Звёздные часы

– Так – жизнь, она такова, ведёт по умыслу, своему, а куда, зачем – кто разберёт.

– Да по правде-то, в их жизни, в звериной, смысла поболе нашего. Гляди-ка вон, птица, – веточки- травинки сплетёт, скрепит чем, обмажет, тёплого положит, нанесёт туда яичек, высидит, выкормит птенцов и – на волю. Да как запоёт! – и после ещё поёт.

– Так и что? И человек поёт.

– Ему другие поют. А он сцепит зубы, тянет лямку и слушает.

За окном замолчали. Я основательно продрог и, переждав минуту, уже хотел было уйти, но ветер донёс до меня продолжение разговора:

– Слышь, а о чём они поют?

– Люди-то?

– Да не, птицы.

– О жизни поют, о счастье, об любви.

– Ну, так и люди про то!

– Э.… нет! Птицы поют о своём, о себе.

– А люди?

– Они тоже о любви, да только о чужой, как о собственной. Бегут за ней, словно за морковкой, а сами-то и вкус её позабыли давно, вот и все дела.

– Грустно…

– Не то слово. Ведь для любви здесь люди-то находятся, для неё одной.

Голоса смолкли, уступив вдруг место птичьему, в разнобой, хору. Против обыкновения, его звуки вызвали завистливое недовольство и горечь, от которой ощутимо щемило сердце.

Я прислонился горячим лбом к стеклу. Стало видно, как ночь осторожно идёт по дороге: не пылит звёздами, луну несёт обёрнутой для сохранности тёплым платком, и потому нет никакой возможности разобрать, кто там спорит за окном. Было понятно, что, доведись этим, двум беседовать при свете дня, разговор шёл бы совсем о другом: о дровах, о покосившейся стене сарая и про дороговизну… Про что угодно, кроме любви. Стыдное это дело.

:)

Мятое мятное заспанное утро, с привкусом корицы и голубого ликёра неба. Эх… пенного бы ещё, шипучего, чистого, как слеза… моря… Деревянного стука клюва о гальку, – то чайка выуживает застрявшего во время прилива малька. А он вертится, хлещет птицу по щекам:

– Не смей! Оставь!

Да где там… Если только спугнёт кто чайку вдруг, а та взлетит тяжело, да выронит рыбёшку в воду, ухмыляясь. Была б голодна, удержала.

Двоеточие и круглая скобка, это не череда знаков препинания, а привычный уже ритуал перерождения эмоций, вырождения их. После пары лёгких касаний, из-за бамбуковой завесы единиц и нулей, выглядывает насмехающееся дебелое желтушное лицо колобка. Не утруждая мускул лица видимым выражением душевных мук, не нагружая сердца излишним биением, капнув птичьим помётом точки, лететь дальше, угнездившись между мягкими подушками дивана, на насесте стула… как угодно, но, не останавливаясь, мимо..! Бочком, не умея втянуть живот, не задерживаясь подле чужих жизней, сторонясь их невыдуманных бед, не привыкая к вымышленным богатым именам и пышным заимствованным биографиям. Так – проще, минуя обязательства принять на себя вину за что-либо, на всякий случай.

Сова летит, ровняясь на крахмальный ажур свежей яркой скатерти леса. Приятно переложить часть усилий на ветер, не трудится над ритмом взмаха крыл… От того ли так часто её товарки[8 - товарищ (жен.)], позабыв, как это, летать самим, сбрасывают ком

перьев наземь, исчезают, воспарив насовсем?..

Двоеточие и круглая скобка :) , пуговица на чересчур короткой ножке ниток, что позволяют лишь выглянуть из-за угла прорези ткани, а дальше – ни-ни.

Тулипан

Небо сердилось, угрожало неприятностями, а лепестки яблонь под руку со снежинками безмятежно вальсировали, добиваясь благосклонности вальяжно раскинувшейся травы, снисходительно наблюдавшей за нелепым танцем.

Май плакал, не переставая. Филин, сколь мог, сердито выговаривал ему, но дорожка непросохших с вечера слёз вела уж в лес, а там…

Мороз совсем некстати настиг земляного червя[9 - дождевой червь]. Лишённый сил прямо посреди тропинки, он неспособен был сойти, лежал безвольно студнем. Листья одуванчика желтели в такт рыжим головкам, а грибы до того продрогли, что рассыпАлись под одним лишь взглядом в их сторону.

Маленькие зелёные вишенки, как старички, трясли одутловатыми щёчками под кудрявой плешью венка из цветов, водружённого на них, сонных, ради смеха, некстати расшалившейся подружкой. (Вот уж, девчонка…) Она-то и поведала о том, что…

… Неподалёку, прямо из горсти сора у дороги выросли два тюльпана. Один, что повыше, явно парень, и невысокая ладная девчушка. Она стоит, спрятавшись за крепкую ровную спину друга, сияя обилием, красотой и невозможностью скрыть свои прелести вполне. По всему видно, парень немного старше и, чтобы уберечь сестрёнку, ему приходится терпеть немало неприятностей. Раскинув лепестки рук, он укрывает её от скучающих взглядов прохожих, способных сорвать цветок и тут же бросить себе под ноги, от камней, которыми швыряет со скуки дорога и от пыли, коей часто чихает та на все четыре стороны.

