Сердечно

– Не так! Не так! Не так!

Филину куда проще следить за делом и судить его, нежели самому приняться за нечто, от чего будет хорошо не только ему.

Ворон, подставляя восходу то левое крыло, то правое, летал да поглядывал на пролитый скрозь сито виноградной лозы мёд рассвета. Его давно мучило желание отведать сладкого, но опасаясь уронить себя в глазах прочих, он не мог решиться на это никак. Признаться в своей слабости при всех, означало для него утерю бОльшей части главных своих достоинств. Повсегда сдержанный, он чуждался очевидных страхов и страстей, почитая[20 - полагать, считать] о том, что сладкое любят одни лишь пчёлы да ребятишки. Полагал, что не иначе, как из-за такого баловства мухи[21 - так называют пчёл пчеловоды] не умеют жить сами по себе, а он с младых когтей учился обходиться без никого, и давно уж не дитя.

Болтают пустословы про то, будто бы зловещие то птицы – филин с вороном. Ну, так тож, – кто с чем оглянется, тому про такое и сказ, а ежели подобру-поздорову прослышится которое из лесу оханье, либо свист вороновых крыл над головой, – всё едино, к добру.

…Живи

Спелый одуванчик затаился клочком тумана в траве. Пара белых мазков кистью по бледно-голубому холсту неба, и вот уже – сияют белозубо два облачка. Рыхлые, но пышут здоровьем, рассуждают здраво:

– Гляди-ка ты, оторванной кожаной сигнатурой – жёлтый листок, зацепился за куст, дразнит ветер. Языкастый какой!

– Не рановато?

– Так оно всегда так: лето бредёт по тропинке с горы июля, сгорбится, кожа на шее красная, лоб весь в чешуйках, подобно стволу сосны.

– Тяжко ему…

– Да не о том речь! Горько ему! Сокрушается, что под горку идёт, будто бы понукает кто, – скорее, мол, поторопись. А чего спешить, если ещё целая половина впереди?! Или не целая.

Тут не гнать надо, а спешиться, да степенно, со вниманием: нет ли какого изъяна в льняных полотнах степей; луга обсмотреть, – на месте ли марказитовые пуговки светлячков; узнать также, – не обтрепались ли обшлага рукавов рек, пристёгнутые бархатными пуговицами камышей. Пощупать на предмет ветхости шёлк подола морей, успеть разглядеть серебряные нити луны и золотые солнца, – каждые для своей поры. Столь дел, что опечалишься, сокроет от тебя мир слезами как дождём, и непременно чего-нибудь, да пропустишь. А ведь летний день…

– …год кормит, ведаю. Но так то, вроде только у хозяек.

– Для всех оно так, без исключения.

Прислушиваясь к беседе облаков, на пенёчке у сарая отдыхал дед. Он был уже в тех годах, когда легко разбираешь слова песен птиц, бормотание ветра, причины дум, разницу промежду истиной и неправдой. Честная, незамысловатая его жизнь пролетела, как одно лето. Оглядывая сарайчик, заполненный дровами под потолок, он радовался тому, что в доме будет тепло зимой, а уж коли достанет воли[22 - данный человеку произвол действия] заглянуть в подпол, то там найдётся и медок, и медовуха, и огурчики, а осенью картохи насыплет доверху в ларь. То-то будет утеха… тому, кто станет жить тут после него…

Засмотрелся на деда ветер, задумался, вздохнул прискорбно. Как ни таился от него одуванчик, а осиротел. Разбежались с холста неба и облака в другие стороны.

Сдувает каждого песком с дороги бытия, но не всякий оставляет после себя след, а уж дом, чтобы полная чаша, да чтобы прямо так, – приходи и живи… Где ж таких-то сыскать?

Тантамареска

В нашем детстве мы никогда не хватали еду на бегу, ибо у нас был не какой-то там заурядный приём пищи, но трапеза, традиция. Застолье…

Чистая скатерть, любовно нарезанный ровными ломтями хлеб, разложенные веером квадратные кусочки сала с пыльным из-за перца краем и красивой полоской мяса вишнёвого цвета. От горьковатых оливок к горячему оставались одни только косточки. На селёдку, с торчащими как бы из неё рёбрами репчатого луку, поглядывали недолго, несколько виновато, ибо охотников отведать её было, как водится, больше, чем кусков. Всякий раз находился тот, который тянулся к солёной рыбке первым, и, перепутав вилки, зацеплял трезубцем[23 - кокотная вилка для горячих закусок из рыбы имеет три зубца] кусочек у хвоста, осторожно раздвигал прочие, дабы выглядело «как было». Вскоре хитреца выдавала довольная улыбка на блестящих от масла губах, и тоненькая неопасная рыбья косточка, которую тот неумело прятал в складках салфетки подле своего прибора. Заметив подобное бесчинство, непременно находились ещё желающие «только попробовать», после чего фарфоровую лодочку селёдочницы с рыбьей головой, вывернутыми на манер крыльев жабрами, да оторванной пуговицей глаза можно было уносить в кухню.

