Сердечно

Модерн

Горстью пуха и перьев – птенец дрозда размером с небольшой ком снега. Так и не сумев взлететь повыше накануне, он заночевал среди корней дерева, а при моём приближении забеспокоился, засуетился, запричитал. Впрочем, проделывал он всё это не открывая рта, в отличие от его многочисленной родни, что взволновалась и заохала. Сперва мамка, тётки, а после присоединился и отец: «Побойтесь Бога, сударь, не губите мальца!»

– Да кто ж его тронет, помилуйте! Мимо …мимо шествую я, почти на цыпочках! Почту за честь поприветствовать новое поколение, – и ни Боже мой мне совершить чего- то ещё!

И, уже обращаясь к малому, – Не шелести крылами понапрасну, ты дома, а я не кот.

Птенец тут же успокоился и принялся искать под ногами, чем можно заесть потраченные зазря нервы.

Вот ведь, – взбаламутят дитя, станут стращать человеком впустую, а всё зачем? Чтобы боялся он глянуть дальше своего и без того кроткого клюва. Чтоб из семьи – ни ногой. Чтобы ни единого лишнего взмаха крыла.

Ну, так я-таки плечи его расправлю, растолкую, что да как. Пока нет в нём косности старших, дурной их сноровки прятать от иных взгляд тот, что из сердца.

Лето бежит с горы, топает гулко вишнёвыми упругими набойками по горячей сверх меры крыше. В густом от зноя воздухе томно порхают бабочки. Бронзовикам лень летать, от чего они сияют холодным пламенем беспечно на самом виду, дожидаясь, пока на блюдо неба выложат, наконец, надкушенный, глазурованный солнцем пряник луны. И вот тогда уж можно будет долететь до воды, а тень… Она уж найдёт всех, сама собой.

Поровну

Пойманный на удочку травинки, шмель был перенесён на берег пруда, где, в течение получаса приводил себя в порядок, сетуя на собственную неловкость и удачное стечение обстоятельств. В самом деле, я не собирался вечером купаться, но вконец наскучивший зной вынудил переменить положение тела, дабы дать свежему ветру обнять себя, обойти со всех сторон и обсмотреть, как брата, с которым не видался давно.

– Ну, ты, брат… того…

– И не говори, брат…

Да о чём там было говорить. Я не чувствовал в себе былой силы, а ветер, когда хотел, мог сколь угодно долго казать её, кому пожелает, либо пожалует кому, угождая морской волне или волнению леса, под чьей вздымающейся грудью прячется биение многих сердец, – раненых и ранних, ранимых и редких в своей беспомощности перед миром. О том и выл часто ветер, о том ли, в унисон ему плакал дождь.

Летело лёгкое лето узким, как дамская туфелька, жёлтым своим листом. Соловей, обосновавшийся в саду, насобачился фальшиво голосить, на манер часов: с хрипотцой и оттяжкой, чем вводил в сомнение недавно случившегося в доме щенка. Тот был уже достаточно велик, дабы узнать звук, но слишком мал, чтобы определить его истоки. Прислушиваясь к птице и ветру за окном, в нём пробуждалось сострадание. Маленькое тело щенка, не способное вместить всю полноту души, было принуждено выпускать хотя малую её часть на волю. Не умея ещё разбираться в том, кто хорош, а кто не очень, щенок принимался рыдать, сокрушаясь и о тех, и об других. В его неотчётливом ещё понятии жизни было ясное знание про то, что сострадание делится поровну, на всех. Посылая свой сердечный выдох кверху, он молил небо и за грубых в своей простое хозяев, и за пыльную мышь, что ночами мешала спать, громко топая розовыми пятками в подполе, и за соловья, образ которого был размыт, но вразумительно горек.

Расслышав плачь маленькой собаки, соловей устыдился и прервал недостойный себя перепев. Тут же показалось, будто некто удержал обратный ход маятника часов, желая остановить насовсем минуту, или само время, – тут уж как кому угодно про это вообразить.