Много повидавшая на своём веку, обыкновенно она куда-либо спешит, – переделки старого не стоят её внимания, но, проходя мимо этой парочки, она каждый раз задерживается. Из любопытства познать причину, что заставила лилейных обосноваться тут, вдали от клумбы, цветника или хотя бы палисадника под окном. Не решаясь на расспросы, но лишь присматриваясь к житью-бытью этих двух тюльпанов, дорога смогла нащупать путь к своему, похожему на явь, мнению.

Нарочно или случайно, ещё детьми, цветы были выброшены вместе с прочим мусором, как это часто бывает, на дорогу. Прямо так, в летних пелёнках персикового цвета. Сперва они чуть не попали под колёса, затем едва не оказались расплющены сапогом редкого сорок седьмого размера… Очень скоро стало почти невозможно угадать в них прежних, нежных и доверчивых малышей. Именно такими, – едва живыми, напуганными, в синяках и ссадинах, их и нашла полёвка. Покуда она перетаскивала луковички по одной, поближе к норе да обеду, ворон, приметив суету, спугнул мышь. И тут пропасть бы двум ребятишкам без проку, без времени, но случилось идти мимо дождю, который, вскипев от возмущения, принялся стучать мелким острым кулачком по столу земли, добиваясь правды, да так звонко, что проделал не дыру, но небольшую ямку, которой хватило, чтобы укрыться им двоим от дурного глаза непогоды. Так и живут теперь два тулипана[10 - Тюльпан, тулипан, луковичное, степное растенье Tulipa] подле мешка с мусором, из которого выпали, да у дороги, что их приютила. Красят место, а не наоборот…

…Едва досказав, девчушка с железным характером и окалиной вишнёвой косточки внутри, принялась за шалости вновь… Было нечто в этой истории, что близко касалось её, но спросить – так это или нет, не решался никто.

Экзерсис

[11 - Система упражнений для совершенствования техники]

Чёсаный чуб дикого ячменя воистину дик и необуздан, глядит повесой исподлобья. За мутным ламповым стеклом одуванчика горелый потухший фитиль стебля.

Пологий пригорок, поросший мускари[12 - Гадю?чий лук, или Мыши?ный гиаци?нт, или Муска?ри (лат. Muscаri) – род луковичных растений семейства Спаржевые (Asparagaceae)], словно заставленный голубыми свечами стол.

Ландыши под липой весь день, с самого рассвета, носят драгоценные ожерелья крупного жемчуга, а к вечеру переменяют их на самодельные бусы, унизанные изнанкой кукурузных зёрен. И вот уже комары тонко отточенным жалом карандаша обводят облака по контуру, через кальку луж…[13 - комары вылетают, как только зацветают ландыши]

Туча, задрав лапы, катается по небу пушистым щенком, а чёрная гадюка с белой душой, ощутив биение шагов ли, сердца, отползает с тропинки в сторонку… медленно, стараясь не напугать.

За прядью леса не рассмотреть друзей, не распознать врагов. Тот, кто ищет тебя, выйдет навстречу, а как отыскать того, в ком нуждаешься сам?

Циля и Тата

«С глубокой печалью в Российской академии художеств узнали о кончине заслуженного деятеля искусств РСФСР, почётного академика Российской академии художеств Татьяны Ильиничны Сельвинской, известного московского деятеля культуры и искусства»

Сообщение пресс-службы РАХ

В августе 2006 года не стало удивительной женщины, знакомством с которой очень дорожила, Цецилии Воскресенской – падчерицы поэта Ильи Сельвинского, он называл её «дочерью номер один». А нынче, холодным майским днём настал черёд родной дочери Сельвинского, Татьяны.

Циля и Тата. Буду помнить… восхитительную волшебную атмосферу квартиры Сельвинских в Доме писателей по Лаврушинскому переулку. Это как сургуч на сером плотном конверте заказного письма. Гладкие лакированные края печати превращаются в пыль, но остаётся сросшийся с распаренными порами бумаги след. То – распахнутая некогда душа, к которой прикипела навечно изысканная утончённость преисполненного любви взгляда на мир и пристального – к себе.

Москва – она такая… солёная. Не от той соли, из-за которой снег превращается в кисель. Но от того, что составляет её особое значение, теряющееся в пропасти вечности смысла.

Кивнув степенно в сторону Перепёлкина переулка[14 - Ордынский тупик, Якиманка, палаты XVII—XVIII веков постройки], не отворится больше тяжёлая дверь в просторный подъезд. Скрадывая эхо шагов, не скрипнет ажур векового лифта.

Сотворённое иными – всё оно будет не так, не таким.

Элегантные речи и плотное кружево скатерти, замысловатые коридоры покоев и взгляд, не обращённый на тебя, но одному лишь тебе доступный, как раз и навсегда сложившиеся звёзды над головой, с передоверенным смыслом тайны, и улыбкой на прощание… Тем, штучным товаром, которого не купить ни за какие деньги, нигде.