К обеду, ужину или просто так непременно кто-то бывал. Проходя мимо соседок, с подбородка которых по обыкновению свисала склеенная слюной подсолнечная шелуха, гости посмеивались, – кто из глубин воротника, кто в кулак, но, тем не менее, здоровались с изрядной долей почтения к возрасту и положению пенсионерок. Да и чем тем было заняться, в самом-то деле… Не дождавшиеся мужей с фронта, они вырастили детей, и отпустили их с Богом, строить большой, лучший мир, так что вполне заслужили толику безделья в предобеденный час.

Когда не на что было усадить гостей, из-под занавесочки в прихожей доставали чемоданы. Мы, дети, устраивались на них, повернув боком, и это казалось куда интереснее, нежели скука банальных стульев. Язык позабытого с отпуска галстуха, сжатый обветренными губами чемодана, слегка пахнущий плесенью и морем, путался в ногах. Спустя десерт, а порой и не дотерпев до него, металлические замочки чемоданов распрямляли затёкшие пружинки, словно сами собой, и на пол сыпалась морская галька, ракушки, липкий снимок из-за тантамарески[24 - стенд для фотосъёмки с отверстием для лица], и застрявший в самом углу плоский солёный голыш с переводной картинкой.

Тут же начиналось: «А помните…!», и каждому желалось непременно первым рассказать о своём, ясном и счастливом, – «ради чего живём». Но часто, почти всегда за столом находился тот, кто, сочтя за лучшее промолчать, улыбался натужно, и отворачиваясь ненадолго к окну, прятал лунную дорожку бегущей по щеке слезы по тем, о ком было никогда уж не позабыть.

Наша жизнь, как тот разрисованный деревянный щит для фотосъемки с отверстиями для лица. Она всё одна и та же, из века в век, но меняемся мы, – такие неодинаковые, такие одни и те же, из года в год, из судьбы в судьбу.

Китайская грамота

Помните, стоишь, бывало, наказанный в углу, а горькие горячие капли слёз выводят на побелке восклицательные знаки? Один за одним, раз за разом, так что вскоре вся стена до самого пола делается исписанной этими странными кляксами. Ах… не замечали? Вам чаще насыпали под коленки крупу или горох для памятливости о том, что плохо, а чего делать не след? Либо вы не бывали пленником угла вовсе?! Наверное, соврёте, коль не откажетесь!! А вот я по сей день вспоминаю прискорбный факт заточения в неподкупном, прямолинейном!.. прямом углу комнаты (слева, сразу за дверью, единственный, к которому можно подойти вплотную).

Плакать и колупать пальцем стенку, ожидая не прощения, но одного лишь слова: «Выходи!», – то ещё времяпровождение. И ведь наказан был за сущую безделицу, что называется, – ни зА что, ни прО что. В приснопамятную пору детства, когда воспитание моё ограничивалось окриками, я не делал ничего, с чем поспорила бы моя совесть, и потому, если кто-то ставил мне что-либо в укор, неизменно впадал в некоторую оторопь грусти, ибо совершенно не понимал, – за что со мной так, ведь я же ничего… ничего не сделал плохого! Но для кого-то, тем не менее, я был полон упрямства и пороков.

В часы, проведённые за подсчётом восклицаний, я раздумывал над своей несчастной долей и колупал жёлтую штукатурку, стараясь не тронуть нарисованные серебристо-белой краской пучки, состоящие из трёх полос, которые украшали стены. Они там появились не просто так, а из-под умелой руки тёти Вали, мамы моей подружки, деревенской ухватистой рослой бабы, имеющей больше сходства со вставшей на дыбы лошадью, чем с женщиной. Тёть Валя ловко управлялась с бригадой маляров нашей жилконторы, держала работниц в строгости, требовала с них, как с себя, да и трудилась они весело, не за страх, а за совесть.

Перед тем, как начать да кончить, после обрызга[25 - первый слой штукатурки], тёть Валя всегда интересовалась у жильцов, чего бы им хотелось, конечно, в скромных пределах имеющихся колёров, и жильцы, раздухарившись, просили, – кто тройную полосочку на уровне плеча, кто ромашку на потолке. Посему, и в нашей комнатушке тоже было небольшое отступление от нормы общежития.

Помню свой последний день в углу. Наказанный, как всегда несправедливо, я попытался заплакать, но отчего-то не смог. Подмигнув собственноручно испорченной стенке, я присмотрелся к рисунку, и, дотянувшись до отцовского китайско-русского словаря, открыл алфавит, дабы поискать сходство. Вскоре я его нашёл. Оказалось, стены комнаты в нашей коммунальной квартире были исписаны иероглифом, который звучал совершенно по-русски «да», и означал «большой».