– Слышь, уйми кутёнка, мочи нет слушать, как он воет. Как бы оплакивает кого. Накличет беду-то. Уйми, пожалуй.

Сострадание делится поровну, на всех…

Припёка лета

На ровной отмели неба выложен незамысловатый лабиринт ветвей. Он так похож на улитку из камней, на гранитное ожерелье, не без умысла свитое статной белолицей красавицей и позабытое ею же на одном из прохладных берегов Белого моря. Привечая рыб во время прилива доступностью наземной зелени, увлекает, манит, прижимая к самому завитку, запятой[15 - препятствие, помеха] сердца, что, оканчиваясь ничем, разочаровывает в себе, да поздно уж.

Влекомая луной волна мелеет скоро, и путаясь в длиннополых плащах из морской капусты, рыбы не могут отыскать пути домой, назад в прозрачные глубины, чья хОлодность – порука ясности и чистоты, простирается на скрадывающие расстояния многие мили. И иди после – бери их так, беззащитных, голыми руками, собирай в плетёное лукошко с крапивой.

Отчего-то зной, отпуская вожжи своей колесницы, словно берёт с нас слово мечтать лишь о тени, ковше холодной родниковой воды и целом море тёплой и солёной. Точно гонит нас туда, откуда мы явились вечность назад. Непонятно, в чём его корысть, но из лета в лето так.

Бабочка обмахивается веером крыльев, ястреб старается как можно дольше удержаться на сквозняке поднебесья, рыбы и те уходят в сень глубины к полудню. Припёка солнца прижигает раны, нанесённые весной, которые грубеют, покрываясь сладкой, солоноватой корочкой, но вовсе сбудутся, затеряются лишь среди брошенных осенью, пожелтевших страниц её дневника… И ведь без опаски брошено. Бери, читай, кому охота, но некому, ибо недосуг. А ежели иному и было б до них дело, – что там и про которое – не разобрать. Мелко написано, да и почерк нехорош…

Новая жизнь или Герой тропосферы

Молоденький дрозд вовсе не был ленив. Едва сдёрнувший с себя пуховую детскую пижаму, он упорно трудился, дабы сделаться настоящею птицей, но пока не выходило никак. Его родители, не позволяя себе свободы от ответственности и благодушия, всё же не вмешивались, лишь хлопотали крылами и телом, пытаясь подсобить любимому ребёнку, не помогая ему ничем. Доселе они сделали всё, на что оказались способны, – помогли птенцу родиться, опериться, а большего просто-напросто не могли.

На виду у всех, дрозд скользил по подоконнику, как по льду. Оступался, цепляясь неловкими ещё худыми лапками, балансировал крыльями, но неизменно ронял себя, – грузно и медленно, – на уютный плетёный матрац виноградной лозы. Ту, кажется, забавляла неуклюжесть птенца. Потакая собственной природной праздности, она привечала и давала приют всему, что отвечало её устремлениям. Сама же покорно дожидалась осени, когда, на вершине зрелости, всем дано будет отведать благоухания её плодов, и по своей воле заключенного в них солнечного света.

О грядущем после падении листвы, когда, обнажённая до худого сутулого ствола, она станет дрожать, и, пережидая обморок зимы, цепляться заледенелыми серыми пальчиками за белоснежную шаль, дабы попытаться скрыть стыдную, досадную наготу, она старалась не задумываться. «Не миновать того, к чему рядится случай…» – В рифму успокаивала себя она. – «Мне не дано покинуть это место и переждать зиму, так чего ж теперь изводиться.»

Но у дрозда был-таки шанс взлететь. И, взобравшись на подоконник в очередной раз, он сумел воспротивиться обаянию земли и растущих из неё трав с деревами. Проделав это впервые, и много ещё раз немного погодя, птенец чувствовал, как становится настоящей птицей.

От тех самых пор, развеваясь на ветру, в лад парусам ветвей, срывая покровы тропосферы[16 - нижний слой атмосферы], с наслаждением взмывало в небо то, юное, что так хорошо в новой птице: свежий взгляд на старый мир и вечная, недавняя, неизведанная ещё новая жизнь.

