю взглядом, взывало к пернатым, просило повременить с отлётом. Покой и уют обещало оно стрекозам, дотрагивалось с нежностью до бабочек, дабы не покидали его так скоро. Им верилось… и не совсем.

Ромашки же, по-обыкновению доверчиво, тянули тонкие пальцы к теплу, прижимая пчёл к груди хрупкими от холода руками в белых лайковых перчатках, совсем позабыв как дрожали в морозную ночь. Тут же – горсти сухих озябших кузнечиков, в россыпь, подстать шагам. Лишь божья коровка, не веря горячим посулам, трепетала крылами, металась в поисках тайных мест для своей деликатной души и нескромной внешности. Впрочем, кто есть кто ветру разбираться было недосуг, и не в шутку раздражённый, гнал он прочь от солнца всех, без разбору, порождая бриз теней на быстро остывающей земле.

И лишь калина, негаданна, но желанна, в ожидании, пока пригласят на фокстрот, вся в нарядном, – размерно[26 - размеренно] дышала в сторонке. И, покуда метель не слышна, никого не встревожив собою, недвижимой казалась. Ей с ветром рядиться[27 - договариваться] – забава, троекратный мороза страшней поцелуй, в нём особая сила и сладость, и слабость.

Бриз теней, и с прорехою солнца в пол-неба туман.

Всё – обман, всё обман, всё обман, всё обман…