Мать, заглянувшая в комнату, чтобы дать свободу, застала меня за изучением китайской грамоты. Было очевидно, что я-таки уже перерос угол. На смену ему пришли ремень, выговоры и нравоучения, так что я скоро понял, – там, спиной к свету, под покровительством быстро сохнущих знаков препинания, мне было как-то уютнее, привычнее… ей-ей!

Шкура мамонта

Зубы. Я раскачивал их, когда слышал ссору родителей о чём-то между собой через дверь в кухне. Заваливая зубчик языком набок, давил его, делая себе больно, чем отчасти вытеснял сердечный недуг. Надо сказать, я всегда считал себя виноватым в неурядицах между мамой и отцом, и, хотя они не высказывали мне ничего прямо, но по их лицам я догадывался, что без меня им бы жилось куда интереснее. Я не сомневался в том, что мешаю. Родители, конечно, ни за что не признались бы, но я, как причина, сам должен был сделать нечто, что положило бы конец их страданиям.

Чему именно я помеха, было неясно, просто с некоторых пор стал замечать, что, когда мама и папа разговаривали, стоило мне приблизится, они тут же замолкали. В такие минуты отец неловко гладил меня по волосам, а мама хмурилась и краснела.

Не в силах вынести дольше своего положения, я порешил избавить от себя родных и принялся подготавливать побег. Устроивши за книгами тайник, я припрятал там надкусанное яблочко, сильно посоленную горбушку и кусочек колбасы, думая, что этой провизии мне хватит на первое время, пока не добуду зверя на охоте. Начитавшись детской энциклопедии, первой жертвой я выбрал мамонта. Почему-то мне казалось, что, если я принесу родным шкуру этого диковинного волосатого слона, то это полностью изменит отношение ко мне.

В тот день, когда я планировал покинуть отчий дом, отец привёл меня из детского сада к бабушке, и со словами: «Поживёшь пока немного тут», ушёл. Я был в растерянности. Идти в дальние страны, не обеспечив себя припасами, было неправильно. Видимо, побег придётся немного отложить или найти что-то подходящее у бабушки в кладовке.

Соображая таким манером, я яростно терзал свой вконец расшатавшийся зубик. Бабушка заметила мои терзания, и, недолго думая, обвязала ручку кухонной двери крепкой ниткой. Связав на её конце петлю, она подозвала меня к себе, накинула петельку на зуб и потрепала по чубу: «Не бойся. Это быстро. После я куплю тебе мороженое.»

Я не успел ничего возразить, как бабушка рванула ручку двери на себя, и вот уже мой молочный зуб повис на нитке, как пойманная удочкой рыба.

– Ба, – Расплакался я, – пол испачкали…

– Подумаешь! – Улыбнулась бабушка. – Помоем!

Вместе с зубом изо рта, мою голову покинула мысль о побеге и о том, что я не нужен родителям. Через два часа, когда ранка во рту совершенно затянулась, бабушка накрыла на стол и, подкладывая мне на тарелку пирожки с мясом, вдруг поинтересовалась:

– Ты как, сильно ждёшь братишку?

Не дожевав сдобу, я раскрыл рот:

– Какого?

Улыбнувшись так, что морщинки вокруг глаз собрались в милые лучики, бабушка объяснила обыденно и просто, словно просила меня сбегать за газетой в почтовый ящик:

– Сегодня днём твою маму увезли в больницу, и у неё родился малыш, мальчик, твой младший брат.

Бабушка говорила о чём-то ещё, но я уже был не в состоянии слышать что-либо, кроме стуков собственного сердца. А перед сном, когда бабушка укрывала меня, я ухватил её за шею и, пришепётывая слегка, прошептал на ушкО[26 - по секрету] о том, что всегда мечтал быть о старшем брате, но младший… оно ведь тоже ничего, правда?

После я долго не мог заснуть, но лежал и думал о том, что, когда братишка подрастёт, перед тем как отправиться на охоту, добывать мамонтов, мы непременно заберём с книжной полки яблочко, солёную горбушку и кусочек колбасы. Ведь в каждой хорошей семье обязательно должна быть хотя бы одна шкура мамонта, без неё на полу жизнь складывается как-то не так…

Мысль

Капли дождя, незрелыми мелкими ягодами облепили ветки вишни. Застиранный ненавязчивый запах полыни вразумляет окольно про скорый конец лета, финальный, непостижимый его аккорд. Бледное утреннее небо, без намёка на румянец рассвета, рассеяно прислушивается к тому, как стонет, не смущаясь никого, филин.