Из ниоткуда в никуда

Детской игрушкой под ногой пищит свысока ястреб. Ворон, чуть склонив голову, встряхивает тюль воздуха. Заботы…

Ласточки, побросав в полном беспорядке гнёзда, кружат чаинками у дна небес. Синица прилетает из леса, рассмотреть, – что тут и как, стоит ли возвращаться сюда по осени, и не попроситься ли на постой к иным, пока есть время.

Солнце румянит плоды калины с одного боку, и после долго ждёт, покуда ветер перевернёт их другой стороной.

Дрозды собрали все до одной вишни. Не отведать теперь сладких тягучих пенок, и мягкой эмали стынущего варенья цвета бордо, которую приятно слизывать с разрисованного полевыми цветами блюдца.

Шиповник дует зелёные губы и, скрывая до поры свой колючий характер, умело врёт, что с листвою заодно. Но лишь только подует жёлтый ветер, как струсив, раскраснеется от негодования, да откажется он и от листвы, и от сродства. Чернея от злобы, он переживёт даже зиму, ненужный, неинтересный никому.

Из никакого в никакое место вьётся вездесущий хмель, из ниоткуда в никуда торопится река. По её течению, немного не допрыгнув до берега, пучком травы плывёт некогда весёлый кузнечик, которому не бывать уже таким никогда. Рыбы, глядя ему вослед, грустят и, загадывая на облаке[17 - гадание по облакам – аэромантия], ждут дождя, дабы, под сенью его струй, выглянуть из-под воды, полюбопытствовать, кто, да к чему там, наверху, где, раскинув руки всё бежит к земле и жалится ястреб.

На закате июля

Закат июля. Мягкая пыльная обивка его кресел, прибита медными гвоздиками прогадавших свою жизнь ромашек.

Театральной декорацией висят облака. Недвижимы, высокопарны. тяжеловесны. Где-то неподалёку, стараясь не попадаться на глаза, гудит одинокий шмель. Влюблённые жуки-солдатики всё ещё ходят, крепко взявшись за руки[18 - после спаривания жуки-солдатики ходят по семь суток вместе].

Потерявшись во времени, солнце рождественской звездой украшает самую высокую в округе берёзу.

Воробьиные перелетают с места на место, пачкая шлейф хвоста травой. Та путается у них среди перьев и волочится следом, ухватившись за подол.

Ясень, дабы скрыть залысины дуба, тянется к нему, но тщетно. Вечерняя заря рассматривает его бесцеремонно, так что дуб, при всей его невозмутимости, краснеет под её взглядом, будто бы виноват в чём.

Там и сям крапива. Дрябнет к старости, делается вялой или, теряя со временем колкость характера, отчасти обретает вид благонамеренный, коли не становится вовсе деревянной.

Словно готовясь к осени, лес понемногу теряет свою дремучесть. Сохнут листья, – иногда на весу, порой на виду. Падая, царапают ствол, ветки и кажется даже, – сам воздух. Прячась за закатной сенью, крадётся олень, сам похожий на тень, или ворох рыжих листьев.

Лениво ждут попутного ветра одуванчики.

Лисы ластятся к кустам и рвут сети, расставленные пауками не для них.

Ветер, щурясь на солнце, намазывает горячий воздух на сухую корку земли… Знаток и любитель всего вкусного, художник в душе, он часто почитает себе обидой то, что его окружает, и старается исправить, но чаще портит, чем делает лучше, чем было до него.

… Но нынче, лишённый ветра закат вполне хорош: все облака на своих местах, и гладок припудренный пылью пробор травы… на закате июля.

…по вере вашей…

[19 - Евангелие от Матфея 9 стих 29 : Тогда Он коснулся глаз их и сказал: по вере вашей да будет вам.]

Утро намечало линию шва грядущего дня на живую шёлковую золотую нитку солнечных лучей, а филин, по обыкновению недовольный этим, ворчал и охал: